утром я вышел из тюрьмы. И, значит, дожидаясь рейса,
сидел в аэропорту там, ще можно курить, однако ничуть меня к
сигарете не потянуло. А сейчас я, учтем, нахожусь на верхнем
этаже отеля "Арапахо".
   Нет, нигде тут табак не замешался.
   Вот вам насчет того, что такое счастье в нашем мире:
счастливее меня никого в истории не отыщется.
   "Слава Богу, - подумал я, - сигарета мне только приснилась".

12

   На следующее утро в шесть часов - у нас в тюрьме сигнал
побудки в это время давали - я вышел из гостиницы в город,
потрясенный собственной непорочностью. Никто нигде не совершал
ничего худого. Даже вообразить какие-нибудь худые дела было
невозможно. С чего бы вздумалось худое творить?
   Не похоже, что в городе по-прежнему очень много живет народу.
Так, всего несколько прохожих, словно туристы на ступенях
Ангкор-Вата*, бродят себе да размышляют, каким это образом
религия вкупе с коммерцией побудили людей выстроить этакую
махину. И почему все эти люди, явно столько души в нее
вложившие, вдруг взяли да ушли?

/* Знаменитый храм у города Сием-Реап в Кампучии (XII век)./

   Коммерцию, очевидно, заново начинать придется. Я дал продавцу
газет два четвертака, посеребренные монетки, которые ничего не
весят, словно корпия, и попросил "Нью-Йорк таймс". Если бы он
мне эти монетки назад бросил, все было бы понятно. Так нет, дает
мне "Тайме" и пристально так на меня смотрит: все в толк не
возьмет, что же это я буду делать с такой грудой бумаги,
перемазанной краской.
   Восемь тысяч лет назад мог бы я быть матросом-финикийцем,
вытащил бы свою галеру на песок в Нормандии и предложил бы
разрисованному голубыми узорами человеку в шкурах два бронзовых
наконечника в обмен за его меха. Он бы подумал: "Что еще за
чокнутый явился?" А я бы подумал: "Это что за чокнутый тут
расхаживает?"
   Тут мне вот что взбрело в голову: не позвонить ли
государственному казначею Кермиту Уинклеру, который окончил
Гарвард через два года после меня, да сказать, знаете, я сейчас
пустил в оборот на Таймс-сквер два четвертака, и преотлично все
у меня получилось. Самое, похоже, времечко побольше начеканить!
   Встретился мне полицейский с лицом младенца. Видно, не очень-
то соображает, зачем он в этом городе, - ну точно, как я.
Взглянул на меня недоверчиво, как будто все к тому склоняется,
что это я полицейский, а он старик бездомный. А кто вам хоть за
что-нибудь поручится, в такуюто рань!
   Я залюбовался своим отражением на черных мраморных плитах,
которыми был облицован фасад непритязательного магазина
грамзаписей. И представить не мог, что скоро сделаюсь до того
всемогущей фигурой в мире пластинок, а у себя в кабинете повешу
на стене платиновые диски с записями какой-то какофонии,
сочиненной идиотами.
   Посмотрел я на свое отражение и вижу, как-то странно руки у
меня лежат. Размышляю, отчего бы? Словно новорожденного к груди
прижал. А, понятно: соответствует моему настроению, это ведь я
свое только-только народившееся будущее лелею, как ребеночка.
Показываю ребеночку - вот, смотри, Эмпайр-стейт, а это небоскреб
Крайслера, а там, где львы на лестнице, Публичная библиотека.
Понес дитя свое на Центральный вокзал - надоест Нью-Йорк, билет
на первый попавшийся поезд купим.
   И представить не мог, что скоро мне предстоит поблуждать по
катакомбам под вокзалом, проникая в тайная тайных корпорации
РАМДЖЕК.
   Мы с ребеночком снова в западном направлении двинулись. Если
бы, наоборот, в восточном пошли, очень скоро очутились бы в
Тюдор-сити, где живет мой сын. А нам его видеть не хотелось. Да,
гуляем себе и остановились у витрины магазина, где продают
плетеные корзинки для пикника - термосы в них уложены, жестяные
коробочки для сэндвичей и всякая всячина. Еще там велосипед был
выставлен. Думаю, на велосипеде я и сейчас смогу проехать. И
говорю ребеночку: давай купим корзинку, велосипед и, когда
погода будет хорошая, съездим куда-нибудь в заброшенные доки,
цыпленком позавтракаем, запивая его лимонадом, а над головами у
нас чайки носятся, кричат. Проголодался я, однако. В тюрьме-то
уж давно бы овсянки принесли и кофе - ешь, сколько влезет.
   По Западной 43-й стрит я прошел мимо ассоциации "Сенчури",
мужского клуба, куда вскоре после войны меня как-то пригласил
позавтракать композитор Питер Гибни, мой гарвардский сокурсник.
Больше я приглашений не получал. Все бы сейчас отдал, чтобы
стать барменом в этом клубе, да вот Гибни-то еще жив и все еще,
должно быть, состоит тут членом. А мы с ним, как бы это сказать,
разошлись после того, как я дал показания против Леланда Клюза.
Гибни тогда прислал мне цветную открытку, нарочно постарался,
чтобы и жена могла прочесть его послание, и почтальон: "Привет,
говно собачье, - было там написано, - ты бы убрался назад в свое
болото, рептилия ядовитая". А на открытке была Мона Лиза с этой
ее загадочной улыбочкой.
   Еще через квартал была кофейня при отеле "Ройялтон", туда я и
направился. Кстати, "Ройялтон", как и "Арапахо", входит в
систему отелей ассоциации "Гостеприимство, лимитед", то есть
принадлежит РАМДЖЕКу. Доковылял я до дверей кофейни, и тут
уверенность меня покинула. Паника подступила. Подумалось, да
ведь я же мелкорослый старик-бродяга, безобразнее и грязнее по
всему Манхеттену не сыщешь. Войду вот, и все, кто там кофе пьют,
поперхнутся от отвращения. Выставят меня на улицу, скажут,
убирайся в Бауэри, там твое место.
   А все-таки я набрался духу туда войти - и вообразите мое
удивление! Словно бы я умер и на небо вознесся. Подлетает
официантка, говорит: "Садитесь, миленький мой, садитесь, сейчас
кофе принесу". Я-то рта раскрыть не успел.
   Ну, уселся я, смотрю, всех посетителей, кто бы ни были, уж
так привечают, не поверишь. Официантка сыпет направо-налево
"миленький мой", да "лапушка моя", да "дорогие вы мои". Как в
приемной Скорой помощи после какой-нибудь катастрофы. И не
важно, из какого круга потерпевшие, какая у них кожа. Всем одно
и то же чудесное лекарство дают, то есть кофе. А катастрофа-то в
данном случае понятно какая - солнце поднялось, утро.
   Подумал я: "Ну надо же, официантки эти и повара совсем без
предрассудков, словно птицы да ящерицы на островах Галапагос,
владение Эквадора!" Мне эти мирные острова оттого вспомнились,
что в тюрьме я про них читал, статья попалась в номере "Нэшнл
джеогрэфик", который одолжил мне бывший помощник губернатора
штата Вайоминг. У живущих на Галапагосе вот уже тысячу лет нет
никаких врагов - ни природных, ни прочих. Им даже в голову не
приходит, что кто-то способен их обидеть.
   Так что на Галапагосе всякий, сойдя на берег, мог бы подойти
к какому-нибудь животному и, коли захочется, оторвать ему
голову. Животное к такому повороту не подготовлено. И все
остальные животные будут стоять да смотреть, не умея сделать для
себя из происшедшего полезные выводы. Если возникнет такое
намерение, или если бизнес у сошедшего на берег такой, или так,
забавы ради, можно оторвать голову всем зверям, одному за
другим.
   Подумалось вдруг: вот вломится в эту кофейню, сокрушив
кирпичную стену, чудовище Франкенштейна*, и все только
заулыбаются - садись, ягненочек, садись, сейчас принесем кофе.

/* Чудовище-гомункул, выращенное гениальным ученым
Франкенштейном в одноименном романе английской писательницы Мэри
Шелли (1791-1851)./

   Не в том соль, что ради прибылей этакую приветливость
поддерживают. Платили-то посетители сущую ерунду: восемьдесят
шесть центов, доллар десять, два доллара шестьдесят три...
Выяснил я потом, что человек, крутивший ручку кассы, хозяин
этого заведения, но никак он у себя за стойкой не усидит. Самому
не терпится и на кухне что нужно приготовить, и клиента
обслужить, оттого повара с официантками все время его
придерживают: "Фрэнк, это же мой столик. Я займусь, а ты давай-
ка за кассой посиди", или: "Но ведь повар-то тут я, Фрэнк, или
нет?" "Чего ты суетишься? Лучше давай посиди за кассой" и так
далее.
   Полное его имя Фрэнк Убриако. Он теперь вице-президент
объединения "Макдоналдсы и гамбургеры", входящего в корпорацию
РАМДЖЕК.
   Сразу бросалось в глаза, что у него усохшая рука. Прямо как у
мумии, хотя пальцы более или менее шевелятся. Я спросил у
официантки, как это его угораздило? А она в ответ: да вот
буквально сжег ее год назад - как чипсы, дотла. Нечаянно уронил
свои часы в котел с кипящим маслом. И, сам не соображая, что
делает, рукой за ними в котел полез, часы-то были очень дорогие,
марки "Булова аккутрон".
   Вышел я на улицу, немного лучше себя чувствую.
   Посидел в Брайент-парке на Сорок второй, сзади Публичной
библиотеки, думал газету просмотреть. В животе урчит от сытости,
тепло там, словно печкой обогрело. Чтение "Нью-Йорк таймс" мне
не в новинку. У нас почти половина заключенных "Таймс" по
подписке получали, а также "Уолл-стрит джорнел", и "Тайм", и
"Ньюсуик", и "Спорте иллюстрейтед", да много всего. И "Пипл".
Сам-то я ни на одно издание не подписывался, в первый попавшийся
мусорный бак загляни - полным-полно периодики, на любой вкус.
   Полистал "Тайме".
   Над всеми мусорными баками у нас в тюрьме плакатик висел, на
нем напечатано: "Не промахнись!" И стрелка, вниз указывает.
   Полистал "Таймс", вижу, мой сын Уолтер Станкевич, урожденный
Старбек, рецензию написал, разбирает автобиографию одной
неведомой кинозвезды. Похоже, очень эта книжка ему понравилась.
Так, так, значит, у звезд тоже бывают периоды удач и неудач.
   Но больше всего мне хотелось прочесть, как "Таймс" описывает
свой переход в собственность корпорации РАМДЖЕК. А они про это
так написали, словно речь идет об эпидемии холеры в Бангладеш.
Всего-то крохотная колонка в самом уголочке на какой-то дальней
полосе. Председатель совета директоров РАМДЖЕКа Арпад Лин,
сообщалось в этой колонке, не предусматривает изменений состава
сотрудников газеты и ее политической линии. Он специально
подчеркнул: всем периодическим изданиям, уже приобретенным
РАМДЖЕКом, и в том числе изданиям треста "Тайм, инкорпорейтед",
была предоставлена возможность публиковать все, что сочтут
нужным, без всякого вмешательства со стороны корпорации.
   "Все остается по-прежнему, только владелец новый", - заявил
Арпад Лин. И как бывший сотрудник РАМДЖЕКа должен подтвердить,
что мы не особенно меняли характер деятельности переходивших к
нам компаний. Вот если какая-нибудь из них начинала тонуть,
тогда мы, конечно, проявляли больше заинтересованности в ее
делах.
   Дальше в заметке говорилось, что издатель "Таймс" получил
личное послание миссис Джек Грэхем, написанное от руки, - с
приветствием "пополнению семьи РАМДЖЕК". Там выражалась надежда,
что издатель будет и впредь выполнять свои обязанности. Подпись,
а под нею отпечатки пальцев миссис Грэхем, и больших пальцев
тоже. Так что никаких сомнений: письмо собственноручное.
   Осмотрелся: приятно тут, в Брайент-парке. Ландыши уже
пробиваются крохотными своими колокольчиками через увядший зимою
плющ и бумажный мусор по краям дорожек. У нас с Рут тоже росли
перед крохотным кирпичным бунгало в Чеви-Чейз, штат Мэриленд,
колокольчики, и плющ обвивал цветущую дикую яблоню.
   Я заговорил с колокольчиками. "Доброе утро", - говорю.
   Что-то опять в транс впадаю, защитную стойку принял. Целых
три часа просидел на скамейке в парке, встать нет сил.
   В конце концов пришлось-таки подняться из-за транзистора,
который запустили на полную громкость. Какой-то молодой человек
с транзистором плюхнулся на скамейку прямо напротив меня. По
виду из испаноязычных. Не узнал, как его зовут. Вот оказал бы
мне какую-нибудь любезность, и сегодня был бы сотрудником
корпорации РАМДЖЕК. Шла программа новостей. Ведущий сообщил, что
воздух сегодня утром некачественный.
   Нет, подумать только - некачественный воздух!
   Молодой человек вроде и не слушал, что по радио передают.
Может, он по-английски и не понимает вовсе. Ведущий этак весело,
как щенок разлаявшийся, одно сообщение за другим выкладывал,
можно подумать, что жизнь - бег с препятствиями, устроенный на
потеху публики: барьеры всякие необычные напридумывали, ямы
особенные вырыли на дорожке, да еще машинами ее перегородили.
Заставил этот ведущий и меня испытать такое чувство, будто я
тоже в состязании участвую, разлегся в ванне с водой, а ванну
три муравьеда волокут, или там не знаю кто еще. Причем могу и
выиграть этот бег не хуже других.
   А он про следующего бегуна рассказывает, которого приговорили
к смерти и должны были посадить на электрический стул в Техасе.
Осужденный дал своим адвокатам указание противодействовать любым
попыткам отсрочить исполнение приговора, хотя бы губернатор
штата их предпринимал или сам президент Соединенных Штатов.
Ясное дело, ему в жизни ничего так не хотелось, как сесть на
электрический стул.
   Тут на дорожке между скамейками - моей и той, где этот, с
транзистором, сидел, - появились двое бегающих трусцой для
здоровья. Мужчина и женщина, одинаковые оранжевые с золотом
фуфайки на них и кроссовки соответствующие. Я уже читал, что все
на беге трусцой помешались. У нас в тюрьме многие тоже бегали.
Пижоны паршивые.
   Да, так вот про этого молодого человека с транзистором.
Подумалось: транзистор для него, как протез для инвалида,
приспособленьице такое, чтобы смотреть на жизнь с искусственным
энтузиазмом. Он уж и замечать перестал радио свое, как я не
замечаю, что у меня передние зубы вставные. Несколько таких вот
молодых людей я с тех пор повидал, они всегда группами
сбиваются, и у всех транзисторы настроены на разные волны -
оживленный диалог между ящичками этими черными. А самим-то
молодым людям и сказать друг другу нечего, еще бы: они с пеленок
только одно и слышали - "заткнись".
   Но вдруг транзистор сообщил нечто до того кошмарное, что я,
вскочив со скамьи, бросился вон из парка и смешался с толпой
свободных предпринимателей, поспешавших по Сорок второй к Пятой
авеню.
   А сообщили вот что: у молодой наркоманки из моего родного
штата Огайо, дуры девятнадцатилетней, был ребенок от
неизвестного отца. Благотворительная организация поселила ее с
ребенком в какой-то гостинице вроде моей "Арапахо". Чтобы
защититься от бандитов, обзавелась она немецкой овчаркой, каких
в полиции используют, только забывала ее кормить. И вот как-то
вечером выходит она из гостиницы по делам своим непонятным, а
овчарку оставляет стеречь ребенка. Вернулась и видит: собака
придушила ребенка и уж наполовину его съела.
   Ну и времечко нам выпало, прости, Господи!
   И вот бесцельно, как и все, шагаю я в сторону Пятой авеню.
Как и было мною задумано, стараюсь попристальнее вглядываться в
лица идущих навстречу, - не встретится ли кто-нибудь, кто мог бы
услугу какую мне оказать. Я знал, что следует запастись
терпением. Это же все равно что золото намывать, думал я,
попробуй-ка хоть крупинку извлечь из бесконечного песка.
   Но только я свернул на Пятую авеню, как сигнальная система во
мне так и затараторила: "Бип! Бип! Бип! Тики-тики-так! Внимание!
Внимание!"
   Поймала она то, что мне было нужно!
   Прямо навстречу мне шел высоченный мужчина, который когда-то
увел у меня Сару Уайет, тот, кого я заложил в тысяча девятьсот
сорок девятом. Меня он еще не заметил. Леланд Клюз, собственной
персоной!
   Волос у него совсем не осталось, ноги подвертывались на
сбитых каблуках, брюки внизу обтрепаны, а правая рука вроде как
усохла. Он ею поддерживал видавший виды портфельчик из тех, что
у каждого второго. Клюз, как я потом выяснил, сделался
коммивояжером - спички, календари, - но дела у него шли скверно.
   Кстати, теперь он вице-президент спичечного концерна "Алмаз",
подчиненного корпорации РАМДЖЕК.
   Несмотря на все пережитое, лицо его, как всегда, светилось
глупой, доброжелательной улыбкой - сразу замечаешь, едва
подойдешь поближе. Такое выражение было у него даже на
фотографии, сделанной в Джорджии перед входом в тюрьму, -
смотритель любовно поглядывает на явившегося отбывать свой срок
Клюза, как, бывало, поглядывал на него государственный
секретарь. Пока Клюз был молод, те, кто постарше, всегда словно
бы хотели сказать выражением глаз: "Чудесный мальчик!"
   И вот он меня увидел.
   Взгляды наши пересеклись, и возникло чувство, что по мне
пробежал электроток. Точно носом ткнулся в провода под
напряжением!
   Я прошел мимо, торопясь удалиться от него как можно дальше.
Сказать ему мне было нечего, и ни малейшего я не испытывал
желания задержаться, выслушать все те ужасные слова, которые он
был вправе на меня обрушить.
   Но у перекрестка вспыхнул красный свет, и, отделенный от него
потоком сорвавшихся с места машин, я набрался духу и оглянулся.
   Клюз смотрел прямо на меня. Видно, все не сообразит, как же
ко мне обращаться. Взмахнул свободной рукой: знаю, мол, какую ты
сыграл роль в моей жизни. А потом принялся ритмично помахивать
пальцем, как метроном, - подбирал и тут же, забраковав,
отбрасывал унизительные прозвища, которыми бы меня удостоить.
Будто игра это у него занимательная. Расставил ноги, коленки
чуть подогнуты, а по лицу его ясно видно, что помнит, уж коечто,
безусловно, помнит, - что много лет назад мы с ним вляпались в
какую-то немыслимую историю, в какую-то глупую переделку
угодили, как зеленые юнцы.
   Я так и оцепенел.
   И надо же, прямо за ним сгрудилась на тротуаре толпа
религиозных фанатиков, босоногих людей в шафранового цвета
хитонах, - распевают, приплясывают. Словно бы он исполнитель
главной роли в музыкальной комедии.
   Да и рядом со мной хористы появились. Справа мужчина в
высоком котелке, а на груди и на спине рекламные щиты, слева
женщина, видно, бродяжка бездомная - все свои пожитки в
полиэтиленовых сумках с собой таскает. На ней гигантского
размера баскетбольные кеды, пурпурные с черным. До того ей
велики, она в них, точно кенгуру, прыгает.
   И оба этих моих хориста с прохожими разговоры всякие ведут.
Этот, в рекламных щитах, все выкрикивает: "Пусть женщины на
кухню возвращаются!" и еще: "Бог не сотворил женщину равной
мужчине!" - в таком вот духе. А женщина с сумками всех подряд
ругательски ругает за то, что растолстели, - если правильно
разобрал, кого бурдюк назовет, кого говнюк, кого пасюк,
послушать ее, так кругом одни толстяки да толстухи.
   Но дело-то вот какое: я просто слишком давно в Кэмбридже,
штат Массачусетс, не бывал, забыл, какой у тамошних работяг
выговор, а это они словечко "говнюк" так произносят, что
получается на "бурдюк" похоже.
   Можете себе представить? У нее в одном из этих необъятных
баскетбольных кедов много чего было понапихано, и в том числе
мои притворные любовные письма. Мир тесен!
   О Господи! Умеет ведь жизнь так все перемешать и соединить!
   Когда Леланд Клюз, стоявший на противоположной стороне улицы,
осознал, кто я такой, губы у него вытянулись, как будто он на
уроке фонетики и сейчас безупречно произнесет звук "о". Нет, я
не слышал, как он "Ох!" выдохнул, но четко видел - "Ох!". Решил
в комическую сцену превратить эту нашу встречу через столько лет
и, как актер в немой картине, пережимает, разыгрывая удивление и
огорчение.
   Он явно намеревался, как только вспыхнет зеленый свет,
пересечь улицу. А эти кретины - индуисты в шафрановых хитонах
вс„ вокруг него пляшут, вс„ горланят, что есть голоса.
   У меня еще было время убежать. Но я как примерз к тротуару,
и, думаю, вот почему: хотел самому себе доказать, что я
настоящий джентльмен. Тогда, в жуткие дни, когда я давал
показания против него, писавшие про нас с ним пытались
разобраться, кто правду говорит, а кто врет, и почти все
приходили к выводу, что я комедию ломаю, зато он-то настоящий
джентльмен, он и происходит из семьи, где всегда все
джентльменами были, не то что у меня со славянскими моими
предками. Стало быть, для него важнее всего на свете честь,
мужество, истина, а мне до всего такого дела нет.
   И другие кричащие несоответствия между нами тоже, разумеется,
указывались. С каждым очередным газетным выпуском или номером
журнала я все больше превращался в карлика, а он