му или привязали к дереву на съедение мошке. Но покаяние его - кому оно
было нужно?
Далеко над лесом появилась светящаяся точка, многократно отразившаяся в
сорока парах глаз, послышался гул, и когда ракета-носитель вонзилась в
стратосферу, то Вассиану почудилось, что небо дрогнуло и как будто
приоткрылось. Там, в полоснувшем глаза разрыве, на мгновение он увидел
невыносимо яркий свет и отблеск иного мира, где жил сочиненный некогда
корреспондентом атеистического журнала мужичонка с помятыми крыльями,
которого посылали в особо трудных случаях на помощь неопытным ангелам. Гул
ракеты стих, глаза у всех погасли, но старцу вдруг показалось, что все на
Земле не имеет смысла, если этого мира не существует и эти люди не могут в
него войти. И не нужно было никаких чудес, чтобы уверовать: все оказалось
очевидным, стоило только эту завесу приоткрыть. В сущности, то, что они
хотели сделать, было просто эвакуацией самым быстрым и безопасным способом
из погибельного, рушащегося мира. И даже если оно противоречило
установленным Небом канонам, все равно этих беженцев там не могли не принять
по законам обыкновенной гуманности и милосердия.
А люди стояли под солнцем и ждали помощи, как солнечными весенними днями
оставшиеся на отколовшейся и уменьшающейся в размерах льдине рыбаки ждут
вертолета, до рези в глазах всматриваются в белесое небо и вслушиваются в
бесконечное пространство.
Старец обнял взглядом их всех, посмотрел в глаза каждому и негромко - но в
наступившей тишине это прозвучало пронзительно и отчетливо - произнес:
- Потерпите еще чуть-чуть. Скоро вы будете со мною в раю и узрите Бога
Живаго.


Глава VIII. Спасатель

Август перевалил за середину, начался Успенский пост, но по-прежнему стояла
жара. Из колодцев ушла вода. Дождей не было уже больше месяца, не уродилось
ни грибов, ни ягод, птицы и звери двинулись на север, днем воздух
раскалялся, и даже ночь не приносила долгой прохлады. Быстро высыхала на
траве и листьях роса, и нечего было рассчитывать на то, чтобы сделать в
такое лето запасы на долгую северную зиму. Лес стоял черный и страшный в то
лето, когда прошло ровно семь тысяч и еще полтысячи лет от сотворения мира.
В картофельной яме, отделенный от воли толстыми бревнами и дощатым накатом,
закинув голову к небу, жадно молился Илья Петрович. Он не знал никаких
молитв и молился своими словами, истово и стремительно, боясь, что не
успеет.
"Господи, спаси ее,- твердил он,- никогда и ни о чем я не просил, но не
попусти ее смерти. Если Тебе нужны жертвы, то возьми меня вместо нее. Исус
Ты или Иисус, признаешь меня своим или нет, но сохрани девочку, как хранил
Ты ее столько лет".
Он чувствовал, что там, наверху, готовится совершиться что-то ужасное, и
собственное бессилие угнетало его. Никто из приносивших еду не заговаривал с
ним, никто больше его не посещал. Он кричал, что объявляет голодовку, звал
старца, осыпая его руганью и проклятиями, которые неизвестно как могли
появиться на устах интеллигентного человека. Ему нечего было терять, он
требовал, чтобы его убили, распяли или сожгли,- все было напрасно.
Но однажды ему показалось, что кто-то стоит и слушает его.
- Ты здесь? - закричал Илья Петрович.- Что же ты не идешь? Или ты струсил?
Ты боишься поглядеть мне в глаза? Ты понял, что завел всех в тупик, потому
что ваша вера всегда была тупиком! Вы выродились! То, что было хорошо триста
лет назад, нынче жалко. Но ты трус и боишься признать поражение. Я верил в
вас, я был готов положить для вас свою жизнь, а вы оказались миражем. Вы
жаждете только новой крови и для того завлекли сюда обманом невинную и
чистую душу. Вампиры! И ваш Бог, он тоже вампир. Он высосал из вас всю
кровь. Возьмите меня вместо нее! Я не осквернен ничем, кроме собственной
слепоты и доверчивости, но таковых грехов у Бога нет. Да падут на ваши
головы проклятия, да не примет вас ваше небо, да сгорят ваши души в аду,
если вы погубите девушку!
Он кричал и бил кулаками по стенам, пока наконец не обессилел и провалился в
забытье. Никого не было, и Илья Петрович вдруг так явственно ощутил это
одиночество, точно один остался во всем мире. Все куда-то шли, не стало
больше людей на земле, и ангелы, и демоны на небе сложили оружие и
примирились: брошенная, позабытая земля неслась сквозь черное пространство
со своим единственным пассажиром, до которого никому не было дела. Битвы,
страдания и страсти закончились - все, кому было суждено спастись, спаслись,
кому погибнуть - погибли, и только с ним не знали, что делать, и оставили
здесь. Он позвал матушку и, не услышав никого, тихо, обиженно, как ребенок,
заплакал.
Вдруг послышались чьи-то шаги. Илье Петровичу стало стыдно, что его рыдание
могло быть услышано, и он затих.
- Эй! - негромко позвал его незнакомый голос.- Ты свободен.
Узник встрепенулся и крикнул:
- Кто там?
Ответа не последовало, однако в темноте он заметил, что обычно задвинутая
крышка лежала неплотно, хотя, когда он засыпал, никакого света сверху не
падало. Он приподнялся и толкнул ее: крышка приоткрылась, и директора
окатило свежим воздухом. Не веря в происходящее, он с трудом, цепляясь за
выступы в стене, вылез из ямы. Рядом лежала котомка, а в ней спички,
несколько вяленых рыб, соль, сухари и картошка.
Кто был его освободитель, не было ли здесь новой ловушки, друг или враг
дарил ему свободу, человек или ангел, Илья Петрович не знал, но понимал одно
- нужно идти как можно быстрее за помощью к людям.
Никем не виденный, в темноте он покинул Бухару и скорым шагом пошел по
направлению к Чужге. Он не разрешал себе останавливаться на ночлег и изнурял
себя дорогой, как изнурял в темнице молитвой, прикладывал голову на два-три
часа и снова шел, и все равно ему казалось, что он идет слишком медленно.
После нескольких недель заточения ноги плохо слушались, он падал, поднимался
и снова шел. Жгучее солнце светило в глаза, и ему казалось, что он похож на
весельную лодку, выгребающую против течения. Иногда над головой пролетали
самолеты, след их таял - он узнавал дорогу, по которой несколькими месяцами
раньше вел Машу, и теперь чувствовал себя предателем оттого, что уходит один
и оставляет ее в опасности.
Он ускорял шаг, почти бежал по этим шпалам, от которых в разные стороны
расходились усы и лежневки, терял дорогу и снова возвращался. Но поселок был
далеко, а сил с каждым днем оставалось все меньше, и опять ему казалось, что
на земле он один.

Обессилевшего, упавшего на рельсы, Илью Петровича подобрали ехавшие на
"пионерке" поселковые и отвезли в Чужгу. Косматый, искусанный мошкой, он был
страшен и напоминал беглого зека. Днем он отсиделся на пилораме, вдыхая
запах свежего дерева, а под покровом ночи прокрался к знакому дому на
окраине поселка, где возле магазинчика толпился народ и бывший глава "Сорок
второго" вместе с женой отпускал товар.
Продавец критически поглядел на него и велел жене идти топить баню.
Всю ночь друзья сидели на окраине Чужги под рев мотоциклов, ругань, пьяные
песни и продавали водку подвыпившей братве, причем многим приходилось давать
бесплатно.
- Пидпалять,- сказал хохол горестно.
Когда все страждущие насытились, он выслушал историю, рассказанную ему
узником, но, к возмущению директора, сказал то же самое, что и Борис
Филиппович:
- Лыши их, Илля. Хай що хотять, те й роблять.
- Там моя ученица.
- Раньше треба було думаты про свою ученицю.
- Она заложница, а заложников во всем мире освобождают, чего бы это ни
стоило.
- И як ты соби це уявляеш?
- Пусть пошлют милицию, десант, армию - что угодно!
Хохол вздохнул и налил себе из бутылки.
- Мынулого року выдкололась крыжина з рыбакамы. Чоловик двадцять чи
трыдцять. Треба було послаты вертолит. Послалы. Вин годыну пролитав, тай и
все. Довше шукаты не став, грошей не було. Загинулы вси.
- Сколько это будет стоить? Дай взаймы!
- Кыбы я продав все, що маю, ледве выстачило бы грошей на дорогу туды. Так
що забудь их, Илля. Хочеш, продавцем тебе до себе визьму?
Директор молча поднялся.
- Де йдеш? Тоби видлэжатыся треба. Ты подывысь на себе - сами мощи, а не
чоловик. Кидь даколы треба помочи, що зможу - дам.
Илья Петрович вышел из дома. Мужчины, женщины, старухи, дети шли по улицам,
разговаривали, ругались, что-то покупали, но больше только глазели и купить
не могли. Они жили плохо, очень плохо, но худо-бедно жили, и с голоду никто
из них не умирал. А где-то там в тайге погибала целая деревня.
Всю следующую неделю он обивал пороги в Чужге и доказывал, требовал,
убеждал, но никому ни до чего дела не было. Те люди, которые некогда
приглашали его работать в райкоме партии, сидели на высоких должностях в
новых органах власти и говорили с ним через губу, а то и вовсе гнали прочь.
Снова сбывалось то, что говорил Борис Филиппович, и казалось порой беглецу,
что истина и ложь поменялись в мире местами, сбываются лжепророчества, а
пророчества не исполняются - все бессмысленно, и спасти не удастся уже
никого.
Он поехал в Огибалово, некогда закрытое и таинственное место, а теперь
известное всей стране. Но известность не принесла космодрому удачи. Там были
те же разруха и разворуха, что и в прочих местах преображенного Отечества.
На летном поле стояло десятка два вертолетов. Скучающие летчики сидели и
покуривали, с интересом и, как казалось рассказчику, с сочувствием слушали
его повествование.
- Ну, мастак ты, дядя, сказки рассказывать,- не выдержал наконец один из
них.
- Помогите им! - взмолился он.
- Заплатишь - полетим, а так, извини, батя, не выйдет.
- Что же мне теперь делать?
- Жди! Будет оказия - полетим.
Он сел на летное поле и уснул. Изредка взлетали и приземлялись вертолеты,
поднимая кучу мусора, слонялись голодные собаки. Сколько так прошло времени,
директор не знал - ему снова казалось, что он сидит в гнилом срубе. Жирные
мухи ползали по лицу, его прогоняли, но он снова приходил, и в конце концов
его оставили в покое.
Потом дали в руки метлу и заставили мести дорожки - все повторялось на
бесконечной спирали жизни.
А жара не спадала, летчики одуревали от духоты и пили водку. Но однажды
вечером что-то переменилось.
- Эй, батя! - крикнул один из них.- Тебе, похоже, повезло. Вышел на связь
клиент в сорок втором квартале. Через час вылетаем.


Глава IX. Лестница

С утра в Бухаре топились бани. Дым валил из окон, из дверей, из щелей между
бревнами, и издали можно было подумать, что пожар в деревне уже начался. Но
до огня оставалось еще несколько часов, и люди делали последние дела: мыли
дома и готовили одежду, доставая из древних ларей и сундуков самое дорогое.
В их движениях не было обреченности, напротив, чувствовалась небывалая
сосредоточенность. Никто не говорил между собой о том, что произойдет
вечером, в светлых утомленных глазах наступило успокоение.
К обеду деревня опустела. Замерла и природа, ничто не колыхалось ни в
воздухе, ни в воде, ни на земле: гладкое озеро лежало окруженное лесом и
хранило сонный покой. И только один человек в Бухаре находился в страшном
волнении.
Борис Филиппович ждал вертолета. Накануне у него пропали колдаевские
фотографии. Люппо перерыл все в избе, так ничего и не нашел, и его охватил
мистический ужас. Этот ужас в последнее время все чаще проникал в душу
Божественного Искупителя. Нечто непредвиденное стояло на его пути и
опрокидывало все замыслы и расчеты - и этим непредвиденным был элемент
случайных на первый взгляд совпадений, которыми была переполнена его жизнь.
Как некогда Илья Петрович ломал голову над тем, что произошло у межевой
сосны - было ли это чудом, обманом или невероятным совпадением, так и Люппо
теперь не мог уразуметь, почему люди, которых он использовал в своих целях,
сталкивались в громадной стране и цеплялись друг за друга, как шестеренки в
часах. Точно был кто-то еще, незримо направлявший ход жизни по своей воле, и
в исчезновении фотографий Борис Филиппович увидел свидетельство этой воли и
предостережение.
Он долго не мог уснуть. В избе было душно, зудели жадные комары, только под
утро навалился тяжелый и муторный сон. Ему приснилось, что сектанты завели
его в лес, привязали к дереву и оставили так до тех пор, пока тело не
распухнет от укусов и он не сойдет с ума от этой пытки. Натренированное
воображение сластолюбца даже во сне мигом представило все до буквального
ощущения. Он чувствовал веревки, режущие нежное, холеное тело, и ему стало
физически дурно при мысли, какая ужасная участь может его поджидать. Потом
ему привиделся Колдаев с пожелтевшим лицом и неподвижными глазами. Борис
Филиппович хотел проснуться, но сновидение было сильней. Он видел чердак в
ленинградском доме и снова ощущал страшную боль в паху. От этой боли он
заворочался: кто-то стал его трясти. Люппо с трудом раздвинул слипшиеся
веки.
- А, это ты? - проговорил он облегченно.- Как хорошо, что ты меня разбудил.
- Пойдем,- сказал Харон, легонько его толкнув.- Тебя хочет видеть старец.
- Зачем я ему?
Келарь ничего не ответил, и Борис Филиппович поежился. Несмотря на летний
зной, ему стало зябко. Он никогда не обращал внимания на этого угрюмого
человека, но сегодня что-то необычное почудилось Люппо в поведении эконома.
То ли был он непривычно чисто одет, то ли взгляд его был пронзителен, но
Божественного Искупителя охватил страх, бывший как бы продолжением ночных
кошмаров.
Ему подумалось, что непостижимым образом этому человеку известно о нем все,
начиная от того жаркого полуденного часа, когда на чердаке в доме на
Грибоедовском канале рассвирепевший дворник кастрировал жадного до острых
наслаждений молодого насильника, и до сегодняшних сокровенных мыслей и тайн
скопца.
Об этой стороне жизни Бориса Филипповича не знал никто. Лишь наиболее
приближенные и доверенные последователи учения постигали с его помощью, что
потеря детородного органа не означает угасания чувственного влечения, а,
напротив, делает его изысканнее и тоньше. Он учил апостолов ценить не само
удовольствие, но его оттенки, и кто знал, сколь изощренна была фантазия
гладколицых евнухов, обладавших в сладострастном воображении любыми
женщинами и предающихся в мыслях тайному разврату. Этот разврат с годами
сделался основной целью жизни Бориса Филипповича. Он был беспределен,
требовал новых фантазий, и, пресыщаясь одними, Божественный Искупитель жадно
искал других. Он оскоплял не только мужчин, но и женщин, калечил их тела,
отрезая груди и точно вымещая таким образом свою физическую
несостоятельность. Теперь для полноты наслаждения и мести ему нужна была так
похожая на изнасилованную им дочь дворника скитская святая - Маша. Он был
скопческим христом - ей надлежало стать богородицей.
Он давно знал, как это произойдет, и вожделел этого дня. Большая светлая
комната, наполненная братьями и сестрами в длинных белых одеждах. Посреди
раздетая девственница, сидящая в чану с теплой водой и иконой Нерукотворного
Спаса в руках. Эту девушку долго готовили, она глубоко набожна и
восприимчива, ее окружают уважение и почет. Она знает, что предназначена
Богом для особых целей, и готова к тому, что сейчас совершится что-то
необыкновенное. А вокруг горящие лица, радения, исступленные выкрики,
вот-вот накатит святой дух, и тогда отрежут ножом левую грудь девственницы,
искромсают на кусочки и станут причащаться живым телом скопческой
богородицы. Вот до чего не дожил бедняга-скульптор, вот чего не успел он
вылепить, а вылепи такое, точно заслужил бы славу второго Буонарроти.
Нужно было только помешать бухарянам увлечь девушку с собой и уговорить
Вассиана отдать ее до того, как все начнется. И он ее отдаст - другого
выхода в этот раз у него не будет.

Меж тем одетый в новую белую рубаху Кудинов сидел в просторной избе и вместе
с Машей читал окованную железом книгу. Они читали эту книгу каждый день по
нескольку предложений, и Василий Васильевич долго и подробно объяснял
девушке непонятные места. Он не разрешал ей никому рассказывать об этих
беседах: для всех насельников Бухары Маша была избранной Богом отроковицей,
в которой они видели залог своего спасения, для него - первой и последней
ученицей, посланной ему перед тем, как уйти. Он учил ее тому делу, от
которого некогда отрекся и к которому теперь вернулся. Лишь в этом одном
старец видел теперь смысл своего существования и оправдание тому, что
совершил. Кудинов торопился: он должен был успеть вложить в свою
слушательницу как можно больше, чтобы все узнанное им в скиту за двадцать
лет не пропало.
Поначалу Маша с трудом понимала, чего он от нее хочет, терялась и путалась в
самых простых вещах. Он приходил в отчаяние, но вида не подавал. Его
терпение было вознаграждено: древние песнопения и молитвы, жития святых и
далекие предания ровным дождем ложились на ее душу. После этих уроков она
шла в моленную и видела наяву все то, о чем он ей только что рассказывал. И
тогда из ученицы она превращалась в главное действующее лицо бухарской
истории.
Эта раздвоенность странным образом уживалась в ее душе. Маша чувствовала,
что своим присутствием она поддерживает этих изможденных людей. Самые
суровые лица смягчались и теплели, когда она шла к моленной, когда вставала
подле старца и приветливо всем улыбалась. От нее ничего не требовали и ни о
чем не просили, людям было достаточно того, что она рядом с ними в эти
последние дни. Никакие тяготы Бухары не ложились на ее плечи - ее оберегали
от всего, как оберегают и ласкают любимое дитя. Они предупреждали все ее
желания, баловали гостинцами, платьями и игрушками. Ей пели самые красивые
песни и рассказывали самые долгие сказки.
Был только один человек, которого она боялась,- скитский келарь. Она ловила
на себе иногда его угрюмый, тяжелый взгляд, в котором ощущала что-то
нечистое. И теперь, когда келарь вошел и поклонился старцу, мельком взглянув
на нее, ей снова стало не по себе.
- Пойди к себе, Машенька, отдохни перед вечерней,- сказал старец, как
обычно, ласково.
Под тяжелым взглядом эконома она вышла.
- У меня все готово,- сказал Харон.
Вассиан подошел к окну. День был душный и паркий, как и все предыдущие, но к
вечеру потянуло южным ветром. Избы стояли пустые, и собаки потерянно бродили
по улицам. Вся Бухара собралась у часовни - старики, старухи, несколько
мужчин, возраст которых определить было невозможно, женщины, подростки и
дети. В их глазах не было ни страха, ни отчаяния. Нарядно одетые, чистые
люди сбились в кучу и напряженно ждали.
Вдруг старец заметил странную вещь: перед тем как войти в часовню, люди
связывались по двое, по трое веревками.
- Зачем они это делают?
- Чтобы Сатана не похитил их в последний момент,- сказал келарь, и глаза его
торжествующе вспыхнули.- И так будут связаны все. Ты напрасно рассчитывал
отнять у нас отроковицу и забрать ее с собой. Ты отпустил директора и уйдешь
отсюда в вечную гибель сам, но ее я тебе не отдам. Она принадлежит нам и
спасется, связанная одной вервью со мною.
Он ожидал, что старец побледнеет, но ни один мускул не дрогнул на лице
Вассиана.
- Ты думаешь замолить так свои грехи? Думаешь, если привяжешь ее к себе, то
вас вместе возьмут на небо и никто не напомнит тебе о тех, кого ты замучил?
- Я всегда делал то, что было угодно Богу,- выпрямился Харон.
- Но в этот раз Господь рассудил иначе,- сказал старец.
- Не тебе об этом судить!
- Она осквернена и не может войти в ковчег.- Он протянул келарю конверт с
фотографиями.
В глаза Харону брызнуло нагое девичье тело, и он зажмурился от глянцевой
яркости снимков.
- Откуда это у тебя? - прошептал он и попятился.
- Они были в вещах скопца. Он утолял таким образом свою похоть.
Лицо келаря сделалось жалким и напуганным: маленький, пришибленный
человечек, похожий на пьянчужку, ошивающегося возле пивного ларька, которого
с похмелья бьет дрожь, безвольный и ни к чему не способный.
- Что же теперь делать? - спросил он в ужасе.
- Если хочешь спастись, исполняй то, что велю я.
Харон поднял слезящиеся глаза и вздрогнул - не самозванец, не ученый, а
властный большак стоял перед ним. Уверенность и сила исходили от Вассиана, и
этого человека он не смел ослушаться.
- Остава