ерил, будто тут дело в слонах!.. Только погляди, с кем ты  снюхался!"
Это про меня, - усмехнулся Хабиб. - Потом он  начал  дергаться  с  такой
силой, что разодрал пижаму, а дерево дрожало, словно он  хотел  вытащить
его с корнями. Ему, наверное, не терпелось  побежать  к  своему  дому  с
ведрами воды, а то и самому кинуться в пламя, - ей-богу, красивая смерть
для идеалиста, - ведь после  трех  месяцев  засухи  полыхало  на  славу.
Морель тоже двинулся было к дому своего  бывшего  товарища,  но  уже  от
беспомощности. Он опустил голову: "Ты не имел права охотиться на слонов,
- твердил он. - Только не ты. Развяжите его... "  А  потом  понурился  и
ушел.
   Морель  рассказал  Минне  эту  историю  спокойно,  как   что-то   уже
пережитое, а потом добавил:
   -  Вот  как  было  дело.  Но  это  ничего   не   доказывает.   Бывают
недоразумения, но люди в целом уже понимают, что к чему. Любой  человек,
испытавший голод, страх, принудительный  труд,  начинает  понимать,  что
охрана природы - его личная забота...
   Минна видела плечи Мореля, изрытые шрамами, до которых  дотрагивалась
кончиками пальцев.  В  свете  керосиновой  лампы  по  глинобитной  стене
пробежала ящерица. Морель взмахом руки указал на зверька.
   - Даже без этого... В Лаи есть инспектор вод и лесов, который отлично
все это выразил, когда я пришел к нему с петицией... Он мне сказал,  что
год за годом подает докладные записки, чтобы  добиться  реальной  охраны
африканской фауны... Он сам негр, потому,  наверное,  понимает  все  это
лучше других.Во всяком случае, он мне сказал:  "В  том  состоянии,  ч  в
каком мы находимся, при том, что мы наизобретали и что  узнали  о  самих
себе, нам кровно необходимы все собаки, все птицы, все  зверюшки,  какие
только есть. Людям нужна дружба".
   Она повторила это слово валено, с  каким-то  торжеством,  словно  раз
навсегда доказывала бессмысленность всех возводимых на Мореля обвинений,
а потом, поймав взгляд Шелшера, произнесла со сдержанной яростью:
   -   Вот   так,    комендант.    А    его    еще    хотят    выставить
человеконенавистником, который презирает  людей,  в  то  время  как  он,
наоборот, хочет их защитить, уберечь...
   Никто лучше Шелшера не знал, что  такое  пустыня,  где  он  провел  в
одиночестве столько ночей на песчаных дюнах,  освещенных  светом  звезд,
никто лучше его не понимал  той  потребности  в  защите,  которая  порой
сжимает сердце и вынуждает отдать какому-нибудь  псу  то,  что  вы  сами
отчаянно мечтали бы получить. И потребность  эта  никогда  еще  не  была
такой  настойчивой,  как  теперь,  в  эпоху  радиоактивной  пыли,  рака,
гениального отца народов Сталина  и  телеуправляемых  приборов,  готовых
уничтожить целые континенты под шапками чудовищных грибов, чьи  "мирные"
появления постоянно фотографирует пресса для просвещения  народа.  Крик,
одновременно глумливый и яростный, который вдруг вырвался из самых  недр
Африки, получил незамедлительный отзыв, и это объясняло, почему  Мореля,
видимо, всегда предупреждали о попытках властей  его  захватить.  Шелшер
был уверен, что поймал во взгляде самого губернатора с трудом скрываемое
удовольствие, когда пришел доложить  ему  об  аресте  всей  "банды",  за
исключением главного зачинщика.
   - Ага, значит, наш приятель снова  ускользнул  из  рук?  Все  налицо,
кроме него? Можно заподозрить,  что  у  него  весьма  высокопоставленные
дружки...
   - Да, об этом поговаривают.  Лично  я  думаю,  что  если  Морель  так
неуловим, значит, его уже нет...
   - То есть как?
   - Значит, он стал жертвой сведения  каких-то  политических  счетов...
Получил пулю в спину из-за куста.
   - Я в это ни на йоту не верю, - сказал губернатор.
   Он сидел против Шелшера  за  письменным  столом,  с  мокрым  погасшим
окурком, застрявшим в  бороде,  и  смотрел  на  того  глазами  навыкате,
покашливая,  как  неисправимый  курильщик.  Довольно  типичный   продукт
Третьей  Республики,  очень  деятельный  член  "Лиги   прав   человека",
вероятно, франкмасон, антиклерикал, циник, человек разочарованный и  при
этом яростно преданный старым республиканским лозунгам, которые французы
все еще пишут на своих знаменах.
   - Вы, дорогой, чересчур торопитесь его похоронить.  Думаете,  небось,
что так от него избавитесь, но это  ошибка.  Если  Мореля  действительно
пристрелили националисты, - вот тут-то с  ним  и  не  оберешься  хлопот.
Легендарному человеку, который больше не может себя  защищать,  припишут
все что угодно...
   - Поэтому я и думаю, что мы больше не увидим его в живых...
   Губернатор сердито посмотрел на Шелшера.
   - Не знаю, к какому религиозному ордену вы собираетесь примкнуть,  но
могу догадаться...
   Не вижу в вас переизбытка доверия и симпатии к человеческой породе. Я
лично уверен, что наш приятель по-прежнему жив-здоров и причинит нам еще
немало неприятностей...
   Это было произнесено с надеждой и почти с удовлетворением. Таково  же
было мнение и репортеров, которые слали телеграммы  в  свои  редакции  с
самыми  фантастическими  сообщениями,  полученными   от   "заслуживающих
доверия" свидетелей; те утверждали, будто видели  переодетого  Мореля  в
десяти различных местах  одновременно.  Сам  Пер  Квист,  после  ареста,
небрежно развалившись в кресле перед термосом с горячим чаем, с  толстой
сигарой  в  зубах,  снисходительно  и  даже  покровительственно   уверял
офицеров, толпившихся в кабинете коменданта военного поста Лаи:
   - Напрасно, господа, портите себе кровь  на  его  счет...  Он  парень
упорный, знает, чего хочет, и, уж поверьте мне, еще задаст вам жару...
   Да и Форсайт высказывался не менее определенно.  Регулируя  поворотом
рукоятки громкость одолженного проигрывателя и постукивая ногой  в  такт
джазовой мелодии, он только пожимал плечами, отрицая  любую  возможность
того, что с Морелем могло что-нибудь случиться.
   - Не знаю, где  он  сейчас,  ведь  мы  несколько  дней  назад  с  ним
расстались. Но я уверен, что он в  порядке.  И  пока  не  будут  приняты
необходимые меры, он заставит о себе говорить.
   Но один тревожный сигнал подтверждал мрачные  предположения  Шелшера:
арабское радио сообщило, что Морель был убит "французскими  колонистами"
во время схватки в горном массиве Уле. Два, три  и  четыре  раза  Шелшер
ходил к Вайтари, в палату военного  госпиталя,  куда  того  перевели,  -
бывший  депутат  от  Сионвилля  был  совершенно  здоров,  но  из  Парижа
поступило  настойчивое  указание:  при  его   аресте   избегать   всяких
строгостей. Вайтари принимал коменданта с той ледяной вежливостью, какая
приличествует цивилизованным противникам.
   - Я вам уже сказал все, что знаю. Мы расстались  с  Морелем  дней  за
восемь  до  того,  как  он,  по-вашему,  исчез.  Какой-то   американский
журналист следовал за ним, кажется, до конца - обратитесь к нему. Но так
как вас, по-видимому,  интересует  мое  отношение  к  этому  делу,  могу
сообщить: живым Мореля вы больше не увидите.
   - Вы в этом убеждены?
   - Колонизаторы не могут допустить того, чтобы француз принял  участие
в борьбе против них за независимость  Африки.  Никто  не  отрицает,  что
Морель был оригиналом и даже чудаком, но его симпатии к нашему делу  тем
не менее не  подлежат  сомнению.  Слоны  для  него  были  лишь  символом
могучей, исполинской свободы, нашей свободы... Можете  делать  все,  что
угодно, но этой истины, ясной как день, вам не затемнить. Это то, что на
своем языке  -  может  быть,  смешном,  но  чистосердечном,  он  называл
"защитой великолепия природы"...
   Он имел в виду свободу.
   - Где-то там, в лесной глуши, думалШелшер, догнивает  труп  человека,
которому уготована судьба  легенды,  предназначенной  придать  видимость
благородства враждебной ему, узкой и замкнутой идеологии.  Он  посмотрел
на африканца в сером фланелевом костюме и вдруг подумал: а  ведь  он  из
наших.
   - Говорят, что у вас с ним произошел разрыв...
   - Да, кое-какие осложнения были. Мы не всегда соглашались  в  методах
борьбы...  в  средствах.  У  вас  возникали  такие  же  разногласия   во
французском партизанском движении во время оккупации; есть они и сегодня
у североафриканских феллахов... Но он был на нашей стороне.
   - Даже после того, что произошло на Куру? Я, как вы знаете, тоже  там
побывал. Я видел...
   - Я же вам говорил, что Морель был чудак, но это нисколько не  мешало
его  искренней  преданности  делу  африканской  независимости,  хотя   и
осложняло наши с ним отношения...
   Мы не  раз  сталкивались  лбами  и  довольно  яростно.  Но  могу  вас
заверить, что когда дело касалось свободы, мы были заодно...
   И Хабиб, который шагал в наручниках между двумя  солдатами,  все  еще
уверенный, несмотря на посыпавшиеся дождем требования о выдаче,  -  одно
из них за торговлю наркотиками, - что его старый сговор с жизнью так или
иначе поможет выкарабкаться, добродушно заявлял:
   - Чего вы хотите, я же всегда был филантропом.  Для  законных  чаяний
народа  нужны  взрывчатые  вещества,   а   для   законных   потребностей
человеческой души нужны наркотики.
   Как видите, я всегда шел в первых рядах благодетелей человечества.
   ... А девица теперь повторяла с возмущением:
   - Когда подумаешь, что на суде его пытались  изобразить  мизантропом,
человеконенавистником, его, кто,  наоборот,  хотел  сделать  все,  чтобы
людям помочь...
   - А он вам рассказывал, при каких  обстоятельствах  у  него  родилась
идея этой знаменитой кампании по защите природы?
   Да, конечно, рассказывал. Дело началось не  со  слонов.  А  с  собак.
После  прихода  американских  войск  Морель  вышел  из  лагеря  довольно
растерянный и даже слегка утративший мужество, - он ей в этом признался,
смущенно, со смешком, словно хотел попросить прощения за то, что хотя бы
на миг пал духом. Он не очень  хорошо  знал,  что  ему  делать,  с  чего
начинать, за что взяться, чтобы прошлое никогда не повторилось, -  плохо
себе это представлял, и задача порой казалась ему непосильной. Он прошел
всю Германию, бродяжничал, жил как миллионы других  перемещенных  лиц  и
беженцев, скитавшихся по дорогам. Как-то вечером, в  одном  из  городов,
проходя мимо бывшего Гамбургского банка, от которого остался один фасад,
он заметил на тротуаре девочку. Она была без пальто и плакала.  Прохожие
кидали на нее неодобрительные взгляды: какой стыд, оставить  девчонку  в
такой холод на улице без пальто!
   - Не плачь. Ты же видишь, что все на тебя сердятся!
   Девочка перестала  плакать  и  уставилась  на  Мореля.  Она  явно  не
понимала, с кем имеет дело.
   - Вам не нужна собачка?
   Беленький щенок сидел в луже и дрожал - у него тоже, видно,  не  было
пальто.
   - Мы не можем его держать. Маме надо работать, денег у  нас  нет.  До
войны она не работала, у нас, кажется, даже был автомобиль.
   У щенка было черное ухо. Вроде фокстерьера, а вообще Бог знает что за
порода. Но  собака,  наверное,  существо  полезное,  серьезно  рассуждал
Морель. Может охранять дом, фруктовый сад, спать у ваших ног в  гостиной
подле большого камина, после трудового дня...  Она  может  вас  согреть,
если будет спать рядом, махать хвостом, когда  вас  увидит,  и  тыкаться
мордой вам в руку... Короче, может вам составить компанию. Он взял щенка
за шкирку, посадил мокрым задом себе на руку.
   - Мальчик?
   - Разве не видите, что она девочка?
   Он кинул  на  ребенка  недовольный  взгляд.  Это  обстоятельство  все
меняло. В той жизни, какую он вел, сука  могла  стать  большой  помехой.
Она, конечно, каждые полгода будет приносить приплод.  После  войны  так
оно всегда и бывает. Природа пытается восполнить хотя бы с одной стороны
то, что потеряла с другой. Нет, сука явно не подойдет.
   - Ладно, я ее возьму, - тут же сказал он.  -  Ну  а  ты  беги  домой.
Скажешь матери, что она - шляпа. В такую погоду нельзя  выпускать  детей
на улицу без пальто.
   - Она не виновата. Она ведь работает и не может за мной следить.
   - Беги!
   Девочка прижала щенка к груди,  потом  отпустила  и,  вся  в  слезах,
убежала. Мореля охватило уныние. Нельзя было поддаваться  искушению.  Он
почувствовал, как собачка дрожит мелкой  дрожью.  Посадил  ее  в  карман
куртки и придержал рукой  холодный,  мокрый  комочек;  щенок  постепенно
отогрелся и перестал дрожать. Вот так он приобрел товарища.  Они  вместе
странствовали по дорогам,  встречали  других  собак  и  других  людей  -
прибалтов, поляков, чехов и русских, немцев,  украинцев,  все  заблудшее
человечество, которое бродило в поисках крова, куска хлеба и  угла,  где
можно почувствовать  себя  как  дома.  Он  внимательно  их  разглядывал,
спрашивая себя, что может для них сделать. Щенок сидел у него в кармане,
он чувствовал под рукой  теплую  голову.  Но  требовался  совсем  другой
карман, побольше, и другая рука, более могучая, чем  его.  Ему  казалось
недостаточным  заниматься  беженцами  или  политикой  для  того,   чтобы
бороться с нищетой и угнетением, - нет, этого мало, надо  пойти  дальше,
объяснить людям, что происходит, в чем суть дела, но он не знал, как  за
это приняться. Он часто усаживался на обочину дороги, раздумывая, с чего
начать, а рядом была собака. Надо заявить громогласный  протест,  такой,
чтобы его услышали и на  краю  земли.  Надо  идти  к  главной  цели,  не
распыляться, проникнуть в самую суть проблемы. Он  сидел  на  корточках,
жуя соломинку и поглаживая собачонку, и раздумывал. Как-то утром  собака
убежала в поле и к вечеру не вернулась. Не вернулась она и на  следующее
утро.
   Сгинула без следа. Морель обегал всю округу, расспрашивая  встречных,
но в то время людей мало интересовали пропавшие собаки. В  конце  концов
кто-то посоветовал ему  сходить  на  живодерню.  Он  пошел.  Сторож  его
впустил. Это была  площадка  метров  пятьдесят  на  десять,  огороженная
рядами проволоки. Внутри - сотня собак, в основном дворняжек,  каких  он
видел повсюду на дорогах, беспородных щенков... Они смотрели на него, не
сводя глаз, с надеждой, если не считать тех, кто уже совсем  отчаялся  и
даже не  поднимал  головы...  Но  остальные  -  надо  было  видеть  этих
остальных, тех, кто еще надеялся, что за ними придут.
   - Что вы с ними сделаете, если их никто не попросит?
   - Тут их держат восемь дней, а потом  отправляют  в  газовую  камеру.
Обдирают шкуру, а из костей варят мыло и желатин.
   Морель замолчал. Минна не видела его лица, только в полутьме блестели
потные плечи со следами ударов плетки.
   - Вот, наверное, там на меня и нашло наитие... Во-первых, я чуть было
не пристукнул сторожа, а потом сказал себе: нет, не с ходу,  не  так.  Я
как следует на них нагляделся, на этих собак, из которых сделают желатин
и мыло, и сказал себе: погодите  маленько,  вы,  негодяи,  я  научу  вас
уважать природу. Разделаюсь с вами и с вашими  душегубками  ,  с  вашими
атомными бомбами и вашей потребностью в мыле... В тот же вечер я  собрал
на дороге двух-трех ребят - парочку прибалтов и одного польского  еврея,
и мы устроили небольшой налет на живодерню, слегка покалечили  сторожей,
освободили собак и пустили "петуха" на барак. Вот  с  чего  я  начал.  И
понимал, что ухватился  за  нужную  ниточку.  Теперь  надо  было  тянуть
дальше. Бесполезно защищать что-то или кого-то в  отдельности  -  людей,
собак, нужно  подходить  шире:  защищать  природу  вообще.  Начинают,  к
примеру, разговор с того, что слоныде чересчур громоздки, слишком  много
занимают места, сбивают телеграфные столбы, топчут  посевы,  что  они  -
анахронизм, пережиток, а кончают тем, что то же самое говорят о свободе:
в  конце  концов   свобода   и   человек   тоже   оказываются   чересчур
громоздкими... Вот как я к этому пришел.
   ... Пер Квист, который смотрел в  открытое  окно,  вдруг  воскликнул,
сверкнув глазами:
   - Мусульмане называют это "корнями неба", а индейцы Мексики - "древом
жизни"; и те и другие падают на колени и воздевают к небу глаза, в муках
колотя себя в грудь. Потребность в защите живого, которую упрямцы  вроде
Мореля пытаются утолить  воззваниями,  комитетами  борьбы  и  обществами
охраны природы, эти люди хотят насытить сами, нуждаясь в справедливости,
свободе, любви - в этих корнях неба, так глубоко вросших им в сердце...
   ... А эта девушка,  сидевшая  напротив,  перекинув  ногу  на  ногу  -
нейлоновые чулки, сигарета во рту, взгляд, в котором можно  прочесть  ту
же одурь, ту же мольбу, что и в глазах собак на живодерне,  взывавших  о
помощи к человеку, который вот-вот войдет... И багровый от  ярости  отец
Фарг сел за руль своего джипа и отправился на поиски того, кого он  звал
"самым отчаянным язычником, каких видели в  ФЭА  со  времен  губернатора
Конде" - этот губернатор Конде сократил дотации христианским  миссиям  и
требовал медицинских дипломов у сестер милосердия. Со своей пылающей  на
солнце рыжей бородой, пронзительным марсельским акцентом и задранной  до
пояса сутаной, из-под которой виднелись шорты, провожаемый  восхищенными
взглядами слуг и сестер милосердия, он, казалось, отправился в крестовый
поход, - но все, что в нем было смешного и суетного, не лишало его  того
достоинства, которое придает любовь к людям.  Шелшер  нередко  спрашивал
себя, почему церковные власти терпят язык  Фарга  и  его  манеру  делать
добро, словно он силой вливал касторку в горло строптивому ребенку, - но
ответом служила та прямодушная вера, которая, казалось, была  источником
физических сил монаха.
   - Я-то вам его сыщу, - рявкнул отец Фарг, нажимая на  акселератор.  -
Когда я подумаю, что этот сукин сын, может быть, сидит сейчас где-то  на
пригорке и бесится из-за своих слонов, хотя стоит ему поднять  глаза,  и
он увидит нечто куда более величественное и прекрасное, я  просто  готов
ему морду набить. Охраной природы я давным-давно занимаюсь - делаю  все,
что могу, и знаю не хуже его, что охранять ее надо, но  для  этого  мало
распространять воззвания и созывать митинги. Надо еще попросить помощи у
того, у кого следует...
   Из миссии выскочила сестра, подхватив юбки и держа под мышкой забытый
им требник.
   Он сунул его в карман.
   - Я-то знаю, где  его  найти.  Надо  следовать  за  слонами,  он  там
суетится возле них; в это время года стада топчутся поблизости от  воды,
к югу от острова Мамун у Ялы, он повсюду за ними бродит  с  карабином  в
руках, стережет, словно  какой-нибудь  пастух.  Я-то  понимаю,  что  его
точит. Но если Морель воображает, будто Господь Бог  вылезет  из  своего
логова, словно какой-нибудь дикий  зверь  из  джунглей,  специально  для
того, чтобы доказать ему, что Он есть и беспокоится об их милости,  даже
по головке его погладит и скажет: "Ах  ты,  мой  маленький!",  он  попал
пальцем в небо, это я вам говорю!..
   Он изо всех сил нажал на  акселератор;  автомобиль  рванулся  вперед,
заклубилась пыль, а Шелшер, который пришел к Фаргу, чтобы допросить  его
о свидании с Минной и Форсайтом, потому что монах был последним, кто  их
видел, дружелюбно следил за этим богатырем; вся его мощь была  ничто  по
сравнению с жившей в нем верой. Вернувшись в Форт-Лами, комендант  нашел
губернатора  в  особо  подавленном  настроении;  тот  мрачно  взирал  на
машинописную страничку.
   - Боевой приказ, - сказал он. - Распоряжение войскам прочесать  земли
уле при помощи вертолетов, огнеметов и прочих прелестей...  Удивительно,
что мне еще изволят об этом сообщать... Наверное, военная хитрость.
   - Насколько вы можете задержать операцию?
   Губернатор косо на него взглянул.
   - Должен вам сообщить, Шелшер, хотя мне это очень неприятно, что ваша
просьба пока не удовлетворена. Вам придется  выждать  несколько  недель,
прежде чем вы сможете, наконец, удалиться от нашей суеты и  воспарить  к
звездам. А пока вы еще носите мундир и  служите  охране  порядка,  а  не
делец божественной  любви  или  христианского  милосердия.  Я  и  правда
начинаю думать, что республика учредила эскадроны мехаристов  и  военные
посты в пустыне только для того, чтобы  на