ольны?
   - Да, у меня была венерическая болезнь и начало беременности.
   - У вас был ребенок?
   - Больничные врачи сделали мне аборт.
   - По вашей просьбе?
   - Да.
   - Сколько вам тогда было лет?
   - Семнадцать.
   - Вы, вероятно, питали ненависть к мужчинам?
   - Я была очень несчастна, но не питала ненависти ни к кому.
   - Ни на кого не были в обиде?
   - Ни на кого.
   - И вскоре после выхода из больницы даже  стали  любовницей  русского
офицера?
   - Да.
   - И долго вы с ним прожили?
   - Три месяца.
   - А потом?
   - Он дезертировал, чтобы остаться со мной. Дядя  донес  на  Игоря,  и
больше я его не видела.
   - Вы подбивали его на дезертирство?
   - Нет.
   - Вы были в него влюблены?
   - Да.
   - И ваш дядя на него донес?
   - Да.
   - Офицер был арестован?
   - Да.
   - По вине вашего дяди?
   - Да.
   - И вы остались совсем одна?
   - Да.
   - И что вы стали делать?
   - Вернулась к дяде.
   В зале все замерло. Председатель помолчал, чтобы усилить  впечатление
от слов Минны.
   - Значит, вам было безразлично, что он донес на человека, которого вы
любили?
   - Нет, мне это не было безразлично.
   - И все же вы к нему вернулись?
   - В то время в Берлине трудно было найти жилье.
   - Вы когда-нибудь слышали о русских нигилистах?
   - Нет.
   - Значит, вы вернулись жить к своему дяде?
   - Да.
   - Вы имели с вашим дядей половые сношения?
   Защитник в негодовании вскочил.
   -  Господин  председатель,   подобные   вопросы   не   делают   чести
французскому правосудию.
   - Я требую, чтобы обвиняемая ответила на мой вопрос.  У  нас  имеется
отчет  берлинской  полиции   и   заверенные   свидетельства   межсоюзной
контрольной комиссии. Находились ли вы в половой связи с вашим дядей?
   - Он не был моим настоящим дядей, - ответила Минна, голос  ее  слегка
дрожал. - Он был мой свойственник...
   - Вы имели с ним половые сношения?
   - Мои родители погибли во время бомбежки, когда мне  было  пятнадцать
лет, и он меня подобрал. И тогда же силой заставил меня вступить с ним в
половые сношения.
   - И вы не пожаловались в полицию?
   - Нет.
   - Почему?
   - Мне было стыдно.
   - Вы предпочитали половые сношения с вашим дядей жалобе в полицию?
   - Да. И потом...
   - Что, "потом"?
   - Это не имело такого уж значения.  Погибли  миллионы  людей...  Весь
город в развалинах, дети умирали на улицах. Важно было совсем другое.
   - Сексуальное поведение людей не имеет для вас никакого значения,  не
так ли?
   - Важно совсем не это, - упрямо повторила она.
   - А потом вы... голая выступали в берлинском ночном кабаре?
   - Да.
   - Вам приходилось вступать в половые сношения с клиентами?
   - Да.
   - За деньги?
   - Да.
   - И вы этому не придавали никакого значения? Ни во что не ставили?
   Она с отчаянием озиралась  вокруг,  словно  искала  кого-то,  кто  ее
поймет и возьмет под защиту. В зале сидел Шелшер,  который,  положив  на
колени кепи, дружелюбно поглядывал на Минну. Сидевший между двумя белыми
священниками Сен-Дени вскочил, а потом  снова  сел  с  бледным  как  мел
лицом. На скамье подсудимых Пер Квист скрестил на груди  руки  -  вид  у
него был спокойный и суровый, а Хабиб, по-видимому, от  души  веселился.
Форсайт опустил голову. Только  Вайтари  и  сопровождавших  его  молодых
людей все это, как видно, ничуть не трогало, и они,  казалось,  даже  не
слушали, о чем шла речь. Им явно  было  все  равно.  Минна  еще  немного
поискала сочувствия; потом на ее щеках заблестели слезы.
   - Тем не менее  вы  утверждаете,  будто  присоединились  к  Морелю  с
оружием и боеприпасами, не испытывая никакой особой вражды к людям?
   - Я хотела все бросить... Хотела ему помочь...
   - И для того присоединились к Морелю? Чтобы ему помочь?
   - Да.
   - И уверяете, будто не питали ни к кому зла?
   - Я хотела помочь ему защищать слонов.
   - Вы были в него влюблены?
   - Не знаю.
   - Вы хорошо знали Мореля?
   - Нет. Я видела его только однажды.
   - Чего оказалось достаточно, чтобы пуститься в авантюру,  последствия
которой вы, несомненно, могли предвидеть?
   Она  помолчала,  ухватившись  руками  за  загородку,  яростно   мотая
головой, словно стремясь отряхнуться от вопросов.  И  все  же  последнее
слово осталось за ней. Минна оглядела судей с тем упорством во  взгляде,
которое присутствующие уже заметили, и сказала:
   - Морель верил во что-то чистое.
   ... В двухстах метрах оттуда  купец  Араф  Ирнит  из  Кано,  неспешно
продав свою партию мирры, уселся под акацией, рядом со своим ослом  и  с
книгой  в  руках  решил  передохнуть;  губы  его  безмолвно  шевелились,
произнося суру: "Я поверил в вечно Живого, Кто не умирает.
   Слава Господи, у которого нет потомков, нет совластителей  в  Царстве
Его и кому не нужны пособники. Да возгласим величие Его. Ты  здесь  лишь
временный жилец. Слава Тому, кто был сокровищем сокрытым и  дал  познать
Себя, и создал все  сущее...  "  Губы  его  шевелились,  взгляд,  озирая
пустынную площадь, задержался на осле, проследил за  тремя  женщинами  в
черных покрывалах с кувшинами масла на плече; губы зашевелились быстрее,
Араф прикрыл глаза и уперся кулаком в грудь.  "Нет  другой  Кровли,  нет
другой Двери, нет другой Красоты, нет другой Нежности. Войди,  Желанный,
в сердце мое, в глаза мои, в мои уста. Ты, кто подъемлешь камни... "  Он
на минуту задумался, не  продешевил  ли  с  ценой,  сразу  же,  легонько
покачиваясь, ударил себя  в  грудь,  потом  снял  очки  и  вытер  глаза.
"Благодарю Тебя за то, что Ты - это Ты, Ты  богат,  а  создание  Твое  -
нище. Ты пресветел, а создание Твое подло. Ты  безграничен,  а  создание
Твое презренно. Ты велик, а  создание  Твое  ничтожно.  Ты  всесилен,  а
создание Твое жалко. Я благодарю Тебя, что Ты - это Ты... " Он распевал,
время от времени поглядывая  то  на  тень  акации,  которая  на  площади
становилась все длиннее, то на всадника из племени гола, проезжавшего по
площади, с  лицом,  закрытым  синей  тканью,  то  на  стайку  ребятишек,
возившихся в вечерней пыли; а когда внимание Арафа несколько отвлеклось,
снова заколотил себя в грудь, возвел глаза  к  небу,  возвысил  голос  и
принялся раскачиваться из стороны в  сторону.  Когда  почувствовал,  что
совсем отдохнул, он положил книгу в футляр, спрятал под бурнус, влез  на
осла, ударил того пяткой  и  двинулся  по  дороге,  спрашивая  себя,  не
рискованно ли поступает, отправляясь вечером в  путь  со  столь  крупной
суммой, ведь все гола - воры, кто этого не  знает.  В  тот  же  час,  но
немного южнее женщина из племени фулбе по  имени  Фатима,  чей  муж  был
стрелком  в  Феззане,  сидела  у  дверей  своей  "handja"  и   принимала
поздравления и подарки от соседей.
   Внутри лежало тело мертвого ребенка, и Фатима улыбалась, дотрагиваясь
до рук тех, кто принес провизию на дорогу младенцу,  так  рано  ставшему
избранником. Караван верблюдов, навьюченных  кожаными  тюками  с  солью,
возвращаясь из Мурдука в Феззан, остановился в ста километрах  восточнее
первого источника - колодцев Сары, и пятьдесят человек в голой  пустыне,
в  том  числе  знаменитый  Камзин,  который  успешно  провел   пятьдесят
караванов с автоматами к  границам  Алжира,  опустились  в  своих  белых
бурнусах на колени и прижались лбами к песку, а Камзин - бельмо на глазу
и изъеденный волчанкой нос - бормотал при каждом поклоне: "Баракатум  ил
Хадизи, ла Илахи, м'ана Тадхур Илахи... дел Кадхир, о Господи! Пребудь с
нами, о Господи! Пусть Бараки д'Уваир, Барака властителей наших пребудет
с нами... " Полуприкрыв глаза, Шелшер мысленно видел всех тех,  кто  дал
ему возможность закалить в исламе христианскую веру. В душе он посмеялся
над своей убежденностью. Но знал, что тщетно протягивать руку тому,  кто
слишком далек от тебя. С чуть-чуть жестокой иронией  он  снова  протянул
Минне пачку сигарет. Она вдохнула дым, вновь натянула на колени  юбку  и
озорно тряхнула волосами. Ах, да она вовсе и не сердится! Их  ведь  тоже
надо понять.
   Морель снова выскользнул из рук, вот они и отыгрываются  на  тех,  на
ком могут. Есть от чего прийти в бешенство, - разве люди не болтают, что
Морель готовит налет на суд в самый разгар заседания,  что  его  узнали,
переодетого купцом-арабом, что он организует "десант", чтобы  освободить
обвиняемых и отхлестать судей, - от  того,  кому  удалась  сионвилльская
авантюра, всего можно ожидать! Власти никак не  могут  переварить  того,
что произошло в Сионвилле; восемь дней газеты не писали ни о чем другом,
а ведь именно это и было целью налета, тем, из-за чего Морель на него  и
отважился. Новая конференция по защите  африканской  фауны  должна  была
открыться в Конго, и Морель решил нанести, как он выражался,  "увесистый
удар", чтобы повлиять на делегатов и таким сенсационным образом привлечь
к их работе внимание общества. Он со своими  людьми  находился  тогда  в
пещере на опушке тропического леса, который поднимался из  нагромождения
камней, непроходимых зарослей бамбука и колючих  кустарников  на  откосы
Уле. В первый вторник  июня  за  "партизанами"  должен  был  приехать  с
противоположного склона массива Уле, по  дороге  из  Лати  в  Сионвилль,
грузовик; после налета четверо  его  участников:  Морель,  Форсайт,  Пер
Квист, Короторо и трое студентов с грузовика должны  были  добраться  до
суданской  границы   и   Хартума,   где   Вайтари   вел   переговоры   с
представителями Насера. Идрисс должен был провести их к грузовику, потом
вернуться в пещеру, а оттуда отправиться с Юсефом и Минной к озеру Куру,
где  Вайтари  оборудовал  так  называемый  опорный  пункт.  В  некоторых
газетных статьях этот пункт уже определяли как "центр  подготовки  армии
освобождения  Африки",  и  журналисты,  по  мере   своего   воображения,
размещали его в двадцати различных районах Экваториальной Африки.
   Обе части отряда должны были соединиться у озера Куру и на  грузовике
проделать пятьдесят километров, отделявшие их от суданской  границы.  По
выражению Форсайта, у которого перед дерзкой отвагой этого  плана  вдруг
проснулась осмотрительность бывшего военного, отряд имел "почти такие же
шансы добиться успеха, как  я  быть  избранным  президентом  США  вместо
Айка". Между местом, где их должен был ждать грузовик, и  Сионвиллем,  в
семи часах езды оттуда, были расположены  административные  центры  двух
округов. Даже если операция пройдет гладко, их  непременно  задержат  на
обратном пути. Он высказал свои  соображения  Морелю,  который  ответил,
продолжая спокойно чистить винтовку:
   - Беда твоя в том, что ты совсем не доверяешь  ближним.  Конечно,  им
дадут знать. Ну и что? Они постараются смотреть в другую сторону, только
чтобы не заметить, что мы едем мимо. И все. А потом скажут, будто нас не
видели. Уж ты мне поверь, людям тошно, будь они окружные  чиновники  или
просто шпаки. Они читают газеты, знают, что творится на свете, и  готовы
нам подсобить. Сами они, быть может, на риск  не  пойдут,  но  радуются,
когда кто-то пытается защитить природу. Зря сомневаешься.
   Джонни Форсайт почесал голову,  тщетно  пытаясь  поймать  во  взгляде
Мореля хоть тень издевки, - тот был  абсолютно  серьезен.  Единственное,
что его смущало, - это близость сезона дождей. Пустынный район waterless
track по дороге к Судану тянулся на восток от Уле до озера Куру,  -  эти
сто пятьдесят километров  красной  пыли,  камней,  молочая  и  скал  без
единого источника воды становились непроходимыми после нескольких  часов
дождя. Так как сейчас было только начало июня, с неба не  упало  еще  ни
капли. Вся Африка истомилась от суши. Когда спросили совета  у  Идрисса,
тот долго  отмалчивался,  только  поглядывал  по  сторонам  прищуренными
глазами; широко вырезанные ноздри подрагивали, словно пытались  вдохнуть
малейшие следы влаги,  которая  еще  сохранилась  в  воздухе;  потом  он
произносил:
   "Засуха продолжается". В лесу  исчезли  даже  признаки  жизни,  звери
убежали к источникам, которые, как они надеялись,  не  высохнут;  тонкие
струйки Гале давно испарились в своем  каменном  ложе.  Отряду  пришлось
добывать себе воду в деревенских колодцах за пять километров от стоянки.
Стада слонов изменили обычные сезонные маршруты и  направились  в  Куру,
воды которого никогда не  высыхали.  Но  до  озера  было  сто  пятьдесят
километров безводного пространства, и только взрослые животные могли  на
это отважиться. Идрисс бурно жестикулировал, голая  рука  высунулась  из
завернувшегося на плечо рукава; он с непривычным  жаром  утверждал,  что
такой засухи на памяти людей еще не бывало, - слова в его устах обретали
весомость, которую никто не смел оспаривать. Рябое лицо  араба  выражало
суеверный страх, принявший форму крайнего благочестия. Он долго  твердил
молитвы,  упершись  лбом  в  землю;  трогательно  было   видеть   самого
знаменитого проводника в ФЭА  молящимся  о  спасении  животных,  которых
помогал убивать всю свою жизнь. Чувствовалось, что он страдает, потрясен
размерами  предстоящего  бедствия;  отбивая  поклоны,  Идрисс  время  от
времени брал щепотку земли, которая текла  у  него  между  пальцами  как
песок, и молча качал головой.
   Все  они  чувствовали,  что  самый  воздух  вокруг  насыщен  гнетущим
страхом. Голоса джунглей смолкли; на рассвете  на  землю  не  выпало  ни
капли  росы.  Ветви,  казалось,  лишились  своих  соков  и  ломались  от
малейшего прикосновения. Животных совсем почти не было - ни  буйволов  в
тех местах, где их постоянно видели тысячами,  ни  куду  на  холмах,  ни
кабанов, ни дикобразов в подлеске; у подножия деревьев начали попадаться
дохлые павианы.  Как-то  раз  они  заметили  старого  слона,  который  в
одиночку брел по руслу Гале, но в тот же вечер нашли труп  животного,  -
стадо покинуло собрата, чересчур старого для такого перехода.
   В  тот  год   на   прибрежных   песках   Мозамбика   обезумевшие   от
многонедельной жажды слоны спускались к морю  и  через  несколько  часов
дохли, упившись соленой водой; павианы с визгом кидались  в  деревенские
колодцы и тонули там целыми гроздьями; урожай сгорел на  корню  по  всей
Центральной Африке, вплоть до  Индийского  океана,  слово  "вода"  стало
всеобщей и нескончаемой мольбой. У Мореля поубавилось уверенности  и  он
подолгу вглядывался в небо, словно искал в  нем  хоть  тень  милосердия.
Форсайт наблюдал за ним с  легкой  иронией,  не  решаясь  насмехаться  в
открытую; только раз, положив руку на старый кожаный  портфель,  который
Морель  повсюду  с  собой  таскал,  на  неизменный   портфель,   набитый
воззваниями и прожектами, он сказал:
   - Теперь уж и не знаешь, к кому со всем этим надо обращаться...
   Морель кивнул:
   - Несомненно. Но у нас есть поговорка, народная мудрость, может,  она
в ходу и в Америке... Мы говорим: делай, что можешь, и будь что будет...
   На следующий день с рассветом маленький "десантный отряд" из  четырех
мужчин углубился в чащу, чтобы совершить то, что должно было стать самой
сенсационной выходкой человека,  защищавшего  слонов,  и  вызвать  новый
громкий отголосок во всем мире.

XXIX

   Форсайт потом утверждал, что три дня и две  ночи  похода  через  горы
Уле, там, где верховая езда была невозможна, показались ему едва  ли  не
более мучительными,  чем  знаменитый  "марш  смерти",  который  пришлось
совершить пленным американцам  по  приказу  корейского  командования  во
время отступления от Сеула. Но рассказывал он об  этом  сразу  же  после
ареста с удовольствием и даже не без самолюбования, явно  подхлестнутого
чтением газет, сообщавших об их налете на Сионвилль в самых восторженных
тонах,  -  казалось,  в  глазах  журналистов,  воспевавших   героизм   и
бескорыстие этой "горстки людей, которые, будучи  отрезанными  от  всего
мира в джунглях, доказали, что несмотря  на  самые  жестокие  испытания,
выпадающие на нашу долю, мы  все  еще  способны  позаботиться  о  других
особях и об охране природы,  способны  на  великодушие  и  бескорыстие",
блестят слезы умиления.  -  Что  не  мешает  тем,  кто  это  сочинял,  -
присовокупил Форсайт, - преспокойно просиживать штаны и ни во что  самим
не вмешиваться... Заметьте, они видят бескорыстие в  том,  что  люди  из
кожи вон лезут, защищая природу, из чего явно следует, что эти молодчики
хотят подчеркнуть разницу между человеческой породой и природой. Они еще
не успели осознать, что когда защищают одно, то  защищают  и  другое,  -
короче говоря, ни черта не поняли в том, что делает Морель.
   Ну и ладно. С их стороны очень мило  считать  нас  героями,  и  я  им
благодарен. Должен вас заверить, что трехдневный переход  чуть  меня  не
доконал, тем более  что  за  последние  два  года  я  потребил  довольно
солидное количество алкоголя и те дни стали для меня весьма  мучительным
лечением от алкоголизма. Бывало ощущение, что каждый  кровяной  шарик  в
моих жилах рычит от жажды и требует  своего  привычного  рациона.  Но  я
выдержал.  Помню,  раз,  когда   я   уже   не   смог   подняться   после
пятнадцатиминутного отдыха, Морель подошел ко мне с флягой виски в руке,
-  этот  человек  успевал  обо  всем  подумать!  К  собственному   моему
удивлению, - себя ведь толком и не знаешь,  -  я  отказался.  Дал  своим
кровяным шарикам выть сколько влезет, - можно сказать, так  и  видел  их
воочию с разинутыми ртами - целые миллионы шариков, -  встал  и  зашагал
дальше под одобрительным взглядом Пера Квиста.
   Несмотря на негнущееся колено, эта старая  скотина  не  проявляла  ни
малейших признаков усталости; я наблюдал, как он неутомимо  карабкается,
вверх и вниз по лесным прогалинам, по скалам и  бамбуку,  через  заросли
тростника  и  груды  камней,  пробирается   сквозь   чащу,   в   которой
чередовались  свет  и  тень,  с  почти   сверхъестественным   упорством,
несгибаемый, словно бессмертный, за ним брел Короторо; неся на  перевязи
пулемет, локтем опираясь на ствол  и  время  от  времени  скаля  мелкие,
великолепные зубы, чтобы нас подбодрить; сзади шагал Идрисс,  чей  синий
бурнус так и мелькал среди деревьев, а замыкал шествие  Морель,  который
сжимал свой неизменный портфель, набитый воззваниями и петициями, -  для
меня этот портфель стал просто символом его безумия...
   Мы прибыли на место встречи в пять часов  утра  и  увидели  грузовик.
Идрисс, не говоря ни слова, снова углубился в чащу. У костра сидели  три
молодых негра; увидев нас, они разом вскочили и схватились  за  пулемет.
Морель подошел к ним.
   -  Лентяи!  -  бросил  он.  -  Никто  вас  не  знает,  никто  вас  не
подозревает, а вам надо, чтобы непременно заметили. Ну-ка, давайте  сюда
ваши поливалки.
   Трое молодых людей озирались, кого-то  высматривая,  и  один  из  них
произнес  наконец  имя  Вайтари.  Морель  объяснил,  что  их  начальнику
пришлось отправиться в  Судан  раньше,  чем  предполагалось,  и  что  он
перепоручил  ему  руководство  экспедицией.  Юноши  были   обескуражены.
Чувствовалось, что они безраздельно преданы своему вождю,  готовы  пойти
за ним в огонь и воду и, если нужно, умереть с ним рядом. Его отсутствие
их беспокоило, лишало уверенности в  своих  силах  и  сбивало  с  толку.
Одного из них звали Маджумба; этот парень  с  могучими  плечами  был  из
племени уле и прятал свою нервозность под насупленной  миной;  даже  его
голос, сообщавший французскому языку, которым он прекрасно, до  тонкости
владел, быстрый гортанный ритм родной речи, всегда звучал запальчиво.  У
второго, Ингеле,  было  тонкое,  нежное  лицо;  мечтательная  красота  и
застенчивость свидетельствовали о сентиментальном характере и утонченных
чувствах, которые от столкновения с действительностью вылились  в  некое
тайное устремление; он мало интересовался политикой  и  смущался,  когда
его друзья заводили на эти темы спор; казалось, он примкнул к  ним,  как
те романтические юноши, которые когда-то шли умирать рядом с  Ипсиланти;
к тому же, обладая  почти  женственной  грацией,  он  старался  всячески
доказыв