ся в бывшую мастерскую
Колдаева. Академик был сосредоточен, шел медленно и держался прямо и ровно.
В обители его уже ждали.
- Рад вас видеть, Виктор Владимирович,- произнес Божественный Искупитель,
закуривая трубку.- Вы что-то неважно сегодня выглядите.
- Давайте сюда письмо.
Учитель протянул ему листок. Рогов быстро пробежал его глазами и подписал.
- Фотографии! - сказал он требовательно.
Сердце уже не колотилось, а разбухло в груди, заняв всю грудную клетку, как
у монаха, изображенного на скопческой иконе. Борис Филиппович наклонился к
ящику, а когда поднял глаза, то увидел направленный на него пистолет.
Искупитель побледнел, выставил вперед руки с письмом, но академик его
опередил. Лицо его исказила судорога, он нажал на спусковой крючок и
одновременно с этим или, быть может, чуть раньше услышал, как что-то
разорвалось. Ему вдруг стало необыкновенно легко. Он подумал, что этот
страшный человек уничтожен и не принесет больше никому зла. Однако Борис
Филиппович был цел и невредим, только очень бледен, и Рогов понял, что это
разорвалось его собственное сердце.
Некоторое время Божественный Искупитель в оцепенении смотрел на поверженного
убийцу и не двигался. Потом в глазах его появилась мысль. Он встал и положил
несколько фотографий во внутренний карман роговского пальто. Полчаса спустя
двое апостолов вынесли академика и перевезли его на машине в Приморский
парк. Там в сумерках тело оставили лежать на скамейке, и только на следующее
утро оно было обнаружено прогуливающимся пенсионером, но заявить в милицию
тот побоялся. Впрочем, Рогову торопиться уже было некуда, и посмертная
судьба вместилища души его не слишком волновала. Он глядел с небольшой
высоты на свое мокнущее тело и терпеливо ждал, пока наконец в середине дня
заявили в милицию, пока приехали врачи и покойника отвезли в больницу. Ему
казалось, что все опять повторяется, но только теперь все было намного
легче. Убивалась и плакала пожилая медсестра, пришел патологоанатом, и после
ненужной, но обязательной процедуры вскрытия посиневший старческий труп
отнесли в привилегированный морг.
Он ждал, когда за телом придет Маша, и переживал от того, что она может
испугаться, но обязана будет выполнить все формальности, связанные с
погребением, казавшимся ему теперь совершенно ненужной процедурой. Однако
вместо его воспитанницы в морге оказалась бывшая жена. Ей выдали его вещи, в
том числе роковой конверт с фотографиями, после чего Борис Филиппович Люппо,
самолично доставивший ее в морг, отвез женщину в роговскую квартиру.
- Это ты довела его до смерти! - крикнула она, швырнув Маше в лицо
фотографии.- Убирайся вон, проститутка!
Академик все видел, но не мог ни во что вмешаться и ничего изменить. Одна
некогда близкая ему женщина быстро переворошила вещи и уничтожила завещание,
другая, согревшая последний год жизни, вздрагивая и судорожно рыдая, уходила
по сырому городу, и защитить ее теперь было некому.
Рогов глядел на них и думал о том, что всю жизнь ему не хватало любви к этим
людям. И теперь от избытка нерастраченной любви и переполненности ему было
грустно и странно. Он чувствовал, что та свобода, которой он одновременно
боялся и искал, пришла к нему, и он был волен делать, что хочет, гонимый
игольчатым ветром посмертия. И рядом с ним так же блуждали в потемках души
других людей, задевали друг друга, жаловались и тосковали. Иные, более
опытные, готовились к восхождению в вышину, и среди этих душ ему встретилась
душа человека, умершего сутками раньше. От нее, как и от души академика,
тоже исходила нерастраченная любовь, их прибило друг к другу, и они
безмолвно рассказывали, что помнили и знали.


Глава VIII. Прощание с Петербургом

На похоронах академика Рогова собралось много народу. Присутствовал при сем
и Борис Филиппович, убивший сразу двух зайцев: подписанная академиком
статья, последняя и, следовательно, претендующая на роль духовного
завещания, уже стояла в наборе, а фотографии, ценой которых она была куплена
и на которые у Божественного Искупителя были свои виды, целыми и невредимыми
лежали в сейфе. Нарядный гроб выставили в университете, было много венков,
цветов, произносились речи и зачитывались телеграммы соболезнования из
важных учреждений, Академии наук, от учеников, разъехавшихся по всему миру.
Поскольку Рогов до конца дней оставался атеистом, то отпевать в церковь его
не повезли, и сразу после гражданской панихиды в университете процессия
отправилась на кладбище. День был теплый, одетые в черное люди обливались
потом, один оратор сменял другого, меж тем в университетской профессорской
столовой уже был накрыт стол для поминок, и темп похорон было решено
ускорить, а число выступавших сократить. Тем не менее все прошло
исключительно торжественно, и устроители получили благодарность от ректора.
В тот же день и на том же кладбище состоялись другие похороны, не в пример
первым скромные и малолюдные. Хоронили когда-то весьма известного на
кладбище скульптора, автора многих здешних надгробий, несчастного,
опустившегося и спившегося человека. Кроме кладбищенской публики, знавшей и
любившей Колдаева за то, что во время своего расцвета он щедро делился со
всеми работающими, были только двое: высокий плотный мужчина с проседью и
рыжеволосая женщина. Женщина принесла шикарный букет роз и изредка прижимала
к глазам платочек, а мужчина сутулился сильнее обычного и, хотя ему
предлагали выпить, не пил.
Первые похороны закончились раньше, и, возвращаясь от свежей могилы
академика, Борис Филиппович Люппо, которому удалось удачно ввернуть словцо о
сложном духовном мире покойного и его нетрадиционном подходе к человеческому
сообществу, приблизился к небольшой группе, в которой он увидел Илью
Петровича. Директор был настолько погружен в себя и сосредоточен, что не
заметил своего знакомого.
- Кого хоронят-то? - шепотом поинтересовался Люппо у могильщиков.
- Скульптора Колдаева.
Борис Филиппович вспомнил про просьбу несостоявшегося апостола, но не
удержался и со смешанным чувством приблизился к могиле. Он подоспел к тому
моменту, когда прощались с покойным, и с любопытством поглядел в его
закрытые глаза.
И вдруг сделалось ему нехорошо. От жары сдавило виски, и почудилось, что
колдаевское лицо передернулось тем же ужасом и отвращением, что и в момент
экспроприации фотографий.
- Фу ты, черт,- пробормотал Божественный Искупитель и быстрыми шагами пошел
к машине.

- Ну вот,- доброжелательно рассказывал наголо обритый приземистый могильщик,
любовно оглядывая аккуратную свежую насыпь,- сейчас засыпали мы его
землицей, пусть он там лежит себе спокойненько, а осенью цветочки можно
будет посадить.
- А памятник? - спросил Илья Петрович.
- Ну-у, памятник... Кто ж сразу-то памятник ставит? Вот земля устоится,
успокоится через годик-полтора, тогда уж и на памятник соберем.
- Я бы поучаствовать хотел.
- Не волнуйтесь. Это мы на себя возьмем. Мы покойному многим обя-
заны.
Директор кивнул и пошел по аллее.
Недалеко от выхода его внимание привлек свежий холмик, заваленный цветами и
венками. Илья Петрович приблизился к могиле.
"Вот и старик тоже помер",- подумал он, прочтя надпись на ленточке венка.
Он стоял над этой могилой и думал о том, что в мире не бывает ничего
случайного, все совершается в свой срок, когда приходит ему время родиться и
умереть. В каждой жизни есть некий замысел, и человеку следует его угадать и
со всем, что происходит, примириться. И, верно, подобный замысел был в
судьбе человека, действительно оказавшегося известным скульптором, в судьбе
старика-академика, Маши, ее родителей, Катерины и, наконец, в его
собственной судьбе. Он не разгадал пока этого замысла, он по-прежнему шарил
в потемках, но теперь казалось ему, что до конечного поворота осталось
совсем немного. Тогда начнется настоящая жизнь, а все прежнее окажется лишь
цепью необходимых ошибок и поворотов, по которым течет река жизни. И потому
он совсем не удивился, когда увидел плачущую свою возлюбленную ученицу,
потерянную, несчастную, опозоренную перед всем светом и готовую броситься с
моста в реку от безысходности.
Она не посмела прийти на похороны и подошла к могиле только после того, как
все разошлись. Маша долго стояла возле заваленной цветами и венками насыпи и
что-то говорила покойному, точно чувствуя, что душа его здесь, рядом. Илья
Петрович ей не мешал, а потом тихо взял за руку и повел к выходу. Ей было
все равно, куда и с кем она идет, но хорошо от того, что директор ничего не
спрашивал и ничего не говорил. И она тоже ни о чем его не спрашивала, как
будто между ними давно все было обговорено.
А между тем за всеми участниками кладбищенской драмы наблюдал недавний
посетитель академика. Но Илья Петрович и Маша его не интересовали. Он
поджидал Божественного Искупителя у его машины и здесь же предъявил ему
ордер на обыск.
- И в чем конкретно меня обвиняют? - спросил Борис Филиппович довольно
равнодушно.
- Я ищу один ствол.
- Оружия в моей общине нету.
- Я знаю, что нету,- улыбчиво согласился мужчина.- Вы его выкинули. Но
придется объяснить, зачем вам потребовалось переносить труп академика Рогова
из вашего дома?
- Он меня убить хотел.
- Вот напишите подробно, при каких обстоятельствах и почему.
- Я к нему никаких претензий не имею,- сказал Борис Филиппович надменно.- Вы
свои фокусы оставьте. Ничего у вас не выйдет. Сейчас не те времена,
милейший. Вы не посмеете меня тронуть. Я на вас прессу напущу, и вас сожрут.

- А я на вас - медицинскую экспертизу. Вас лично и всех ваших апостолов.
Божественный Искупитель вздрогнул и впился в безмятежное лицо голубоглазого
мужчины.
- И никто из ваших покровителей палец о палец не ударит, чтобы за вас
заступиться. Такого скандала они не перенесут.
- Что вы хотите? - спросил он глухо.
- Вы должны на время исчезнуть. В этом случае я смогу дать вам гарантии, что
дело будет замято.
В тот же вечер Церковь Последнего Завета прекратила свое легальное
существование, а еще неделю спустя в колдаевский особняк вселилось
культурно-просветительское общество не то из Японии, не то из Южной Кореи с
весьма нечистой репутацией, но с мировым размахом, не в пример Церкви
Последнего Завета куда более солидное и основательное и заплатившее
городским властям за право регистрации умопомрачительную сумму.
Божественный Искупитель обратился к своим последователям с просьбой не
предпринимать никаких противоправных действий и подчиниться решению властей.
Одновременно с этим он довел до верных, что скоро грядет час Х, когда всем
надлежит последовать за учителем к новому месту жизни, а покуда затаиться и
ждать вести.



ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ПОСЛЕДНИЙ ЗАВЕТ

Глава I. Великий поход

Поезд в Чужгу пришел в два часа ночи. Было светло, пасмурно и тихо.
Казалось, за три года ничто в поселке не переменилось: около станции бродили
собаки, железнодорожные пути были забиты составами, трещал мотоцикл и
валялись в кустах пьяные. Илья Петрович никогда Чужгу не любил и, живя в
"Сорок втором", бывал здесь только по необходимости. Но теперь, после
Ленинграда, все радовало его сердце. Он с нежностью глядел на лица старух,
прислушивался к их говору, все казалось ему необычным, наполненным особым
смыслом. Но все же и эта малость людей тяготила его. Директору мечталось о
том, чтобы как можно скорее оставить эту жизнь и укрыться от нее в таежном
скиту. Странное дело, столько лет он занимался тем, что выводил детей из
леса в большие города, теперь же пришла пора уводить их обратно.
Поезда в "Сорок второй" не ходили, но сохранилась железнодорожная ветка, по
которой он рассчитывал за неделю дойти до места. Илья Петрович был даже рад,
что они с Машей отправятся в Бухару пешими, как паломники к святым местам, и
никогда более не суждено будет им вернуться в мир, которому прочил бывший
лучший дворник Санкт-Петербурга гибель, пусть даже не в апокалиптическом, но
в самом обыкновенном житейском смысле.
Наутро директор и Маша вышли из поселка и по усу отправились в лес на
восток, туда, где затерялась теперь совсем одинокая Бухара. У Ильи Петровича
висели за спиной заплечный мешок с сухарями и консервами, котелок,
рыболовные снасти и ружье, которое он перед отъездом из поселка оставил у
бывшего председателя. Теперь предприимчивый хохол самый первый открыл в
Чужге коммерческий киоск, во всяк час дня и ночи торгующий водкой. Он
раздобрел, округлился, обленился, забросил охоту и идти в Бухару
отсоветовал.
- Та Бог його знае. Може, зараз и нема там никого. Дорога тяжка, та й робыты
там ничого. Тилькы дивчину вымучишь.
- Ничего, проберемся.
- Та живы тут. Дивчина хай у мене в ларку торгуе, а ты за товаром издыты
будешь. Заживемо, як в Бога за пазухов. От и це... бухаряне-то сами воны
залышилысь, и управы на ных ниякой нема. Хто зна, що в ных на думци.
Старець-то ихний, кажуть, звихнувся нибы.
- Что такое?
- Пропонувалы им в район переихаты. Поселытыся компактно. А вин незащо.
- Они всегда хотели, чтобы их в покое оставили.
- Не знаю, що воны там хотилы,- проворчал хохол.- Але вин-то завжды був
недурный чоловик и розумиты повынен, що воны сами там не выживуть.
Пропонував я йому разом працюваты. И вузькоколийку моглы б трыматы, ягоды б
заготовлялы, грыбы, рыбу, торгувалы б хоч з Москвою, хоч з Питером, а хоч з
Финляндиею. Колысь старовиры як разверталыся - мы б з нымы таки дила
творылы, тильки держись. Не то що сись бовт. Тьфу!
- А он?
- Отказався. Як на мене добром все це не кинчиться.

Они шли по усу довольно бодро, но чем дальше углублялись в лес, тем тяжелее
становилась дорога. Природа быстро брала свое: узкоколейка зарастала
кустами, рушились мосты через ручьи и маленькие речки. На первых километрах
дороги еще сохранялось движение самодельных дрезин, именуемых в здешних
краях "пионерками", и, услышав звук, похожий на треск мотоцикла,
путешественники заблаговременно уходили в сторону, чтобы не привлекать
ничьего внимания. Но уже через два дня пути дорога оказалась совершенно
заброшенной. Сюда не доходили ни охотники, ни рыбаки, и путники шли теперь
одни. Лишь изредка тишину нарушал далекий гул самолетов - больше же о людях
и их мире ничто не напоминало.
В тайге еще не сошел до конца снег, в низинах стояла высокая вода, и местами
они пробирались с большим трудом. Ночевали прямо в лесу у костра - дремали
то вместе, то по очереди. После нескольких лет жизни в городе Илья Петрович
наслаждался покоем, отсутствием грязи, даже физическая усталость к вечеру
доставляла ему небывалое удовольствие. В маленьких лесных озерах и ручьях он
закидывал удочку и ловил сорожек и окушков, бойко клевавших на шитика,
хватала на блесну отнерестившаяся щука, он запекал ее на углях или готовил
уху. Это напоминало ему какой-то поход, похожий на те, что он совершал в
молодости, и душа директора наполнялась радостью. Только грустное и
отрешенное лицо ученицы его огорчало. Машу, казалось, ничего не радовало.
Она устала, натерла ногу, но сказать об этом Илье Петровичу стеснялась. Они
шли и шли, с каждым пройденным шагом приближаясь к таинственной Бухаре, жить
в которой еще много лет назад сулили отроковице прозорливые старухи из
"Сорок второго", частью умершие, а частью разъехавшиеся по всей стране и
вряд ли помнящие и Машу, и Бухару, и директора школы.
Потом начались дожди. Они лили, не переставая, больше недели. Вода в лесу
поднялась и подтопила железнодорожную ветку, Илья Петрович и Маша нащупывали
шпалы и брели по колено в воде, проходя в день не по тридцать километров,
как наметил директор, а вдвое меньше. Часто случалось так, что вода заливала
сапоги, в конце концов девушка простудилась, и Илья Петрович соорудил шалаш,
где они сушились, отдыхали и прожили почти два дня.
- Мы будем учительствовать,- говорил Илья Петрович, босиком разгуливая
вокруг костра и жмурясь от удовольствия.- Мы должны соединить чистоту и
строгость Бухары с лучшими достижениями человеческой мысли, мы должны
примирить прогресс с верой, знание с моралью и исправить совершенную
человечеством в эпоху Просвещения ошибку. С этой точки начнется отсчет новой
цивилизации. Сделать это можем только мы, русские. Человеческая история
зашла в тупик. Пока что этот кризис проявился со всей отчетливостью лишь у
нас в России, но скоро он охватит весь мир. И тогда только мы, первыми
принявшие на себя этот удар, как некогда приняли мы на себя удар монгольской
орды, сможем весь мир спасти. Самые великие идеи - Достоевского,
Циолковского, Федорова, Вернадского, Даниила Андреева, Солженицына -
рождались на нашей земле, в наших нищих городах, в наших тюрьмах, в голоде и
стуже, то есть там, где истинные идеи и должны рождаться. Мир к нам
несправедлив, нас презирают и на Западе, и на Востоке, ибо люди не любят
тех, кто их спасает. За это распяли они Христа, и мы тоже будем принесены в
жертву, но жертва эта спасительна, она искупит грехи всех тех, кто об этом
даже и не догадывается. Отсюда, из этой тайги, будет явлен новый свет.
Глаза у Ильи Петровича горели, он говорил с таким пылом, точно обращался не
к измученной девочке, а выступал не меньше, чем с Нобелевской лекцией.
Но Маша его не слушала, она продрогла, костер еле горел, и в прозрачном
дымчатом лесу, от которого она отвыкла, ей уже никуда не хотелось: ни
вперед, ни назад, а остаться в этом шалаше на веки вечные, как хотелось
когда-то остаться в метельном поле. Вокруг уже много дней был лес, и трудно
было поверить, что в этом лесу вообще возможна жизнь людей. И нет, и не было
никакого скита - все это морок, обман.


Глава II. Кладбище брошенных кораблей

На исходе девятого дня путники подошли к полуразрушенному "Сорок второму".
Среди высокой травы осталось несколько домов, смотревшихся сиротливо и
печально, как только может смотреться покинутое людьми жилье. В покосившемся
родном доме гулял свежий майский ветер. Ему вторили тонко дребезжавшие
стекла в россохшихся рамах. Маша затопила печь. Дрова долго не хотели
загораться, потом задымили так, что пришлось открыть дверь. Вода в
застоявшемся колодце оказалась невкусной, и было в избе сырее и неуютнее,
чем на улице. Все словно изгоняло и объявляло пришедших нежелательными
персонами, не прощая им совершенного некогда бегства.
Ели молча, добирая остатки крупы и крошки хлеба,- паломники не ожидали, что
их путь к скиту окажется таким долгим и продуктов не хватит. Было зябко, и
хотелось поскорее укрыться и лечь спать. На широкой супружеской кровати, где
была без малого двадцать лет назад зачата на удивление всему "Сорок второму"
Маша, Илья Петрович быстро захрапел и спал без сновидений, но девушке не
спалось. Ей было так же странно и тревожно в родной избе, как когда-то в
пустом ленинградском доме. Она встала и долго бродила по горнице, зашла на
двор, где еще сохранились остатки сена и висели на стене инструменты,
спустилась в хлев, открыла ворота и долго смотрела на покинутые избы, улицы,
поваленные столбы и ржавые трактора. Хотелось отсюда уйти, но уходить было
некуда - последняя надежда рушилась: это единственное место, где она
рассчитывала найти свой кров, не было готово ее принять. Она жалела теперь о
том, что вернулась сюда,- было тяжело невероятно, словно присутствие на
собственных похоронах.
С этим тягостным чувством, которое наутро передалось и Илье Петровичу, они
встретили новый день, и оба, не сговариваясь, заторопились уйти из поселка.
Через два часа пилигримы подошли к скиту. Над крышами домов клубился дымок,
раздавался стук топора, сквозь весеннюю дымку Бухара казалась нарисованной,
и у Ильи Петровича от счастья, от того, что он дожил до этой минуты,
защемило сердце.
Дверь отворилась, и показался тощий парень.
- Чего вам? - вытаращил он удивленные глаза.
- Я привел девушку,- сказал директор.
- Вы оттуда? - жадно спросил вратарь.- Что там?
- Агония.
- Да? - произнес парень потухшим голосом и недоверчиво взглянул на
директора.- Обождите тут. Я скажу старцу.
Илья Петрович вдруг почувствовал, как колотит его озноб. Он подумал о том,
что сейчас откроются ворота этого обетованного места, к которо