й в меня
тычет - значит, имеет что-то важное сообщить. Это доктор Карло
ди Санца, юрист, Неаполитанский университет ему степень
присвоил. Он в Америке натурализовался, получил гражданство, а
теперь вот второй уже срок отбывает по делу, называющемуся "план
Понци", - они почту по-хитрому использовали. Жуткий патриот этот
ди Санца, скажу я вам.
   - Ну что, домой? - интересуется.
   - Домой.
   - Ты, - говорит, - одно всегда помни. Как бы эта страна с
тобой ни обошлась, все равно она самая великая в мире. Усвоил?
   - Так точно, сэр, усвоил.
   - А дурак же ты был, что с коммунистами связался.
   - Так то давно было.
   - Если коммунисты у власти, никаких дел не сделаешь. А что за
интерес в такой стране жить, где дела сделать нельзя?
   - Ошибки молодости, сэр, - оправдываюсь я.
   - Я вот в Америке два раза миллионером становился, -
хвастает, - и опять стану.
   - Обязательно станете! - Я в самом деле так думал. А как
иначе, он в третий раз свой план Понци запустит, опять сумеет
соблазнить дураков огромными прибылями, если они ему денежки
свои доверят. Эти денежки, как прежде, он пустит на покупку
особняков роллс-ройсов, яхт и тому подобного, из них же и
прибыль кое-кому выплатит, как было обещано. Тут к нему,
прослышав, какие он проценты дает раздувшимся от самодовольства
клиентам, народ повалит толпами, а значит, деньги рекой потекут,
будет из чего платить проценты тем, кто раньше записался, - ну и
так далее.
   Теперь-то я думаю, что сила доктора ди Санца главным образом
проистекала из его непроходимой глупости. Удивительно легко ему
удавалось морочить своим клиентам голову, а все оттого что,
несмотря на два тюремных срока, никак до него не доходило,
почему его план Понци непременно заканчивается катастрофами для
участников.
   - Я вот многих богатыми сделал, счастливыми, - хвалится он. -
О себе можешь такое сказать?
   - Нет, сэр, - говорю, - пока не могу. Но попробовать никогда
не поздно.
   Теперь-то я, хоть в экономике не больно разбираюсь, все же
никак не отделаюсь от подозрения, что любое правительство,
которое успешно справляется со своими делами, - тот же самый
план Понци, а по-другому просто быть не может. Оно знай себе
одалживает да одалживает, и не думая возвращать. А иначе как мне
объяснить моим внукам-полиглотам, что собою представляли
Соединенные Штаты в тридцатые годы, когда политикам и людям,
которые всем крутили, не удавалось так сделать, чтобы народ хоть
на самое необходимое зарабатывал, на продукты там, одежку, на
топливо к зиме. Башмаки тогда купить, это ж какая была проблема!
   И вдруг смотрите, пожалуйста: те, кто еще вчера были нищими,
сидят себе в офицерских клубах, выряжены с иголочки и филе с
грибами заказывают, запивая шампанским. А другие недавние
бедняки в столовых для рядового состава сидят, но тоже одеты,
обуты, гамбургеры уписывают и запивают их пивом. Этот вот два
года назад голову себе ломал, как бы залатать изорвавшиеся
подошвы, а теперь джип водит или грузовик, а то, глядишь,
самолет, катер там какой-нибудь, и всего у него вдоволь:
бензина, снаряжения всякого. Очки ему выдали, зубы вставили,
если требовалось, и никакие больше несчастья ему не страшны - он
от них застрахован. И где бы ни находился он на планете, уж
будьте уверены, в День благодарения, в Рождество будет у него к
столу горячая индейка под клюквенным соусом, придумают, как
доставить.
   Что же случилось?
   А ничего другого и случиться не могло, просто план Понци
заработал.
   Отошел от нас доктор Карло ди Санца, а мы дальше двинулись, и
Клайд давай себя поносить за то, что не умеет вперед
рассчитывать. "Бармен, стало быть, кондиционеры чинить умею,
замки ставлю да вот вас конвоирую, - бормочет. - Что за черт,
почему ж это я плаваю-то так мелко?"
   И рассказывает мне, чему научился, столько лет общаясь с
арестантами из белых воротничков, а вывод для себя он вот какой
сделал:
   - Понимаешь, кто у нас в стране человеком стать сумел, те по-
мелкому не думают.
   - Человеком стать? - переспрашиваю. - Ты что несешь, они же
все преступники осужденные.
   - Преступники, понятно, - говорит, - только почти у всех
большие деньги припрятаны. А если поиздержались, так знают, как
еще больше заработать можно. Ты посмотри: всякий, кто отсюда
выбирается, на воле-то в свое удовольствие живет.
   - Ну, значит, я исключение из правила, так и запомни. Я, как
женился, почти все время на заработанное женой существовал.
   - У тебя когда-то тоже миллион был, - отвечает. -
   А мне миллиона не видать, хоть я миллион лет проживи.
   Это он про _corpus delecti_* моего уотергейтского
преступления, про старомодный плоский чемодан, где лежал миллион
долларов банкнотами по двадцать: самыми обыкновенными, не
мечеными. Противозаконное пожертвование на нужды избирательной
кампании. Пришлось эти деньги спрятать, когда люди из ФБР и из
прокуратуры по особо важным делам принялись вытряхивать в Белом
доме один сейф за другим. Решили, что мой мало кому известный
кабинет на цокольном этаже - самое место для этого саквояжика. А
я не возражал.

/* Вещественная улика (лат.)/

   Как раз в ту пору умерла моя жена.
   Чемодан, увы, нашли. Явилась за мною полиция. Я-то знал тех,
кто перенес чемодан ко мне в кабинет, знал, чьи распоряжения они
выполняли. Все до единого шишки, хоть и пришлось им как обычным
грузчикам потрудиться. Ни суду, ни адвокатам моим, вообще никому
не сказал я, что это были за люди. Поэтому меня и посадили.
   Из того несчастья, когда я заодно и Леланда Клюза потопил, я
крепко усвоил нужный урок: отвратительно, коли дуралея какого-
нибудь несчастного в тюрьму упечешь. Если под присягой такие вот
показания дал, потом жизнь тебе покажется до того пошлой, до
того гнусной - хуже не бывает.
   И еще: ведь только что умерла моя жена. И мне стало
безразлично, что будет дальше. Отупел я, совсем отупел.
   Я и сейчас никому не скажу, что за люди с тем чемоданом
фокусы проделывали. Да теперь уж и не важно.
   Однако не могу допустить, чтобы для истории пропало сказанное
одним из этих фокусников, когда чемоданчик уже стоял в моем
офисе. Вот что было сказано: "И какой мудозвон выдумал в Белом
доме говно это хранить!"
   - Такие, как ты, - сказал Клайд Картер, - всегда около
больших денег крутятся. Если б я в Гарварде обучался, может, и
меня бы в эту компанию приняли.
   Послышалась музыка. Мы были рядом с каптеркой, где от зари до
зари проигрыватель не останавливается. Пела Эдит Пиаф: "Non, je
ne regrette rien". To есть: "Нет, я ни о чем не жалею".
   Как раз она эту песню допела, когда мы с Клайдом входили в
каптерку, а доктор Роберт Фендер, который тут заведует - у него
пожизненный срок, - давай нас уверять, что в песне этой ему
каждое слово в душу западает.
   "Non!" - кричит, а глаза так и горят, улыбка до ушей
растянулась. - Je ne regrette rien! Rien!
   Этот Фендер, я уже говорил, был ветеринар, и он единственный
в Америке, кого посадили за государственную измену, когда шла
Корейская война. Могли и к расстрелу приговорить за такие дела,
он же был старшим лейтенантом армии Соединенных Штатов, в Японии
служил инспектором по качеству мяса, направляемого в Корею на
фронт. Лишь по соображениям гуманности трибунал заменил ему
высшую меру пожизненным заключением без права обжалования
приговора.
   Этот предатель Америки как две капли воды похож лицом на
героя Америки Чарлза Августа Линдберга*. Тоже высоченный,
широкий в кости. В нем скандинавская кровь есть. По-французски
может объясниться, хотя и с акцентом, но свободно - еще бы,
столько лет дни напролет Эдит Пиаф слушает. А вообще-то, кроме
нашей тюрьмы, он почти нигде и не бывал, только в Эймсе, штат
Айова, да в Осаке, Япония. До того он от природы застенчивый,
что, пока в Осаке не очутился, все никак не мог потерять
невинность - сам как-то мне рассказывал. А в Осаке без памяти
влюбился в певичку из ночного клуба, она себя за японку
выдавала, - здорово она выучилась подражать Эдит Пиаф, прямо не
отличишь. На самом-то деле она шпионкой была, работала на
Северную Корею.

/* Чарлз Линдберг (1902-1974), американский летчик, совершивший
первый перелет через Атлантический океан./

   - Смотрите-ка, кто пожаловал, сам Уолтер Старбек, друг мой
бесценный, - приветствовал он меня. - Как ты, ничего?
   Я ему описал свое утро: сижу на койке, одна и та же песня в
голове вертится: "Просеивает Салли..."
   Смешно ему стало. Потом-то он это мое описание вставил в свой
научно-фантастический рассказ, который, сообщаю с гордостью,
появится в ближайшем номере "Плейбоя", журнала, издаваемого
корпорацией РАМДЖЕК. Подписан рассказ так: Фрэнк Икс Барлоу. Там
говорится про бывшего судью с планеты Викуна, которая
расположена на расстоянии двух с половиной галактик от Земли, -
этот судья освободился от собственного тела, а душа его
странствует в космосе, ищет подходящую для себя планету и новое
тело, в которое могла бы вселиться. Оказывается, во Вселенной
почти нигде нет жизни, но под конец судья попадает на Землю,
аккурат на авиабазе Финлеттер приземляется, там, где рядовой
состав паркует свои машины, - тридцать пять миль от Атланты,
штат Джорджия. Судья этот может выбрать для своей души любое
тело, через ушное отверстие в него внедриться и обустроиться там
как следует. И он подыскивает такое тело, чтобы поактивнее в
жизни общества участвовать. В рассказе говорится, что душа без
тела лишена возможности участвовать в жизни общества, ее же
никто не видит, душу эту, а она тоже не может ни прикоснуться ни
к кому, ни шум какой-нибудь произвести.
   Судье кажется, что тело, которое он облюбовал, можно будет в
любой момент покинуть, если выяснится, что не так оно себя
ведет, как следовало бы. Он вот что не учитывает: химия
организмов, которые на Викуне обитают и на Земле, совсем разная,
и как только он внедрился в тело кого-то из землян - все, назад
уже не вырваться. Там, в рассказе, целое небольшое эссе имеется
про склеивающие вещества, которые некогда встречались на Земле,
и отмечено, что самое из них сильное то, каким моллюски
прилепляются к днищам, утесам, сваям и прочему такому.
   "Когда моллюски только-только появляются на свет, - пишет
доктор Фендер, сделав вид, что он Фрэнк Икс Барлоу, - они могут
дрейфовать, куда влечет натура, забираться в любой конец любого
океана, вольно странствовать по морям и по устьям впадающих в
моря рек. Сверху их тельце прикрыто конусообразным панцирем. А
крохотулечки-лапки болтаются под этим конусом, как язычок
колокольчика, которым к обеду созывают.
   Но для каждого моллюска наступает время, когда детство
кончается, и тут на его панцире появляется по краям клейкое
вещество, которым моллюск прилепляется к первой подвернувшейся
твердой поверхности, так что уже не оторвать. А потому не зря
принято на Земле говорить моллюскам, когда они своей половой
зрелости достигли, и бездомным душам с планеты Викуна: "Ты
присядь, голубок, ты присядь".
   Описанный в рассказе викунский судья сообщает, что на планете
его есть такое выражение, которым и приветствуют и прощаются, и
благодарят, и просят. Оно так звучит: "Тинь-линь". Еще он
сообщает, что на этой планете тело можно в любой момент снять и
обратно надеть, ну как у нас на Земле одежду. И если тело
сбросишь, вес исчезает, становишься прозрачный, хотя все
понимаешь, все чувствуешь, только никак словом этого не можешь
выразить. На Викуне, сообщает, нет музыкальных инструментов,
потому что люди, когда они, сбросив тело, так вот парят, сами
превращаются в мелодии. А всякие там кларнеты, арфы, рояли и
прочее совсем ни к чему, это же просто машинки, то есть грубые
суррогаты бестелесных душ.
   Но у них там, на Викуне, оказывается, время кончилось.
Трагедия там произошла, а все из-за того, что их ученые
понаторели извлекать время с поверхности почв и океанов, а также
из атмосферы - дома им отапливали, моторы приводили в движение
на яхтах, удобряли поля, даже в пищу его употребляли, костюмы из
него шили и так далее. Подают к столу время что на обед, что на
ужин, собакам и кошкам своим скармливают, очень этим, с Викуны,
нравилось показывать всем на свете, какие они умные да богатые.
Здоровые ломти беспечно бросали в переполненные мусорные баки -
пусть себе сгниют, к чертовой матери.
   "На Викуне, - признается судья, - мы жили так, как будто
никакого завтра не существует".
   Хуже всего, говорит, были фейерверки из времени, которые
устраивали по парадным дням. Он еще совсем мальцом был, когда
родители повели его полюбоваться, как миллион лет из ракетниц по
ветру пустят, отмечая день рождения королевы, - смотри, малыш,
красота какая! Но когда судье пятьдесят исполнилось, в запасе у
них уже осталось всего-то несколько недель. И все разваливаться
начало, куда ни посмотришь. В стенах такие дырищи, можно
насквозь пройти, даже не нагибаясь. У судьи яхта была
скоростная, так она теперь так, лодочкой тихоходной сделалась. А
на площадках, где играют ребятишки, появились какие-то ямы, куда
дети проваливаются, и с концами.
   Так что пришлось всем жителям Викуны выбраться из своих тел и
по-тихому отправиться в космос. "Тинь-линь", - сказали они своей
планете на прощанье.
   "Аномалии времени, гравитационные возмущения и магнитные бури
раскидали семьи с Викуны по всему космосу, - говорится в
рассказе, - и никак им было не собраться снова вместе". Судье
еще удавалось держаться рядом со своей красавицей дочкой. Она,
конечно, красавицей быть перестала, поскольку тела-то у нее
больше не было. А кончилось тем, что она пала духом, ведь, к
какой планете ни приблизятся, нигде жизни нет. Отцу только и
осталось, что безучастно наблюдать, как она внедряется в какую-
то расщелину, чтобы стать душою скалы, - удержать ее от этого он
все равно не может. И вот ирония судьбы: расщелина эта на Луне
была, а значит, до Земли, самой многонаселенной из планет,
оставалось всего двести тридцать девять тысяч миль.
   А сам судья, когда он уже к авиабазе Финлеттер подлетал,
очутился вдруг среди стаи грифов. Так вот с ними и летел-парил
дальше, чуть к одному в ушное отверстие не внедрился. У него
такое чувство, что эти плотоядные, которые падалью питаются,
принадлежат к правящему классу - так судья представляет себе
социальное расслоение на Земле.
   Оглядевшись, он находит, что жизнь на этом участке авиабазы,
где машины паркуют, очень уж деловитая, суетливая уж очень, и
тогда решает судья опять в воздух подняться, тут же и заметил
несколько рядком поставленных зданий, где вроде бы жизнь течет
спокойно: наверное, подумал он, тут центр для медитаций,
философы тут собираются. А как ему было догадаться, что это
исправительная колония обычного режима, где держат
проштрафившихся из числа белых воротничков, - на Викуне-то
подобных заведений вовсе нет.
   Там, на Викуне, сообщает он, преступникам из числа белых
воротничков, осужденным за то, что они доверием во зло
воспользовались, закладывают ушные отверстия, чтобы душа не
могла выбраться наружу. А потом тела помещают в искусственные
колодцы, заполненные экскрементами, - по шейку погружают. А
помощники шерифа разгоняют свои скоростные катера и прямо по
головам едут.
   Судья, видите ли, сам сотни людей приговорил к такому
наказанию, и все эти преступники утверждали, что закон-то они не
преступили, только, возможно, слегка нарушили его дух, ну самую
чуточку. И, прежде чем свой приговор огласить, он, чтобы слова
его прозвучали весомо и недвусмысленно, водружал на голову
кувшин такой, вроде ночной посуды, а уж затем зачитывал
следующую сентенцию: "Вы, ребята, не с духом закона сейчас
познакомитесь. Вы с телом его познакомитесь и с существом".
   А в эту минуту, говорит, слышно уже было, как помощники
шерифов запускают моторы на катерах, которые поблизости от суда
стояли, где пруд, -"_Вж-ж-ж-ж-жик!_"

6

   Судья в рассказе доктора Боба Фендера все пытается угадать,
кто из философов, посещающих центр для медитаций, самый мудрый,
самый ему нужный. И решает, что, наверное, тот вон низкорослый
старичок, который сидит у себя на койке в спальном корпусе,
третий этаж. До того уж, видать, радуется этот старичок своим
глубоким мыслям, что то и дело руки над головой взмывают и -
хлоп! хлоп! хлоп!
   Ну, внедряется судья в ушное отверстие этого старичка, раз -
и навеки к нему приклеился, так прочно, повествует рассказчик,
"как муравей к щепочке, намазанной эпоксидной смолой". А только
вслушался, что там у старичка в голове раздается, и пожалуйста:

                  Просеивает Салли
                  Золу перед крылечком,
                  И ногу отставляет,
                  И - ой! ой! ой! - пердит.
                  И лопнули трусы на ней,
                  А сито изорвалось,
                  А жопа так и прыгает...

   Очень интересная получилась история. Судья потом еще дочку
свою вызволять будет из расщелины на Луне, да много там всего.
Хотя, по-моему, уж никак не хуже доподлинная история про то, как
сочинитель этой истории совершил государственную измену,
находясь в Осаке. Боб Фендер влюбился в шпионку, работавшую на
Северную Корею, в певичку эту, которая Эдит Пиаф имитировала, -
с расстояния в двадцать метров влюбился: тот ночной клуб любили
посещать американские офицеры, и столик его стоял ровно за
двадцать метров от эстрады. Поближе сесть он так и не решился
или там цветы ей послать, записочку, просто всегда за свой
столик усаживался да глазел на нее, взгляд не оторвет. И всегда
он один приходил, и всегда так получалось, что крупнее его ни
одного мужчины в баре не найдется, - ну, в общем, певичка,
которая выступала просто под именем Идзуми, начала выспрашивать
у других американцев, кто да что этот Фендер.
   А он был инспектором по качеству мяса, и женщин отродясь не
знал, только сослуживцы решили подшутить и говорят Идзуми: он
такой насупленный да серьезный, оттого что работа у него очень
важная, сплошная секретность. Говорят ей: он, дескать, командир
специальной отборной части, которая охраняет атомные бомбы. А
если к нему с расспросами пристать, говорят, он скажет, что
ничего такого, просто инспектор он по качеству мяса.
   Ну, Идзуми и принялась его обхаживать. За столик к нему
садится, разрешения не спросив. Рубашку ему расстегивает, по
груди гладит - соскам жутко щекотно! - и все такое. Говорит:
нравятся, мол, ей такие вот крупные молчаливые мужчины, а то
американцы обычно уж очень болтливые. И предлагает - давай,
стало быть, к тебе домой поедем, когда клуб закроется в два
ночи. Она, понятное дело, хотела выяснить, где атомные бомбы
находятся. Хотя вообще-то никаких атомных бомб в Японии не было.
Они на авианосцах были, на базе окинавской и так далее. Да, а
Идзуми весь оставшийся вечер песенки свои исключительно для него
поет, ни для кого больше. Он от радости да от смущения едва не
лишился чувств. Джип у него стоял на улице перед клубом.
   Залезает она в два часа ночи к нему в джип и говорит: хочется
ей посмотреть, где ее большой американец живет, и где работает -
тоже хочется. А он в ответ: пожалуйста, какие сложности, он ведь
где работает, там и живет. И повез ее в доки, где размещались
новенькие казармы корпуса тыла армии Соединенных Штатов,
расквартированного в Осаке, а там посередине длинный такой сарай
стоит. С одного конца кабинеты разные. С другого - двухкомнатная
квартира для ветеринара, которого из Америки присылают. А
посередке большие холодильные камеры, битком набитые тушами,
которые Фендер уже проверил или намеревался проверить завтра.
Оградой весь этот городок обнесен, у ворот часовой стоит, только
дисциплинка-то - трибунал это выяснит - там сильно хромала.
Часовой так свою обязанность понимал, что он должен не допускать
на территорию тех, которые норовят оковалок со склада спереть, а
больше ничего от него не требуется.
   Короче, часовой этот - трибунал его потом оправдает -
спокойно пропустил джип фендеровский, даже ручкой помахал. И не
заметил, что спряталась в машине женщина, к