на коммунистической республики.
   - Повторяйте за мной! - приказала она.
   Всю клятву я, конечно, не помню. Помню только, что
начиналась она с благодарности Гениалиссимусу за оказанную
мне честь. Как коммунистический гражданин, я должен был
соблюдать строжайшую дисциплину на производстве, в быту и
общественной жизни, выполнять и перевыполнять
производственные задания, бороться за всемерную экономию и
всеобщую утилизацию, свято хранить государственную,
общественную и профессиональную тайны, тесно сотрудничать с
органами государственной безопасности, сообщая им обо всех
известных мне антикоммунистических заговорах, действиях,
высказываниях или мыслях.
   Почти все предыдущее я повторял послушно, но тут
остановился, посмотрел на судей.
   - Вы знаете, - сказал я. - Это как-то не того. Я в
общем-то доносить не умею.
   - Как это не умеете? - удивилась главная судья. - Вы, я
слышала, даже романы писать умеете.
   - Ну да, - сказал я, - романы-то это что. Романы
все-таки не доносы.
   - Что вы! - успокоила меня она. - Доносы писать гораздо
проще. Ничего такого особенного не надо выдумывать, а чего
услышали, то и доносите. Кто где какой анекдот рассказал,
кто как на него реагировал. Это же очень просто.
   - Для вас, может быть, просто, - вспыхнул я, - а для меня
нет. Я и в прошлой жизни стукачом не был, а теперь не буду
тем более.
   Все три женщины переглянулись.
   - Дзержин Гаврилович, - сказала сердито старшая. Что это
вы к нам такого зеленого комсора приводите? Почему вы его
предварительно не обработали? Вы уж сначала поговорите с
ним, а потом, когда уговорите, тогда мы его послушаем снова.
   Я видел, что Дзержин смущен. Когда мы опять оказались в
зале, он схватил меня за руку и поволок куда-то в угол.
   - Вы с ума сошли, дорогуша! - зашептал он, боязливо
оглядываясь. Что же это вы такое со мной делаете? Разве
можно такие слова говорить?
   - А что я такого сказал? спросил я.
   - Неужели вы даже не понимаете, что сказали? Вы
демонстративно отказались сотрудничать с органами и даже
произнесли какое-то слово "стукач". Я даже не знаю, где вы
его слышали. Это устарелое, это гадкое слово. У нас здесь,
конечно, полная свобода в пределах разумных потребностей, но
за такие слова не только в кольцах враждебности, а и у нас
наказывают. Так что давайте вернемся туда, но без фокусов.
   - Нет, сказал я твердо. - Нравится вам или не нравится,
но я прибыл сюда вовсе не для того, чтобы на кого-то
стучать.
   - О Гена! - пробормотал он. - Глубоко же в вас сидят
социалистические предрассудки. Неужели трудно повторить
какие-то слова! Это же не больше чем ритуал. Поклянетесь,
что будете доносить, а сами не будете. Или будете писать
ложные доносы и сдавать лично мне. А я их куда-нибудь под
сукно.
   - Ну знаете! - возмутился я. - За кого же вы меня
принимаете? Если у вас такой коммунизм, что без доносов
никак нельзя, то я вообще в вашей Московской репе не желаю
оставаться ни одного лишнего часа. Я немедленно возвращаюсь
к себе в Штокдорф.
   - Ну и езжайте, - сказал он, вдруг рассердившись. Сейчас я
прикажу вернуть вам ваши вещи и можете возвращаться. Если
вам не интересно посмотреть, как мы живем... А собственно
говоря, вам это и не нужно. Вы привыкли свои романы из
головы выдумывать, вот и про нас можете насочинять разных
нелепиц и небылиц. Что ж, нас этим не удивишь. Про нас
много всякой клеветы наворочено. На одну больше, на одну
меньше...
   Он отвернулся к окну с видом обиженным и огорченным.
   Мне тоже было неприятно. Не люблю зазря обижать людей.
А кроме того, я подумал, ну что ж, действительно, тащился я
сюда, рискуя, можно сказать, своей жизнью, и у самого порога
повернуть обратно, даже не заглянув, что за ним?
   - Ну ладно, - сказал я. - Черт с вами. Я вам уступаю. Но
это последний раз.
   - Ну и молодец! - Сиромахин даже подпрыгнул от радости.
- Я знал, что вы человек мудрый и поступите правильно. А
что касается этих самых доносов, то я вам скажу по секрету:
их писать не на чем. У нас в Москорепе с бумагой... - он
провел ребром ладони по горлу... полный зарез.


         * Часть третья *

        НАСЛАЖДЕНИЕ ЖИЗНЬЮ

   Здорово вы меня все-таки вчера разыграли, сказал я,
поглядывая на Смерчева снизу и сбоку. - Я думал, у вас и
правда коммунизм такой, какой я видел вчера, а он совсем не
такой.
   - Ну да, мы же знали, что вы юморист. Мы хотели вам
показать, что и мы не без юмора.
   Мы шли со Смерчевым вдоль широкой пальмовой аллеи. На
этот раз он был не в форме, а в легком светлом костюме и в
таких же светлых сандалиях. Солнце стояло в самом зените и
светило ярко, но не слепило, грело, но не пекло. На ветвях
пальм сидели какие-то невиданной красоты птицы и пели
поистине райскими голосами.
   Мы, собственно говоря, даже не шли, а летели, лишь время
от времени отталкиваясь от земли. Во всем теле я чувствовал
необыкновенную легкость, о чем и сказал Смерчеву.
   - А вы не догадываетесь почему? спросил, улыбаясь,
Смерчев.
   - Почему? - спросил я.
   - Наши ученые изобрели устройство, сильно ослабляющее
уровень земного тяготения.
   - Неужели они даже до такого додумались? - спросил я. -
А для чего же они это сделали?
   - Просто так, - сказал Смерчев. - Чтобы людям было
приятно жить.
   Мы летели вдоль светлых высоких зданий. Они напоминали
мне некоторые небоскребы Нью-Йорка, но были гораздо светлее
и как бы воздушнее. Все они были соединены между собою
прозрачными галереями, в которых тоже росли пальмы и
глицинии.
   Всюду слышался смех детей и влюбленных.
   Навстречу нам так же легко, как и мы, летели молодые и
румяные парни и девушки с одухотворенными лицами.
   Девушки все до одной были в коротких теннисных юбочках, с
загорелыми и стройными ногами. Они все ели мороженое
"пломбир" и бросали на меня влюбленные взгляды, все желали
меня, и я желал тоже поговорить с ними о чем-то возвышенном.
   Люди вертелись на установленных вдоль аллеи каруселях,
качались на качелях и летали по воздуху на каких-то
оранжевых лодках.
   В небе парил длинный голубой транспарант, на котором было
написано

        НАСЛАЖДЕНИЕ ЖИЗНЬЮ
   ЕСТЬ ОСНОВНАЯ И
   ЕДИНСТВЕННАЯ ОБЯЗАННОСТЬ
   КАЖДОГО КОМУНЯНИНА

   Мы шли уже несколько часов, а солнце по-прежнему стояло в
зените, не сдвигалось, не слепило и не пекло.
   Я спросил Смерчева, что это значит, и он посмотрел на
меня с добрейшей улыбкой.
   - Вы разве не поняли? Это искусственное солнце.
   - Искусственное? - переспросил я.
   - Да, конечно, искусственное И весь климат у нас тоже
искусственный.
   Как же вам этого удалось достичь? - спросил я. - Очень
просто, - сказал Смерчев. - Это совсем просто. Весь город
покрыт колпаком из горного хрусталя.
   - И что же у вас не бывает смены времен года?
   - Ни смены времен года, ни смены времен суток, ничего
этого у нас не бывает. У нас всегда день и всегда лето.
   - А как же люди спят при таком свете?
   - А очень просто. Те, кто хочет спать, могут задернуть
шторы. Впрочем, - уточнил он, у нас люди обычно не спят.
   На мой вопрос почему, Смерчев объяснил, что люди у них не
спят, потому что им жаль времени. Жизнь настолько хороша,
что они ею ежеминутно и ежесекундно Наслаждаются.
   - А когда же они работают? - спросил я.
   - Они никогда не работают, - был ответ.
   Среди встречавшихся нам прохожих было много людей,
которых я знал по прежней своей жизни и даже при мне еще
умерших. Они дружелюбно махали мне руками, и я им тоже
помахивал, встрече с ними нисколько не удивляясь. Я
понимал, что нахожусь в раю, пусть сотворенном не Богом, а
людьми. Я понимал, что если эти люди сумели построить
искусственное солнце и ослабить земное тяготение, то ничего
удивительного нет в том, что они научились воскрешать
мертвых. Между прочим, аллея эта была одновременно похожа
на какой-то гигантский супермаркет, а по бокам ее стояли
бесконечной длины прилавки, а на них разложены и лоснились
всяких сортов колбасы, сыры, белужьи бока, разрезанная на
тонкие ломтики семга, икра красная, икра черная, икра
паюсная и баклажанная.
   А еще всякие там фрукты и овощи, диковинные и
недиковинные, всякие апельсины, мандарины, артишоки,
авокадо, бананы и ананасы.
   И, само собой, разные вина, коньяки, водки, воды, соки,
шипучие напитки и всевозможные сорта пива в бутылках, в
банках, в бочонках - словом, всяких товаров, как у нас в
штокдорфском супермаркете, ну, может, немножко поменьше.
   Но у нас в супермаркете обычно хоть сколько-нибудь народу
бывает (иной раз по субботам и очередь скапливается человек
до шести), а тут никто ничего не берет, все идут мимо и на
прилавки даже не смотрят. Только девушки хватают по дороге
пломбир или финики и со смехом летят себе дальше.
   А почему это здесь никто ничего не берет? - спросил я у
Смерчева, всем увиденным весьма потрясенный. - Денег ни у
кого, что ли, нет?
   - Ну конечно же, нет, отвечал Смерчев, загадочно
улыбаясь.
   - Ага, -сказал я, это дело понятное, у меня лично денег и
при социализме не было, да и при капитализме было не густо.
   Эти мои слова Смерчева развеселили, и он стал смеяться,
только почему-то беззвучно. И, смеясь, вежливо мне
объяснил, что у людей денег нет, потому что они не нужны.
Здесь каждый берет, чего сколько хочет, и совершенно
бесплатно, но никто ничего не берет, потому что люди все
свои потребности уже давным- давно и полностью
удовлетворили, и от всех этих яств их просто воротит. Они
ничего другого есть не хотят, кроме пломбира и фиников.
   - Значит, и я могу взять чего хочу и сколько хочу? -
поинтересовался я недоверчиво.
   Смерчев отвечал утвердительно.
   Тогда я приблизится к прилавку и, сначала неуверенно, а
потом все больше входя во вкус, стал набирать продукты: две
литровых бутылки шведской водки "Абсолют", палку краковской
колбасы, длинную булку, несколько штук форелей, пачку
очищенных креветок, связку бананов и какие-то банки с
паштетом, икрой, сгущенкой, зеленым горошком, спаржей и еще
с чем-то. Что-то я пихал в карманы, что-то за пазуху, уже
на руках держал я выше головы, и что-то уже валилось, а мне
все было мало и мало.
   Я поднял голову, чтобы посмотреть, как бы там еще
устроить банку сгущенного молока, когда вдруг увидел Руди,
который плыл по воздуху на своем "ягуаре" и одной рукой
махал мне, а другой обнимал фройляйн Глобке.
   Я тоже хотел махнуть Руди рукой и сделал такое движение,
отчего вся эта Вавилонская башня, которую я держал на руках,
рухнула, все эти банки- склянки посыпались, правда, без
всякого грохота. Я испугался и стал это все подбирать,
боясь, что меня немедленно арестуют или станут стыдить.
"Гражданин, - скажут, - как же это вам не стыдно так
варварски обращаться с народным добром".
   - Да брось ты подбирать с полу! услышал я знакомый
насмешливый голос. Это негигиенично.
   Я посмотрел снизу вверх и увидел перед собой Лешку
Букашева в белом костюме и без бороды. А рядом с ним,
прижимаясь к нему, стояла Жанета во всем прозрачном. Он
рассказывал ей анекдот про Вовку-морковку, а она громко и
развратно смеялась.
   - А где Лео? - спросил я ее.
   - А вон он, - сказала она, и я увидел Лео, который на
лавочке целовался с моей женой.
   Мне стало как-то неприятно, но не очень неприятно, а
только немножко неприятно. Я слегка подпрыгнул и, паря в
воздухе, приблизился к ним.
   - Ну как же тебе не стыдно, сказал я жене, - при живом-то
муже целоваться с другим! Ты же знаешь, что он от этого
даже и удовольствия никакого не получает.
   - Чепуха! - сказал Зильберович голосом Симыча. -
Раньше, когда я жил при социализме, я ни от чего не получал
удовольствия, кроме твоих романов. А теперь я получаю
удовольствие от всего, кроме твоих романов.
   - Вот видишь, - сказал я жене. - Он меня обижает и не
читает моих романов, а ты с ним целуешься.
   Тут ко мне наклонился Смерчев и сказал шепотом.
   - Классик Классикович, вы напрасно ведете себя как
отсталый собственник. У нас здесь нет собственности ни у
кого ни на что. У нас все жены принадлежат всем, и ваша
жена тоже принадлежит всему нашему обществу. Пойдем, киска,
в баню, - сказал он и, взяв мою жену на руки, поплыл с ней
куда-то в сторону.
   Я кинулся за ними вдогонку, но почувствовал, что я уже не
лечу, а еле-еле бегу по какой-то пахоте, ноги мои
расползаются в раскисшей почве, а земное притяжение, видимо,
опять включилось на полную мощность.
   Смерчев с моей женой на руках летел над землей, а я уже
даже не бежал, а плыл по какой-то грязи, но все-таки
постепенно их догонял, когда передо мною появился отец
Звездоний в длинной ночной рубашке и со свечою в руке.
   - Никакого Бога нет, - сказал он тихо. Есть только
Гениалиссимус, один Гениалиссимус, и никого, кроме
Гениалиссимуса.
   - Пошел ты со своим Гениалиссимусом! - сказал я, пытаясь
сдвинуть его со своего пути.
   Но он не сдвигался и, приближая ко мне свое лицо, тряс
жидкой своей бороденкой, подмигивал, скалился. Я никак не
мог его обогнуть, а жена моя улетала все дальше и дальше со
Смерчевым, и тогда в полном отчаянии я притянул Звездония за
бороду, укусил в нос и проснулся с подушкой в зубах.

        ПРОБУЖДЕНИЕ

   Проснувшись, я долго еще грыз эту подушку, пока не
опомнился. Придя немного в себя, огляделся. Вокруг меня
было темно и тихо, тихо и темно. Темно, хоть глаз выколи.
   Я перевернулся на спину и стал думать. Господи, ну что ж
это в самом деле такое? Почему, когда мне снится родина, со
мной на ней происходит всегда что-то нехорошее, неприятное,
от чего я хочу бежать и просыпаюсь в поту?
   Мне было так не по себе, что я решил разбудить жену и
спросить, что сей сон мог бы значить. Жена моя большой
толкователь снов и вообще верит, что снов бессмысленных не
бывает, что они всегда несут нам какое-то сообщение, которое
надо только правильно разгадать.
   Я протянул руку и пошарил рядом с собой, но там никого не
оказалось. Я хотел было удивиться, что это такое, почему
среди ночи ее нет со мной, куда она могла деться?
   Но тут же я кое-что вспомнил и сам себе не поверил.
"Чепуха, - сказал я себе самому. Все это чистая чепуха,
ничего подобного не было и быть не могло. Я лежу в
Штокдорфе на своей собственной кровати, там окно, там свет
пробивается из-за шторы. Сейчас я откину штору и увижу свой
двор, три кривых березки возле забора и петуха, который
разгуливает по двору"
   Я подошел к окну, отдернул штору и увидел перед собой
площадь Революции и памятник Карлу Марксу Правда, узнать
Маркса было довольно трудно. За шестьдесят лет моего
отсутствия голуби его голову так обработали, что она
казалась совсем седой.
   Прямо через дорогу от Маркса, в скверике у Большого
театра, стоял во весь рост другой бородач в военной форме и
с перчатками в руках, это был, конечно, Гениалиссимус.
Здание Большого театра чем-то меня удивило. Я даже не сразу
понял, чем именно, а потом сообразил на его фронтоне
отсутствовали кони, как будто их никогда там не бывало.
   Солнце стояло уже высоко.
   По проспекту Маркса, окутанные клубами дыма и пара,
катили разных размеров машины, а по тротуарам плыла толпа
людей в укороченных военных одеждах. Мало кто из них шел с
пустыми руками. Почти все они несли в руках или на плечах
или волокли по земле какие-то предметы.
   Кажется, я неплохо выспался и отдохнул. Теперь можно
было выйти, прогуляться и посмотреть, что же собой
представляет этот город через шестьдесят лет после моего
отъезда.
   Я быстро оделся, заскочил в ванную. К горячему крану
была привязана табличка: "Потребности в горячей воде
временно не удовлетворяются". Я ополоснулся холодной водой
и выглянул в коридор Пожилая дежурная спала, положив голову
на тумбочку. На полу валялась уроненная ею книга. Я поднял
книгу и посмотрел название. Книга называлась: "Вопросы
любви и пола". Автором этого сочинения был сам
Гениалиссимус. Я осторожно положил книгу на тумбочку и,
стараясь ступать как можно мягче, пошел к лифту.
   Лифт, однако, был закрыт на большой висячий замок. Рядом
с замком к сетке лифта была привязана шпагатом картонная
табличка: "Спускоподъемные потребности временно не
удовлетворяются".
   Я нашел лестницу и с ее помощью удовлетворил свою
спускную потребность. Очевидно, лестница была неглавная,
потому что я попал не на улицу, а во двор.

        ДЛИННОШТАННЫЙ

   Я предвкушал глоток свежего воздуха, но в нос мне шибанул
запах, от которого я чуть не свалился с ног. Не буду
описывать подробно, но пахло, как в давно не чищенном, но
часто употребляемом нужнике.
   Во дворе змеей вилась длинная очередь к темно-зеленому
киоску, и военные обоего пола, в основном нижние чины,
дышали друг другу в затылки, держа в руках пластмассовые
бидончики, старые кастрюли и ночные горшки.
   Над крышей киоска был водружен плакат в грубо сколоченной
раме. Плакат изображал рабочего с лицом, выражавшим
уверенный оптимизм. В мускулистой руке рабочий держал
огромный горшок. Текст под плакатом гласил:

        КТО СДАЕТ ПРОДУКТ ВТОРИЧНЫЙ, ТОТ СНАБЖАЕТСЯ ОТЛИЧНО

   - Что дают? - спросил я у коротконогой тетеньки, только
что отошедшей с бидончиком от киоска. В ушах у нее висели
большие пластмассовые кольца.
   - Не дают, а сдают, - сказала она, оглядев меня с ног до
головы слишком подробно.
   - А что сдают? - спросил я.
   - Как это, чего сдают? - удивилась она моему непониманию.
Говно сдают, чего же еще?
   Я подумал, что она шутит, но, учитывая запах, к которому
постепенно начинал привыкать, рабочего на плакате и общий
вид очереди, склонился к тому, что она говорит всерьез.
   - А для чего это сдают? - спросил я неосмотрительно.
   - Как это для чего сдают? - закричала она дурным
голосом. - Ты что, дядя, тронулся, что ли? Не знает, для
чего сдают! А еще штаны надел длинные. Надо ж, распутство
какое! А еще про молодежь говорят, что они, мол,
такие-сякие. Какими ж им быть, когда старшие им такой
пример подают!
   - Точно! - приблизился сутуловатый мужчина лет примерно
пятидесяти. - Я тоже смотрю, он вроде как-то одет не
по-нашему.
   Тут еще освободившийся народ подвалил, а некоторые и с
хвоста очереди тоже приблизились. Все выражали недовольство
моим любопытством и длинными штанами и даже склонялись к
тому, чтобы по шее накостылять. Но тетка выразила мнение,
что хотя по шее накостылять и стоит, но все же лучше свести
меня просто в БЕЗО.
   - Да что вы, граждане! - закричал я громко. - Причем
тут БЕЗО и зачем БЕЗО? Ну не понимаю я в вашей жизни
чего-то, так я же в этом не виноват. Я только что приехал и
вообще вроде как иностранец.
   Из толпы кто-то выкрикнул, что если иностранец, тем более
надо в БЕЗО, но другими призыв поддержан не был, и толпа
вокруг меня при слове "иностранец" стала рассасываться.
   Только тетка с кольцами успокоиться не могла и пыталась
вернуть народ, уверяя, что я вовсе не иностранец.
   - Я по-иностранному понимаю! - обращалась она к
примолкшей очереди. - Иностранцы говорят "битте-дритте", а
он точно по-нашему говорит.
   Пока очередь обдумывала ее слова, я, не дожидаясь
худшего, бочком-бочком оторвался и через проходной двор
выкатился на улицу, которая когда-то называлась Никольской,
а потом улицей 25 Октября. Я был очень горд, что сразу
узнал эту улицу. Я поднял глаза на угол ближайшего дома,
чтобы убедиться в своей правоте, и просто остолбенел. На
табличке, приколоченной к стене, белым по синему было
написано: "Улица имени писателя Карцева"! Несмотря даже на
сердечную встречу, которой накануне растрогали меня
комуняне, я все-таки не мог поверить, что мои заслуги
потомками оценены столь высоко. Я даже подумал, что, может
быть, это всего лишь чья-то неуместная шутка и табличка с
моим именем висит на одном- единственном доме. Но, пройдя
улицу до самой Красной площади, я увидел такие же таблички и
на всех других зданиях. Я был очень горд и одновременно
настроен воинственно. У меня даже возникла идея вернуться к
месту приемки продукта вторичного, разыскать ту мерзкую
тетку, которая понимает по-ин