их.  Пока  будут  болтать  о  наших
"бескрайних  просторах"  и  нашем  народе  "охотников,  земледельцев   и
воинов", мы будем целиком в вашей власти или, что еще хуже  -  слепо  за
кем-то следовать. Америка вышла из небытия с  исчезновением  буйволов  и
бизонов; пока волки бежали по степи за русскими санями, мужик подыхал  в
грязи и невежестве, а в тот день, когда в Африке не останется ни  львов,
ни  слонов,  их  место  займет  народ-хозяин  своей  судьбы.  Для  нашей
молодежи, для нашей элиты - а ее капля в море - стада  диких  зверей  на
свободе суть мера той отсталости, которую надо преодолеть...
   Мы готовы к  преодолению  этой  отсталости  не  только  ценой  гибели
слонов, но и ценой своей собственной жизни...
   Несмотря на усталость, на боль в левом боку и общее  отупение,  Филдс
понимал, с каким жаром его пытается  склонить  на  свою  сторону  бывший
депутат от Сионвилля. Репортера часто старались  в  чем-то  убедить,  но
никогда еще не делали этого с таким пылом, с такой глухой яростью, таким
голосом, волнующим своей мужественной  красотой.  Надо  сказать,  Филдса
смущало некое недоразумение, которое он пытался рассеять.
   - Понимаете, - сказал он, - я ведь только фоторепортер и за  всю  мою
жизнь не опубликовал ни одной статьи, обхожусь без текста.  Предоставляю
говорить за меня фотоаппарату.
   Я отлично понимаю, чтґо вами движет, но никогда не смогу так доступно
изложить ваши соображения, как это сделали вы... - Он  запнулся.  -  Вам
нужен профессионал.
   Вайтари молчал. Когда он заговорил, в голосе его  звучало  недоверие,
похожее на злость:
   - Иными словами,  вы  удовлетворитесь  тем,  что  напечатаете  снимки
убитых слонов, никак их не объясняя?
   - Писать - не моя профессия.
   - Тогда ваш репортаж будет крайне тенденциозным. Фотографии вовсе  не
отражают сути дела... Я ведь, знаете ли, могу их и уничтожить.
   - Знаю.
   - Послушайте, мне нужно, чтобы ко мне прислушались в Америке.  У  вас
там самые передовые негры на свете. Самые ассимилированные...
   Слово "ассимилированные"  прозвучало  как  комплимент.  Филдс  сказал
себе, что из всех французов, каких видел, такого удивительного он еще не
встречал.
   - Вам даже не снилось, каким заговором молчания я  окружен.  Арабская
пресса и радио говорят обо мне только тогда, когда им больше  не  о  чем
сказать... Ваш долг журналиста сделать так, чтобы меня услышали...
   - Дайте мне вашу декларацию в письменном виде. Я сделаю  с  ней  все,
что смогу. У меня совсем нет литературного дара.  Только  глаза,  вот  и
все. А надо иметь большой талант...
   Он чуть было не сказал: "чтобы оправдать вот это", но смолчал.
   - До вашего отъезда  я  передам  вам  всю  необходимую  документацию.
Хотите поехать со мной в  Хартум?  Сможете  отправить  свой  репортаж  с
первым же самолетом.
   - Нет. Я хочу остаться с Морелем.
   - Из сочувствия? Подозреваю, что он интересует  вас  гораздо  больше,
чем судьба африканских  народов...  Наверное,  считаете,  что  эта  тема
придется больше по вкусу вашим пресыщенным читателям...
   - Дело не в том.
   - Другой причины не вижу...
   - А я не вижу, что буду снимать в Хартуме. У меня еще осталось больше
половины катушки... Я бы хотел... - Филдс сказал грубо,  словно  убеждая
самого себя:
   - Хотел бы поставить точку в деле Мореля.
   Вайтари это, кажется, позабавило.
   - Что ж, долго вам ждать не придется... Без меня он далеко не уйдет.
   - Правильно. И я хотел бы при этом быть.
   Вайтари встал. На фоне сияющей ночи, - он закрывал плечами звезды,  -
он казался Эйбу Филдсу, который продолжал сидеть, почти гигантом.
   - Месье Филдс, вы ведь матерый газетный волк...
   - Да, я - профессионал.
   - Завтра утром я вам передам мое curriculum vitae, декларацию  и  все
касающиеся меня документы. Не забудьте, что у вас в руках золотая  жила,
- для такой страны, как ваша, которая через Африку  жаждет  освободиться
от комплекса вины перед черными...
   Он двинулся  прочь  своей  кошачьей  походкой,  в  ней  больше  всего
сказывался африканец.
   Даже последние его слова были чисто французским выпадом; сколько  раз
Филдс слышал подобное из уст газетной братии, от  французов,  обозленных
нападками  американской  печати  на   "французский   колониализм".   Ему
подумалось, что Вайтари  не  столько  африканский  националист,  сколько
порождение раскола внутри самой Франции. Даже curriculum vitae,  которое
наутро Вайтари вручил ему лично, вместе с изложением  целей  и  "смысла"
своих действий, было чисто французским; лицей, с гордостью перечисленные
учебные стипендии, диссертация  по  юриспруденции,  список  напечатанных
статей и различных политических  партий  и  группировок,  к  которым  он
примыкал и из которых затем уходил; парламентские поручения, - там  было
указано все. Ни один американский негр не сумел бы проделать такой  путь
у себя в стране или похвастаться таким врастанием в жизнь  чужой  нации.
Вайтари  -  образцовое  творение  французской   культуры;   единственным
недостатком этого  законченного  продукта  цивилизации  было  чрезмерное
преуспевание,  -  оно  привело  к  изоляции;  честолюбие   стало   мерой
одиночества. Ни в стране уле, ни во  всей  ФЭА  не  было  такого  места,
которое могло бы утолить его жажду величия; он был воспитан как человек,
обреченный стоять на вершине власти.
   Филдс снова вспомнил, что ему говорил, возвратившись  из  Аккры,  его
друг, негритянский писатель Джордж Пенн: "Когда по-настоящему  заговорят
об Африке,  будут,  главным  образом,  называть  это  имя...  Разве  что
французы вовремя не сделают его  своим  премьер-министром,  если  у  них
хватит смекалки... " (Филдс сдержал свое слово  и  попытался  как  можно
шире  распространить  декларацию  Вайтари.  Но  результат  был  довольно
убогий.  Американское  общественное   мнение   страстно   интересовалось
Форсайтом и Морелем и не  желало  видеть  в  их  поступках  политических
мотивов. К тому же  американский  обыватель,  как  правило,  более  живо
отзывался на то, что затрагивало  его  чувства,  чем  на  любые  призывы
идеологического характера. Поэтому репортаж Филдса  о  Куру,  фотографии
убитых слонов на фоне других снимков, показывающих  условия,  в  которых
эти убийства совершались - засуху и страдания животных от жажды,  -  еще
больше  подчеркивали  жестокость  того,  что  произошло,  трогали  людей
гораздо сильнее, чем политические мотивы, которые могли якобы  оправдать
подобное предприятие. Симпатии и горячий интерес, которые публика питала
ко всему, что имело отношение к животным, были хорошо известны издателям
газет, во  времена  затишья  они  делали  на  это  ставку.  Филдс  любил
рассказывать такой анекдот: перед войной он опубликовал в одном  журнале
с большим тиражом фоторепортаж, на снимках  присутствовали  перевернутые
на спины гигантские черепахи, которых затем  живьем  кидали  в  кипяток,
чтобы сварить суп.
   После публикации тираж журнала вырос на пять процентов. Однако  Филдс
так и не узнал, какое влияние имел его репортаж на  торговлю  консервами
из мяса черепах, но предполагал, что та ничуть не пострадала.)

XXXVII

   Во время своего пребывания на Куру Филдс делал все, чтобы добиться  у
Вайтари облегчения участи Мореля и его товарищей. Он с самого начала так
яростно и с таким негодованием запротестовал против "пыток", которым они
подвергались,  что  Вайтари  презрительно  заметил,  что  американцы  уж
чересчур склонны считать "пыткой" всякий недостаток удобств.
   - Когда ваши пленные  вернулись  из  Кореи,  они  называли  "пытками"
извечные условия жизни огромной массы народов Азии, которые им  пришлось
разделять в течение всего нескольких месяцев...
   - Может, и так, - согласился Эйб Филдс, - но вопрос  ведь  состоит  в
том, хотите ли вы  привлечь  к  вашему  движению  симпатии  американской
публики или же она вам безразлична...
   Пока эта публика вас не  знает,  но  горячо  интересуется  всем,  что
происходит с Морелем.
   А что делаете вы? Во имя свободы и права народов решать  свою  судьбу
вы стали оптом убивать слонов, приводя доводы, чересчур абстрактные  для
читателей  американских  газет,  а  вот  Мореля,   которого   печать   -
справедливо или ошибочно - произвела в народные герои и превратила  чуть
ли не в легенду, уже сутки держите, вместе с его соратниками,  связанным
по рукам и ногам в невыносимой жаре... Насколько я понимаю, вы, кажется,
искренне хотите добиться признания в Соединенных Штатах. Понимаю, может,
это глупо, но у  нас  гораздо  охотнее  откликаются  на  сентиментальную
сторону всякой идеологии. Ну, а моя профессия говорить обо всем,  что  я
видел, причем так, как видел. Я фотограф.
   Вайтари перебил его с раздражением, похожим на злость:
   - Думаю, что будет  лучше,  если  я  сразу  же  задам  вам  несколько
вопросов.
   - Валяйте.
   - Вы за свободу африканских народов или против? Вы за колониализм или
против, да или нет? Вы здесь единственный журналист, и вам  не  составит
труда изобразить то, что мы делаем, крайне тенденциозно.
   Нос Эйба Филдса стал издавать негодующий свист.
   - Послушайте, месье, - сказал он, слегка повысив голос, - конечно,  я
против колониализма. Я за свободу для всех. Даже для французов, хотя  не
особенно их люблю... Да и других, в общем, тоже.  Но  вот  уже  четверть
века как я фотографирую Историю. Историю с  большой  буквы,  и  в  конце
концов это пробуждает странную симпатию к слонам... Думаю,  не  ошибусь,
сказав, что миллионы людей во всем мире питают куда большее сочувствие к
Морелю, чем вам кажется... С этим надо  считаться.  Выберите  правильную
тактику...
   - Да вы действительно глашатай Запада! - бросил Вайтари.
   Во  фразе  прозвучала  издевка,  но  Филдс  привык   иметь   дело   с
французскими интеллектуалами.
   - Не знаю. Не знаю, например, осведомлены ли советские  люди  о  деле
Мореля. Если да, то, по-моему, русских рабочий, который трудится  восемь
часов в день,  завинчивая  гайки,  а  остальное  время  слушает  речи  о
необходимости завинчивать как можно больше  гаек  и  делать  это  с  еще
большим энтузиазмом, такой советский рабочий  наверняка  питает  горячую
симпатию к Морелю и к тому, что тот пытается спасти...
   Разговаривали они в одной из хижин, которую Вайтари превратил в  свой
штаб. Он сидел перед оружейным ящиком, который служил столом.  На  ящике
была  расстелена  карта  этого  района,  рядом  лежали  пачки   сигарет,
зажигалка и небесно-голубое кепи с пятью черными звездами. Вход в хижину
сторожил суданец в желтой головной повязке. Справа от  бывшего  депутата
Уле, вытянувшись по стойке "смирно" и держа руку на револьвере, висевшем
на кожаной портупее, застыл сопровождавший повсюду Вайтари молодой негр.
Эйб Филдс то и дело косился на эту  тщательно  начищенную  портупею.  Он
испытывал отвращение к портупеям, да  и  к  коже  вообще;  кожа  у  него
почему-то ассоциировалась с жестокостью,  эта;  связь  уходила  в  глубь
веков. У молодого африканца были квадратные  плечи  и  суровое  лицо,  -
красивое в своей суровости, правда, только  с  точки  зрения  фотографа.
Обстановка внушала тревогу  еще  и  потому,  что  не  была  показной,  а
соответствовала  чьей-то  глубинной  психологической  потребности;   она
вызывала у Филдса тяжелые воспоминания. Сам Эйб Филдс,  несомненно,  был
полнейшей антитезой кожи; в конце концов ненависть к ней превратилась  у
него в манию. С первой же минуты, когда  вошел  в  хижину,  он  старался
побороть эту враждебность, пытался внушить себе, что обстановка "боевого
штаба" не обязательно является прелюдией к  новой  эпохе  кожи,  а  есть
всего-навсего  признак  одиночества  человека,  который  хочет   создать
иллюзию  своей  причастности  к  чему-то,  атмосферу  боевого  братства.
Африканец слишком глубоко впитал традиции французского военного величия,
чтобы не мечтать тому соответствовать. Голубое кепи с  черными  звездами
было последней, трагической данью Франции.
   "Просто удивительно, -  подумал  Филдс,  -  как  французам  удавалось
одерживать победы, где бы они ни прошли. Этот негр с  минуты  на  минуту
вспомнит о Жанне д'Арк или о Лафайете, о Сопротивлении, о Шарле де Голле
и  о  Революции".  Филдсу,  быть  может,  и  удалось  бы  отрешиться  от
неприятной "исторической" атмосферы, если бы не выстрелы  снаружи  и  не
рев подыхающих слонов.
   - Ничего вы не понимаете, - сказал Вайтари.
   Он вытащил из пачки сигарету. На запястье сверкнули вычурные  золотые
часы с тремя циферблатами. Как видно, последнее слово современной точной
механики. Филдс был также весьма чувствителен к красоте рук. До чего  же
трогательно, какими красивыми,  несмотря  ни  на  что,  еще  могут  быть
человеческие руки!
   - А я ведь, знаете ли, только и хочу понять.
   - Французская буржуазия, предчувствуя свою гибель,  использует  таких
людей, как Морель, чтобы скрыть под прикрытием  идеализма  и  гуманности
уродливые явления нашей жизни.
   Этот туман - громкие слова, ораторские призывы к свободе, равенству и
братству, благородная забота о защите прежде всего африканской  фауны...
Слонов  Мореля.  А  уродливые  явления  -  колониализм,  физиологическое
убожество, содержание двухсот миллионов людей в полном невежестве, с тем
чтобы затормозить их политическое развитие... Я  намерен  разорвать  эту
дымовую завесу. Всеми доступными мне средствами. Хотя бы вот так, как вы
видите. Очень хитро, очень ловко кинуть нам под ноги,  как  вы  изволили
выразиться, "народного героя", сделав вид, будто все здешние  беспорядки
возникают благодаря этому чудаку, занятому исключительно защитой  слонов
от охотников. Красивая  сказочка,  искусно  придуманная,  чтобы  усыпить
общественное мнение... Но нет, действительность  не  желает  поддаваться
обману.
   Мы не хотим копошиться в облаках творимых  легенд.  Надо,  чтобы  нас
увидели, увидели,  какова  африканская  действительность,  со  всеми  ее
язвами. К тому же вовсе не исключено, что вашему "народному герою" щедро
заплатили колонизаторы, за то, чтобы он устроил эту путаницу...
   - Вы в это верите?
   - А как иначе объяснить более чем странную снисходительность властей?
Но давайте предположим, что этот одержимый действительно верит в то, что
делает. Мой долг - рассеять всякие недоразумения на сей счет. Важно одно
- независимость Африки. А не слоны...
   Он резко взмахнул рукой.
   - Давайте говорить серьезно. Судьба африканских  народов  нам  дороже
самых прекрасных побасенок. Я не утверждаю, будто Морель - агент Второго
Бюро, я говорю, что он достоин им быть.  Мы  намерены  рассеять  дымовую
завесу. Нас не хотят замечать, но обязательно заметят.
   Филдсу было интересно, какую долю "я" он включает в это "нас".
   - Теперь,  когда  мы  покончили  с  объяснениями,  я  в  угоду  вашей
чувствительности могу пообещать, что если ваш "народный герой" даст  мне
слово вести себя тихо и ничего не затевать, пока мы здесь, я  готов  его
развязать. Я не могу позволить себе  роскошь  приставить  к  нему  троих
охранников, - они мне нужны в другом месте.
   Филдс ни секунды не верил, что Морель примет его условие, но,  к  его
удивлению,  француз  легко  согласился.  Он,  как  видно,   рассматривал
проигранную битву как  одну  из  перипетий  борьбы,  в  которой  заранее
предвидел взлеты и падения. Он не казался ни подавленным, ни, тем более,
отчаявшимся. Невероятно грязный, пахнувший конюшней, с  лицом,  заросшим
черной щетиной, с руками, связанными  за  спиной,  под  дулом  пулемета,
которое наставил на него пугливый  суданец,  он  ничуть  не  походил  на
побежденного и был полон какой-то не правдоподобной, непреклонной  веры,
какого-то несокрушимого упрямства.  Его  безумие  сказывалось  именно  в
этом: он никогда не отчаивался. Дурень, подумал Филдс, другого слова для
него не  найдешь.  Счастливый  идиот,  который  не  желает  считаться  с
очевидностью. А ведь факты налицо, - не только рев слонов, издыхающих  в
озере, но и провал  конференции  в  защиту  африканской  фауны,  которая
закрылась, не добившись изменения закона об охоте  на  диких  зверей.  В
слонов будут  стрелять,  как  и  раньше,  во  имя  прогресса,  скорейшей
индустриализации, потребности в мясе или же ради красивого  выстрела.  А
Морель ведет себя так, словно ни о чем не подозревает. Он явно так и  не
научился жизни. Правда, в голосе Мореля прозвучал, пускай едва заметный,
оттенок грусти.
   - Надо изобрести специальные уколы, - проворчал он. -  Или  таблетки.
Когда-нибудь их создадут. Я всегда был  человеком  верующим.  Я  верю  в
прогресс. Когда-нибудь таблетки гуманизма поступят в продажу.  Их  будут
принимать натощак со стаканом воды перед встречей с другими людьми.  Вот
тогда сразу станет интереснее жить и, может быть,  даже  появится  смысл
заниматься политикой... Он хочет, чтобы  я  дал  слово  не  выходить  из
хижины, и тогда нас развяжут? Даю. При условии,  что  нам  оставят  наше
оружие и лошадей.
   - Он обещал.
   - Ладно. Как, он думает, что мы  можем  сделать,  безоружные?  Можно,
конечно, плюнуть в рожу, но что это даст? Я  человек  практичный.  Люблю
точные задачи, в пределах возможного...  Я  не  мечтатель.  Потому-то  я
здесь.
   Он даже как будто развеселился. Филдс впервые заметил, что к  рубашке
у него приколот лотарингский крестик. То была эмблема, принятая во время
войны  горсточкой  французов,  не  желавших   мириться   с   поражением,
примкнувших к далекому тогда генералу Шарлю де Голлю, -  человеку,  тоже
верившему в слонов.  Этот  значок  объяснял  многое,  во  всяком  случае
уверенность, которую излучало лицо Мореля. Соратников, как  видно,  тоже
заразило его настроение. А оно и прямь  было  заразительным,  Эйб  Филдс
ничуть в том не сомневался.
   Он почувствовал, что и  сам  поддается;  его  сердце  начинало  почти
непристойно стучать, и он поймал у себя на губах идиотскую  улыбку.  Пер
Квист, насупив седую бровь и вздернув другую  над  язвительной  ледышкой
глаза, с интересом наблюдал за репортером; но о  старом  авантюристе  не
зря говорили, что под  патриархальной  внешностью  кроется  на  редкость
едкая ирония и отчетливая потребность  в  том,  чтобы  о  нем  говорили.
Присутствие Пера Квиста в самой гуще схватки было  вполне  естественным,
ведь его имя вот уже пятьдесят лет тесно связывали со всеми кампаниями в
защиту окружающей среды. Он делал свое дело, подтверждая репутацию,  тем
более что его репутация была  ему  не  менее  дорога,  чем  то,  что  он
защищал, как открыто заявляли некоторые из коллег.  Но  что  можно  было
сказать об этой девушке, об этой немке, которая сидела рядом с Морелем с
таким выражением гордости, душевного подъема,  почти  счастья  на  лице,
словно наконец-то обрела нечто такое, чего никто уже не сможет отнять? А
ведь то была всего-навсего жалкая барменша; трудно  представить,  что  и
она приняла участие в этой авантюре, чтобы выразить свою веру, нежелание
смириться и отчаяться,  что  можно  пройти  через  фашистскую  Германию,
разрушенный Берлин и солдатские руки, сохранив иллюзии и доверчивую тягу
к величию природы. Было бы легче и правдоподобнее предположить, что  она
пришла просто вслед за  мужчиной,  тем  более  что  Морель  был  "видный
парень", несколько простонародного типа, со своими непокорными  космами,
карими глазами, красивым подбородком, - несмотря  на  неприятную  манеру
прочищать горло - и французским ртом, чья насмешливость казалась  подчас
неистребимой.
   (Филдс вынужден был подавлять в себе приливы  нежности,  когда  потом
рассказывал о Мореле своим соотечественникам  в  маленьком  американском
баре в Париже, где постоянно засиживался. "Один человек, я уже не  помню
кто, в Форт-Лами придумал для Мореля подходящий эпитет: esperado.  Новая
порода человека, победно восставшего из глубин низости.
   Не стоит и говорить, что я не такой. И тем не менее,  признаюсь,  мне
приятно знать, что где-то есть кто-то, шагающий по своему  пути  вопреки
всем