али всех болванов, которым до того
молились, в Днепр.
   Зазвонил телефон. Профессор схватил трубку.
   - Да, слушаю. Что вы говорите! Ну конечно, ну конечно,
это следовало сделать, И где он сейчас? Ага. А Серафим?
Уже? Так быстро? Ну что ж, будут новости, звоните еще.
   Он положил трубку и посмотрел на меня растерянно.
   - Все кончено!
   - Что кончено? - спросил я.
   - Наступил конец эпохи. Два часа назад специальном
космическим отрядом БЕЗО Гениалиссимус был арестован в
космосе, спущен с орбиты и доставлен на Лубянку.
   Интересант! - сказал я.
   - Интересант? - закричал он. - Ты думаешь, это
интересно? Тогда тебе, может быть, интересно узнать, что
Серафим, сопровождаемый разнузданными толпами озверевшего
народа, пересек кольцевую дорогу и теперь движется в сторону
центра по шоссе имени Стратегических Замыслов
Гениалиссимуса.
   - Каких замыслов? - спросил я.
   - Это Минское шоссе, - сказал Эдик.
   Он задумчиво подошел к своему аппарату, взял стаканчик с
розой, отхлебнул из него и, кажется, успокоился.
   - Да, между прочим, - сказал он, как бы очнувшись от
забытья, - не хочешь ли отведать еще? - и протянул
стаканчик мне.
   - Спасибо, - уклонился я, - я уже пробовал.
   - Слушай, - сказал Эдик, - у меня есть идея. Как ты
считаешь, что за человек Серафим? Он, наверное, хочет жить
долго?
   - Ну, он и так уже живет слава Богу.
   - Но наверняка он хочет жить еще дольше.
   - Кто ж не хочет, - сказал я.
   - Вот именно, - засмеялся он радостно. - Кто ж, не
хочет. Хотят все, да не всем дано. Так вот слушай... - Он
оглянулся, проверил, закрыта ли дверь, и заговорил быстрым
шепотом. - Когда ты его увидишь, расскажи ему обо мне и
моем изобретении. Скажи, чтоб он приказал не трогать меня и
не мешать мне работать. А я с ним поделюсь. Я его
регулярно буду снабжать эликсиром, и он будет жить, сколько
захочет.
   - Не дай Бог! - закричал я. - Умоляю, не делай этого.
Если он будет жить, сколько захочет, он наваляет столько
глыб, что всех ими задавит.
   - Ну что ты! - сказал он. - Какие там глыбы! Ему
сейчас будет не до них. Нет, ты пойми. То, что я говорю
сейчас, очень серьезно. Если он прикажет не трогать меня и
даст мне возможность работать, он будет жить практически
вечно. - Он замолчал, внимательно посмотрел на меня и,
подумав, сказал: - И ты тоже будешь жить. Пока не начнется
промышленное производство, мы будем потреблять эликсир
только втроем. Я, он и ты!
   - Ты забыл еще одного человека, - напомнил я.
   - Кого? Ах да! Боюсь, ему уже никакой эликсир не
поможет.
   Он схватил стаканчик, отхлебнул сам и опять протянул мне.
   - Глотни, не бойся. Это только сначала кажется противно.
А потом, когда распробуешь и осознаешь, что это делает тебя
вечным и молодым, эликсир будет казаться вкуснейшим
нектаром.
   Опять зазвонил телефон. Он кинулся к трубке, а я взял
оба стаканчика и поменял их местами. За окном происходила
какая-то суматоха. Подъезжали и отъезжали военные паровики.
Куда-то с визгом промчалась карета скорой помощи. За ней,
но уже не с визгом, а воем пронеслась пожарная машина.
   - Да-да, - говорил тем временем профессор. - Все
понятно. Обязательно сделаю все, что в моих силах.
   - Это какой-то ужас! - сказал он, положив трубку. -
Толпы на улицах хватают и тут же раздирают на куски комунян
повышенных потребностей и штатных агентов БЕЗО. О Гена,
кажется, я волнуюсь!
   Он схватил стаканчик и, в состоянии аффекта, залпом выдул
все, что в нем было. А потом вдруг задумался, отвел
стаканчик ото рта и увидел череп с костями. Его глаза были
полны ужаса, когда он перевел взгляд на меня.
   - Слушай, - сказал он. - По-моему, я перепутал стаканы.
Я выпил что-то не то. Я выпил смерть! - закричал он и
швырнул стакан на пол, и тот покатился под письменный стол.
- Гена! Гена! Гена! - обхватив голову руками, кричал в
истерике несчастный профессор. Вдруг остановился,
пристально посмотрел на меня и спросил тихо:
   - Это ты сделал?
   - Я, - сказал я и криво ухмыльнулся, видя как он
бледнеет.
   Из всех удивительных вещей, которые мне пришлось увидеть
в жизни, то, что происходило сейчас, оставило во мне самое
незабываемое впечатление.
   Эдисон опустился на диван, схватился руками за виски и на
моих глазах стал превращаться в глубокого старика. Не веря
себе, я видел, как у него быстро стали расти, седеть и
выпадать волосы. Лицо увядало и морщилось, как печеный
картофель.
   Вдруг остатки сил взыграли в нем, и этот жалкий старик
весь затрясся, вскочил со сжатыми кулаками, посмотрел на
меня с ненавистью, плюнул и выплюнул все зубы, которые со
стуком посыпались по полу.
   Это был последний всплеск жизни.
   Он посмотрел на рассыпанные зубы, посмотрел на меня, но
уже без ненависти, а в кротком смирении.
   - Эх ты! - сказал он и улыбнулся проваленным ртом Их
штербе (21), - добавил он тихо. Лег на диван, свернулся
комочком и умер
   Конечно, мне его стало немного жаль. Все-таки мы
встречались в прошлой жизни и даже пили когда-то вместе. Но
я знал, что этот эликсир, эту дрянь, я должен был
уничтожить, и ее создателя тоже. Если люди не равны в
жизни, они должны быть равны хотя бы в смерти. Но мне
некогда было ни философствовать, ни предаваться печали,
потому что уже и в подземном городе слышалась стрельба.
   Я схватил какую-то стоявшую в углу железяку и сначала
тряхнул по колбе, в ко горой бурлила жизнь, а потом по
колбе, в которой тихо булькала смерть. Брызнуло по полу
стекло, пролилась жидкость, и на полу образовались две лужи.
Они растекались и стремились слиться в одну Обе лужи были
прозрачны. Они ничем друг от друга не отличались. Но в
одной была жизнь, а в другой смерть. За миг до того, как
они сомкнулись, я понял, что сейчас произойдет что-то
ужасное, и отскочил к дверям. Лужи, соединившись,
образовали горючую смесь, она немедленно вспыхнула и дала
столб нестерпимо белого пламени, которое ударило в потолок и
прожгло его, как бумажный лист. Внутри пламени возник то
что-то вроде цепной реакции. Столб превратился в вихрь,
который, передвигаясь по комнате, немедленно сжигал все, что
захватывал. Я увидел, как встает дыбом обугливающийся
паркет, вспыхнул край письменного стола, занялись занавески
и стали плавиться стекла С опаленными ресницами и бровями я
выскочил из комнаты.
   Подземная улица была охвачена паникой. По ней бежали
люди с оружием и без. На огромной скорости пронесся тяжелый
бронетранспортер, неизвестно куда стреляя из пулеметов.
Транспортер, на котором приехал я, стоял по-прежнему у
тротуара, мирно попыхивая клубами пара. Я вскочил в кабину
и приказным тоном крикнул полковнику:
   - Поехали!
   Он не отвечал. Я посмотрен на него и только сейчас
заметил струйку крови, стекавшую с его виска.
   С большим трудом я оторвал его от руля вытолкнул из
кабины. Затем, разобравшись кое-как с педалями и рычагами,
я развернул машину и направил ее в сторону выезда из
подземелья.


         * Часть седьмая *

        ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ

   Огромная, в несколько десятков тысяч человек, толпа
народу волновалась у Триумфальной арки, и я, стоя в самой
гуще, волновался вместе со всеми. Со всех прилегающих домов
люди срывали портреты Гениалиссимуса и полотнища с его
изречениями. Портреты и полотнища летели, кувыркаясь, в
толпу и тут же раздирались ею в клочья. Недалеко от меня
группа молодежи, взявшись за руки, приплясывала вокруг
пылающего чучела Гениалиссимуса, которое было слеплено,
конечно, из вторпродукта. Чучело дымило, плавилось и
плакало вторичными слезами.
   - Как живой, корчится! - сказал кто-то радостно. Я
оглянулся и увидел рядом с собой Дзержина Гавриловича в
длинных штанах и нижней рубахе с крестом, как бы случайно
вылезшем из-под нее.
   - Вот видишь, - сказал он мне, обводя руками толпу, - это
все симиты.
   Я стоял потрясенный. Я думал, откуда же их взялось
столько, этих симитов, и как всем им удавалось до сих пор
скрываться? Откровенно говоря, я их немного побаивался, но
надеялся, что они меня все же не тронут, поскольку я для них
вроде как посторонний. Но за Дзержина Гавриловича мне было
немного боязно. Хотя я и знал, что он тоже симит, но те,
кто не знали, могли признать в нем бывшего генерала БЕЗО. А
мне было известно из истории, что в периоды народных
волнений работники безопасности попадают порой даже в очень
щекотливое положение. Но Дзержин Гаврилович, кажется, не
выказывал никаких признаков беспокойства
   - Едут! Едут! - вдруг закричала рядом со мной тетка, в
которой без труда узнал ту самую скандалистку, благодаря
которой я когда-то попал во внубез. Теперь она была в
форме, но без знаков различия, а на груди у нее висел крест,
вырезанный, по-видимому, из картона.
   - Едут! Едут! - закричали другие.
   В толпе произошло большое волнение, все кинулись на
середину дороги. В общем гуле ликования стоны и вопли
раздавленных были почти не слышны и не нарушали настроения
общей приподнятости Все смотрели в сторону Минского шоссе (у
меня язык не поворачивается называть эту дорогу иначе), где,
вероятно, что-то происходило, но что именно, я видеть никак
не мог, потому что передо мной стоял высокий и широкоплечий
работяга в промасленном комбинезоне.
   - Кузя, ты? - толкнул я его в спину.
   - Здорово, отец! - узнал он меня и широко улыбнулся. -
Вишь, какие дела-то. Вчерась был коммунизм, а сегодня уже
невесть чего. - И от избытка чувств он добавил тираду,
которую я не решаюсь воспроизвести.
   Тем временем толпа густела На меня напирали и слева, и
справа, и сзади. Вдруг рядом со мной появился некто в
рваной майке и тоже с пластмассовым крестом на груди.
   - Коммуний Иванович! - удивился я - Вы ли это?
   - Тише, тише, - зашептал мне Смерчев и наклонился к моему
уху. - Вы знаете, меня мама называла Колюней.
   - Неужели у вас была мама? - удивился я, но ответа не
услышал, потому что волнение в толпе достигло высшего
накала. Приподнявшись на цыпочки, я мог разглядеть сначала
только кончики каких-то пик, а потом, пробившись немного
вперед, увидел трех богатырей, которые медленно приближались
к Триумфальной арке. Посредине на белом коне, в белых
развевающихся одеждах и в белых сафьяновых сапогах ехал Сим
Симыч, а по бокам от него на гнедых лошадях покачивались в
седлах справа Зильберович, слева Том, оба с длинными усами
и, несмотря на жару, в каракулевых папахах. Оба были
вооружены длинными пиками.
   Сим Симыч в левой руке держал большой мешок, а правой то
приветствовал ликующую толпу, то совал ее в мешок и
расшвыривал вокруг себя американские центы.
   Проехав сквозь Триумфальную арку, Симыч и его свита
остановились Симыч поднял руку, и толпа немедленно стихла.
Какой-то человек подскочил к Симычу с микрофоном, и я
удивился, узнав в этом человеке Дзержина, который только что
был рядом со мной Симыч милостиво взял из рук Дзержина
микрофон и вдруг закричал пронзительным голосом.
   Мы, Серафим Первый, царь и самодержец всея Руси, сим
всемилостивейше объявляем, что заглотный коммунизм полностью
изничтожен и более не существует. Есть ли среди вас
потаенные заглотчики?
   Я хотел крикнуть, что они тут все заглотчики, потому что
все до единого в заглотной партии состояли. Но я стоял
далеко, а Дзержин стоял близко.
   - Есть! - закричал он и, нырнув в толпу, выволок из нее
упиравшегося Коммуния Ивановича. Коммуний Иванович
вырывался, рыдал, цеплялся за землю и наконец упал на колени
чуть ли не под копыта Глагола.
   - Признаешь ли по правде, что служил, как собака,
заглотному, пожирательному и дьявольскому учению?
   - Признаю, Ваше Величество, что служил, - залепетал,
опустив голову, Смерчев, - но не по идее служил, а
исключительно ради корысти и удовлетворения стяжательских
инстинктов. Больше никогда не буду и проклинаю тот час,
когда стал заглотчиком.
   - Теперь уже поздно, - сказал царь и махнул рукой.
   Под аркой уже стоял пожарный паровик с выдвинутой высоко
лестницей, и стоявший на самом конце лестницы симит спускал
вниз веревку с петлей.
   - Ваше Величество, простите, помилуйте! - простирал
Смерчев руки к Сим Симычу. В это время Дзержин потащил
своего бывшего коллегу за ноги, тот упал на брюхо и
ухватился за заднюю ногу Глагола. Глагол дернул копытом - и
бедная голова Коммуния Ивановича треснула, как грецкий орех.
   Мне стало очень не по себе. Будучи от природы
последовательным гуманистом, я всегда был решительно против
такого рода расправ. Я лично за то, чтобы таких людей, как
Коммуний, сечь на конюшне розгами, но я никогда не был
сторонником чрезмерных жестокостей.
   Но они продолжались.
   Поскольку вопрос с Коммунием решился столь скоро и
радикально, Дзержин тут же оставил главкомписа дергаться в
одиночестве, а сам, вновь кинувшись в толпу, извлек из нее
отца Звездония с воспаленными глазами и всклокоченной
бороденкой. Таким он и предстал перед новоявленным
императором.
   - Признаешь ли, что служил, как собака, дьявольскому,
заглотному и богопротивному учению? - вопросил тот.
   - Признаю, батюшка, - нисколько не смутившись, сладким
своим голоском пропел Звездоний - Признаю, что служил,
сейчас служу и до самого последнего вздоха буду служить
светлым идеалам коммунизма и великому вождю всего
человечества гениальному Гениалиссимусу...
   - Распять его! - приказал царь.
   Я удивился такому приказу. Уж кто-кто, а Симыч должен
был знать, что распинать на кресте - дело не христианское.
Другое дело - сжечь живьем или посадить на кол. Но приказ
есть приказ.
   Тут же откуда-то взялся огромный, грубо сколоченный
крест, и четыре симита стали приколачивать несчастного отца
Звездония к кресту большими ржавыми гвоздями. Сработанные
передовой и прогрессивной промышленностью Москорепа, эти
гвозди, конечно, гнулись, и распинальщикам приходилось их
выдергивать, выпрямлять и вновь заколачивать. Терпя
невероятные муки, отец Звездоний тем не менее не сдавался и,
закатывая глаза, громко вопил:
   - О Гена, видишь ли ты меня? Видишь ли, какие муки
терпит ради тебя жалкий твой раб Звездоний?
   Я думаю, никто не может меня заподозрить в излишних
симпатиях к отцу Звездонию, но сейчас, видя, с каким
мужеством и достоинством принимает он мученическую смерть за
свои незрелые убеждения, я проникся к нему глубочайшим
почтением, и волна сочувствия залила мою грудь.
   Звездоний все еще мучился на кресте и что-то выкрикивал,
когда царь со своими сопровождающими двинулся дальше. Люди
при приближении этих всадников падали ниц, и я тоже упал на
колени. Со звоном сыпались и падали прямо передо мной
американские центы, я ухитрился, сгреб несколько и сунул за
пазуху. Заметив перед собой еще монету в двадцать пять
центов, я сунулся было за ней, но лошадиное копыто
опустилось как раз на эту монету. Я подумал, что смогу
подобрать четвертак, как только лошадь продвинется вперед,
но она не двигалась, и надо мной нависла зловещая тишина.
   - Кто это? - услышал я царственный голос. - Поднять
его!
   Кто-то (оказалось, Дзержин) схватил меня за шкирку,
оторвал от земли и поставил на ноги. Я поднял голову и
встретился взглядом с Симычем. Прищурив глаза, он вперился
в меня так строго, что мне стало не по себе и я даже
почувствовал некоторую дрожь во всем теле. Зильберович и
Том смотрели равнодушно, не проявляя никаких признаков
узнавания. Только, кажется, один Глагол, переступая с ноги
на ногу, глядел на меня доброжелательно.
   - Это ты? - спросил Симыч тихо.
   Я смутился, разволновался, ткнул сам себя пальцем в грудь
и переспросил:
   - Это? - но тут же опомнился и признал: - Да, это я,
Симыч.
   - Не Симыч, а Ваше Величество, - поправил меня
Зильберович.
   - Здорово, Лео! - сказал я ему, неожиданно для себя
как-то угодливо подхихикивая. - Ты очень импозантно
смотришься на коне.
   - Выполнил ты мое задание? - строго спросил Сим Симыч.
   - Это какое же, Сим... то есть Ваше Величество? -
спросил я, глупо подпрыгивая, кивая головой и про себя
думая: "Надо же, гад какой! Даже шестьдесят лет в
морозильнике лежа, все помнит". - Если ты... то есть вы
имеете в виду флоппи- диск, то нет, не выполнил, потому
что...
   - Взять его! - Симыч тронул поводья и двинулся дальше,
рассыпая вокруг себя американские центы.

        ГЕНИАЛИССИМУС

   Меня долго вели по вонючим и плохо освещенным коридорам,
а потом открыли железную дверь и куда-то втолкнули. Видимо,
в камеру, в которой вообще никакого света не было. Только
под самым потолком едва-едва что-то брезжило. Там было
очень маленькое окошко размером не больше школьной тетради в
клеточку, и синий свет сквозь него едва сочился, вырисовывая
на фоне общей черноты лишь само это окошечко и ничего
больше.
   Я стоял среди этого непроницаемого пространства, надеясь,
что глаза, привыкнув к темноте, различат хоть что-то, но они
не различали. Я попробовал двинуться вправо и тут же
наткнулся на что-то твердое. Судя по запаху, это была
параша.
   Звуков никаких не было слышно, но я почувствовал, что я
здесь не один.
   - Есть здесь кто-нибудь? - спросил я негромко.
   - Да, - ответил тихий голос, который показался мне
знакомым. - Здесь есть я.
   - Кто вы?
   - Гениалиссимус, - просто ответил голос.
   Я мысленно произнес пару нехороших слов, которые в
письменном виде воспроизводить не буду. Видимо, эти собаки
запихнули меня не в тюрьму, а в психушку. Да еще в одну
камеру с сумасшедшим, страдающим манией величия.
   - Слушайте, - спросил я, - а вы случайно не буйный?
   - Что вы имеете в виду?
   - Я имею в виду, что, если у вас хоть капля разума
сохранилась, не вздумайте на меня нападать. Я в
совершенстве владею приемами каратэ, и любая попытка
применить силу может очень дорого вам обойтись.
   Конечно, это была чистой воды чернуха. Ни о каком каратэ
я и малейшего понятия никогда не имел. Но я точно знал, что
сумасшедшие, когда знают, что могут получить по зубам,
бывают весьма разумны и осмотрительны.
   Человек в темноте помолчал, обдумывая мои слова, а потом
спросил:
   - Витя, это ты?
   Теперь помолчал я. А затем спросил:
   - Значит, ты утверждаешь, что ты - Гениалиссимус?
   - Ну да, - сказал он, - Гениалиссимус. Или бывший
Гениалиссимус.
   Я еще подумал и сказал:
   - Здравствуй, Леша. По-моему, нас с тобой совершенно
справедливо упрятали в этот сумасшедший дом.
   - Почему? - услышал я вопрос.
   Потому что то, что сейчас происходит в нашем воображении,
в действительности случиться никак не могло.
   - Почему? - спросил он опять.
   - Потому что сам твой вопрос говорит о твоей болезни. Ну
посуди сам. Мы с тобой родились, выросли и почти
состарились в прошлом веке. Не могли же мы вместе оказаться
здесь, да еще чтобы в это же время сюда же прибыл и этот
взбесившийся маньяк, который теперь называет себя Серафимом.
   Гениалиссимус Букашев, подумав, сказал:
   - Ты сам доказал что понятие "действительность" очень
условно. Во всяком случае, для нас она существует только в
том виде, в каком отражается в нашем воображении. То есть
действительность-это только то, что мы реально видим перед
собою.
   - В таком случае сейчас для меня никакой действительности
не существует, потому что в настоящий момент я перед собой
не вижу ничего.
   - А тебе ничего видеть не надо. Вытяни вперед руки и иди
на голос.
   Я так и сделал, и скоро мы с Букашевым, как слепые,
ощупывали друг друга, чтобы убедиться, что мы - это мы.

        НОЧНАЯ БЕСЕДА

   Всю ночь мы просидели на нижних нарах и тихо
разговаривали, не видя даже силуэтов друг друга.
   Гениалиссимус Букашев был арестован и доставлен на Землю
специальным космическим отрядом БЕЗО. Если не ошибаюсь, это
был первый в истории арест на орбите (Впрочем, космические
тюрьмы, куда доставляли людей, арестованных на Земле,
существовали и раньше)
   - Помнишь наш разговор в Английском парке? - спросил мой
сокамерник.
   - Еще бы не помнить! - сказал я. - Очень хорошо помню.
Помню даже, что ты собирался построить коммунизм, но так же,
как твои предшественники, оказался настоящим утопистом