н,
говорят, будто негры лодыри и ни на что не годны. Когда у людей отнимают
прошлое, ничего не давая взамен, они тянутся к этому прошлому... Знаешь,
приятель, хочется тебе помочь...
   Впервые с тех пор как Минна узнала Мореля, в  его  голосе  прозвучала
злоба.
   - Может, тебя это утешит. После того как  поползал  на  пузе  там,  в
Корее,  ты,  видно,  решил,  что  ты  и  есть  типичный  образчик  всего
человечества. Конечно, это было бы омерзительно.
   Но я тебя успокою. Есть ведь и другая возможность, - вдруг ты вовсе и
не образец, а просто первостатейная сволочь,  и  к  другим  то,  что  ты
сделал, никак не относится, другие тут ни при чем, и  даже  в  том,  что
сделали с тобой, люди не виноваты.  Может,  люди  вообще  ни  в  чем  не
виноваты, что бы ни происходило, что бы ни творили от их имени. В  таком
случае нечего особенно переживать. Думаю,  что  рассуждение  мое  должно
показаться тебе утешительным и будет на пользу. Быть может,  перестанешь
напиваться как свинья...
   Форсайт дружелюбно поглядел на Мореля. Потом  нагнулся,  выхватил  из
притороченного к седлу мешка бутылку виски и швырнул во француза.
   - Держи, - крикнул он. - Тебе она нужнее, чем мне.
   Морель схватил бутылку на лету и вдребезги разбил о скалу.
   - Черт! - сказал Джонни Форсайт. - Последняя...
   На всем протяжении пути от Мато  до  Валэ  в  деревнях  их  встречали
восторженно. В Валэ минут двадцать не давала прохода пляшущая  и  орущая
толпа: то и дело звучали вокруг торжествующие выкрики "komoun"  -  слон;
несколько  юношей,  как  оказалось,  пришли  из  соседней  деревни,  где
принимали участие в разгроме  профилактического  поста,  учрежденного  в
районе  по  случаю  эпидемии  энцефалита;  они  поколотили  санитаров  и
подожгли склад медикаментов.
   С пением, толкая друг друга, негры неслись по тропе к  Морелю  и  его
спутникам, иногда забегая  от  возбуждения  вперед.  Однако  в  соседней
деревне Мореля с компанией встретили молчанием. Хижины выглядели пустыми
и покинутыми. Лаяли лишь желтые псы, и  у  входов  в  конические  жилища
возле лесной опушки на них глазели детишки со вздутыми животами.
   Едва лошади вступили в деревню, как навстречу, с противоположного  ее
конца, показался европеец, как видно,  поджидавший  отряд  на  пустынной
площади. Белый крепко держал в руках карабин, а  рядом  шли  два  черных
солдата с ружьями. Служащий администрации Эрбье объезжал район; ему было
давно известно, какие настроения обуревают район уле во время ритуальных
празднеств,   а   теперь   избитые,   насмерть   перепуганные   санитары
профилактической службы, которым все же удалось спастись, донесли ему  о
происшедших беспорядках.
   Эрбье спешно направился в Голу со своим "отрядом" -  двумя  окружными
охранниками из племени масаи, которые служили под его  началам  уже  три
года.  Когда  он  увидел  группу  всадников,  въезжавших  в  деревню   в
сопровождении толпы молодых негров, которая  растянулась  километров  на
двадцать, потрясала копьями и то и дело с воплями подпрыгивала вверх, то
взял винтовку и пошел навстречу,  держа  палец  на  спусковом  крючке  и
направив дуло на пришельцев. За ним  с  непроницаемым  видом,  сжимая  в
руках ружья, следовали масаи.
   Увидев Эрбье, Короторо с радостным выражением лица взял чиновника  на
прицел и держал его на мушке все  время,  пока  они  не  проехали  мимо.
Эрбье, со своими усиками щеточкой и круглым животиком, ни внешностью, ни
осанкой не соответствовал должности, но нельзя было не  восхищаться  его
отвагой. Некоторые из молодых негров разразились угрожающими воплями, но
быстро умолкли и предпочли укрыться за крупами лошадей.
   - Надеюсь, Морель, ты  не  питаешь  иллюзий  насчет  того,  что  тебя
ожидает, - сказал Эрбье.
   - Думаю, правда, что тебе  плевать.  Когда  играешь  ва-банк,  всегда
веришь, что выиграешь.
   Ты и выиграешь. Продырявят тебе шкуру, и все дела.
   - Что ж, - ответил Морель, - шкура для того и существует, а?
   - Не будь у меня жены и четырех детей, - воскликнул  Эрбье,  -  я  бы
нажал курок и дело с концом! И радовался  бы,  что  принес  Африке  хоть
какую-то пользу. Но у меня ребятишки.
   Поэтому я должен себя сдерживать.
   - Да ведь и  нам  не  легче,  -  с  улыбкой  заметил  Морель.  -  Зря
угрызаешся. Мне тоже приходится себя обуздывать.  Ограничиваюсь  защитой
слонов. Я человек скромный.
   - Трус ты, - сказал Эрбье. -  Пользуешься  обстоятельствами.  Знаешь,
что мы не хотим применять силу, чтобы в мире не подумали, будто в стране
уле начинается политический бунт и мы  прибегли  к  репрессиям...  Тебе,
верно, платят, чтобы ты создавал такое впечатление.
   Поначалу я верил, что ты человек искренний. А теперь думаю, что  тебя
дергают за веревочку из Каира, а может, и еще откуда-нибудь...
   - Вам не к чему применять силу, - дружелюбно  возразил  Морель.  -  Я
готов сдаться. Вы знаете мои условия. Вам достаточно запретить охоту  на
слонов в любой форме и принять необходимые меры для  охраны  африканской
фауны. И я буду готов предстать перед судом. Хотя интересно  знать,  где
вы найдете такой французский суд, который сочтет меня виновным...
   Эрбье захохотал. Смех, быть может, был и не  совсем  натуральным,  но
чиновник очень старался. Затем его лицо вновь исказила ярость. Он жестом
показал на молодых негров из Голы.
   - А ты знаешь, чего они требуют? Ну-ка, спроси их. Пусть  скажут.  Ну
же, говорю тебе, спрашивай!
   Он крикнул юношам несколько слов на  языке  уле.  Какое-то  время  те
продолжали прятаться за лошадьми, потом стало слышно, как они заспорили.
Один из них, с бритой головой, явно моложе двадцати лет, выступил вперед
и подошел к Морелю. По телу негра струился пот, кожа посерела  от  пыли;
он встал перед Морелем и, постукивая дротиком о землю, быстро заговорил.
Чувствуя, что его слушают, он все больше  увлекался  своей  речью,  даже
подбросил босой ногой облако пыли в  сторону  инспектора.  Эрбье  мрачно
слушал, не опуская карабина и  не  двигаясь.  Иногда  он  кидал  быстрые
взгляды на Мореля, словно желая удостовериться, что  тот  понимает  речь
уле. Молодой негр говорил, что вот уже многие годы он и его соплеменники
хотят добиться справедливости, но  что  теперь,  благодаря  Убаба  Гива,
благодаря Вайтари, они отвоюют свои права. Французы мешают  им  свободно
охотиться и накладывают суровые штрафы на тех, кто нападает  на  слонов.
Администрация не снабжает их нужным количеством  пороха,  им  приходится
самим отливать пули, и, когда они убивают слона, вытаптывающего  посевы,
у них забирают бивни. Это несправедливо. Он и его соплеменники - великие
охотники, никакое другое племя - ни бонго, ни сара -  не  может  с  ними
сравниться, но правительство вынуждает их томиться  в  деревнях,  словно
они женщины, и запрещает помериться  силой  со  слонами.  Они  вынуждены
сидеть сложа руки, пока грабители крейхи спокойно приходят из  Судана  и
убивают столько слонов, сколько хотят, а  потом  отправляются  восвояси,
унося мясо, бивни, насмехаясь над уле, и никто им  не  перечит.  Молодые
воины уле уже не  могут  доказать,  что  они  мужчины.  На  празднествах
посвящения им приходится довольствоваться половыми органами буйволов,  к
величайшему стыду  усопших  предков,  чем  и  объясняется  такая  низкая
рождаемость в племени и то, почему среди новорожденных  больше  девочек.
Скоро вообще не будет земель уле, ведь кто же не знает, что горы  Уле  -
это стада слонов, убитых охотниками племени, на которых  выросла  трава.
Он говорил отрывисто, чеканно; в конце речь  его  стала  напевной,  гнев
утих, словно он его  весь  истратил,  вместо  гнева  зазвучал  пафос,  с
которым негр вызывал в памяти слушателей предание о рождении гор Уле. Но
скоро, - заключил юноша, снова показывая пальцем на Мореля, - наши воины
смогут порадовать духов предков, добавив к горам Уле  много  новых  гор,
которые  протянутся  до  самого  горизонта  поверх  убитых  слонов.   Он
совершенно забыл о своем гневе и, упоенно  витийствуя,  возвысил  голос,
лицо его было исполнено важности; трудно было не верить, что страна  Уле
возникла не так, как он рассказывает, и  Морелю  пришлось  встряхнуться,
чтобы не подпасть под  магию  очарования  слов,  вот  еще  один  будущий
народный трибун!
   - Ну как? - с удовлетворением произнес Эрбье. - Тебе объяснили?
   - Я знаю обо всем этом уже много лет, - сказал Морель. - Я не  расист
и никогда не считал, что есть какое-то решающее различие между черными и
белыми. Но это не причина отчаиваться... А теперь, папаша, ступай-ка  ты
отсюда, не то тебя переедут.
   Они пустили  лошадей  вскачь,  оставив  инспектора  и  двух  масаи  в
казалось бы вымершей деревне. Но вечером к Морелю вернулись и веселость,
и оптимизм, и когда остановился на опушке бамбукового леса, - у его  ног
раскинулась  беспредельная  цепь  холмов  Уле,  -  он,  окинув  взглядом
огромное окаменелое стадо, которое порою оживало и  начинало  двигаться,
подошел к Минне и, расставив ноги, с улыбкой поглядывая  на  только  что
свернутую сигарету, стал говорить о том, что  они  видели  вокруг  себя,
изредка взмахом руки показывая на пейзаж, где, казалось,  присутствовало
все, что радует душу. В голосе  Мореля  звучало  удовлетворение  и  даже
какое-то самодовольство, -  он  явно  рассчитывал,  что  его  "хитрость"
поможет ему достичь цели.
   - Понимаешь, если я просто скажу, что они мне отвратительны, что пора
уже жить по-другому, уважать природу, понять наконец, как обстоит  дело,
и сохранить какое-то пространство для человечества, где  найдется  место
даже для слонов, это их не очень-то проймет. Они лишь пожмут  плечами  и
скажут, что я одержимый, юродивый, слащавый гуманист. Поэтому надо вести
себя хитро. Вот почему я не мешаю им думать, что слоны -  лишь  предлог,
что за всем этим кроются  политические  соображения,  которые  их  прямо
касаются. И тогда  они  не  смогут  не  озаботиться,  не  встревожиться,
поймут, что необходимо действовать и воспринимать меня всерьез. А мудрее
всего будет отнять у нас предлог, то есть полностью запретить  охоту  на
слонов. Что и произойдет на конференции в Конго. Я ведь  только  того  и
хочу, А потом...
   Он махнул рукой.
   - Всегда надо с чего-то начать...
   ... А отец Фарг уже столько недель  ездил  по  горам  Уле  в  поисках
нечестивца,  желавшего,  чтобы  человек  сам  был  своим  защитником   и
покровителем и считал себя настолько великим и могущественным, что готов
был взять на себя эту задачу, думая, что не нуждается ни в ком:
   - Мне бы его найти, друг мой, я ему так  врежу,  что  искры  из  глаз
посыпятся, и он, может, прозреет при их свете; я научу его, к кому  надо
обращаться со всякими петициями и воззваниями!
   ... А Пер Квист после ареста сидел очень прямо перед чашкой  горячего
чая и резкие морщины на лице больше говорили о его силе, чем о  прожитых
годах;
   - Я - старый натуралист. Защищаю все корни,  которые  Бог  посадил  в
землю, а также те, которые он навечно внедрил в человеческую душу...
   ... А полковник Бэбкок лежал на койке в военном госпитале  Форт-Лами,
часовой-сенегалец стоял у дверей на веранду - словно вооруженный  солдат
мог   помешать   готовящемуся   бегству.   Войдя,    Шелшер    поразился
безукоризненно  расправленным  одеялу  и  наволочке,  что  красноречивее
говорило о полном истощении пациента, чем о хлопотах сиделки.  Полковник
Бэбкок уже не скрывал чувства юмора - единственная попытка непослушания,
дозволенная офицеру ее величества:
   - Достоинство, вот что  он  защищал.  Он  хотел,  чтобы  с  человеком
обращались пристойно,  чего  до  сего  времени  не  случалось  нигде,  -
конечно, кроме Англии. Это была великолепная форма протеста,  к  которой
человек из хорошей семьи не мог остаться равнодушным...
   Он перевел дыхание. В комнате послышался сухой треск,  исходивший  из
картонной коробки, стоявшей у изголовья постели. Коробочка была открыта.
Внутри  находился  стручок  мексиканского  кустарника,  который   иногда
чуть-чуть подпрыгивал. И полковник тогда на него дружелюбно  поглядывал.
Все в Форт-Лами знали его маленькую блажь; он  повсюду  таскал  с  собой
одно из этих мексиканских зернышек, внутри которых живут  червячки,  что
пытаются  судорожными  рывками  сбросить  с  себя  стесняющую  оболочку,
заставляя стручок подпрыгивать. Всякий раз, садясь за столик на  террасе
"Чадьена", полковник Бэбкок  первым  делом  открывал  свою  коробочку  и
ставил перед собой. Иногда он знакомил с ее содержимым присутствующих:
   - Meet my friend Toto ,  -
говорил он, и стручок выбирал как раз этот  момент,  чтобы  подпрыгнуть.
Тогда полковник заказывал стаканчик виски для того, кого  как-то  назвал
"своим товарищем  по  несчастью".  В  "Чадьене"  уже  никто  не  обращал
внимания на эту невинную прихоть; тут видали и не такое.
   - Конечно, в его поступках не последнюю роль  играет  одиночество.  Я
могу утверждать это со знанием дела, ведь только в последнее  время  мне
повезло, и я обрел настоящего, верного друга...
   Стручок  в  коробке  чуть-чуть  подскочил,  и  полковник   улыбнулся.
Исхудалое лицо, внешность испанского гранда, седая  бородка,  неподвижно
лежащие руки - он вовсе не походил на террориста, хотя им-то как  раз  и
был: юмор - бесшумный, вежливый динамит, который позволяет взрывать ваше
положение всякий раз, когда оно вам уже невтерпеж, но весьма  незаметно,
не оставляя грязных пятен.
   - Бедный Тото, - сказал полковник. - Из-за меня  портит  себе  кровь.
Его беспокоит мое сердце. До чего же приятно сознавать, что кто-то будет
по  тебе  тосковать.  Если  то,  чего  он  боится,  произойдет,  могу  я
попросить, чтобы вы его опекали? Ах да, ведь сами вы уже  пристроены,  -
говорят, хотите уйти в монастырь?
   В черных глазах Бэбкока светилась такая доброта,  что  на  слова  его
нельзя было обидеться.
   - Думаю, Морель защищал свое понятие о человеческом достоинстве,  то,
как с нами здесь,  на  земле,  обращаются,  его  возмущало.  В  нем  жил
англичанин, хотя он сам того не сознавал.
   Короче говоря, мне казалось совершенно естественным, чтобы английский
офицер принял участие  в  этом  деле...  В  конце  концов,  наша  страна
славится любовью к животным...
   Тото подскочил, ему, видно, стало смешно.
   - И поэтому однажды утром я взял свой пикап, взял Тото, - у него ведь
тоже благородная душа, - оружие и боеприпасы и направился к  горам  Уле,
где,  как  говорили,  находится   этот   француз   с   еще   несколькими
непокорными... Но, как вам известно, уехал не слишком далеко.
   Уж не знаю, виновато ли тут волнение или же просто пришло  время  для
того  физиологического  недоразумения,   которое   зовут   смертью,   но
поблизости от Голы со мной случился тяжелый сердечный  приступ,  и  я  в
итоге оказался тут, с часовым у двери, чтобы не смог бежать.
   Прокурор  сообщил,   что   меня   будут   судить   за   соучастие   в
преступлении...
   Но, поговорив с  врачом,  Шелшер  больше  не  думал,  что  полковнику
придется подвергнуться такому испытанию. Он  и  правда  через  несколько
дней умер, и его последняя воля была скрупулезно выполнена, несмотря  на
откровенное неудовольствие английского консула,  специально  приехавшего
из  Браззавиля,  чтобы  присутствовать  на  похоронах.  Он  счел  вполне
естественным, что гроб полковника покрыли британским флагом, но то,  что
на флаг положили стручок, который во время всей церемонии не  переставал
чуть-чуть подпрыгивать, показалось почтенному чиновнику  верхом  дурного
вкуса, - вот прямое свидетельство того, к  каким  пагубным  последствиям
приводит  жизнь  среди  французов  некоторых  личностей,   не   сумевших
зацепиться за спасительные правила своей древней родины.
   ... А Хаас, наконец-то выйдя из тростниковых зарослей Чада  и  узнав,
что решено организовать экспедицию против Мореля, заявил, что непременно
примет в ней участие.
   - Если он и впрямь защищает слонов, я сниму шляпу и пойду за ним.  Но
если он ими пользуется для политических целей или просто  лукавит,  если
это какой-то трюк, пропаганда, - я  хочу  участвовать  в  облаве,  чтобы
научить его не пачкать  последнюю  чистую  идею,  которая  еще  живет  в
людях...
   Но если разные люди по-разному объясняли то, что произошло,  те,  кто
пережили это рядом с Морелем, единодушно  заявляли,  что  им  руководила
только одна мысль: уберечь слонов. Он проводил целые часы, укрывшись  за
деревьями и наблюдая этих  гигантов  на  воле,  и  его  глаза  светились
радостью; Идриссу часто приходилось хватать Мореля за руку, чтобы он  не
подходил чересчур близко к животным. По вечерам, вернувшись в лагерь, он
садился у огня, зажав коленями карабин и сдвинув  на  затылок  шляпу,  и
заводил речь с тем выговором  человека  из  предместья,  который  всегда
звучал отчетливее, когда он бывал счастлив или чем-то растроган.
   - По существу, я хочу, чтобы когда-нибудь чернокожим детишкам внушали
в школах, что это француз Морель спас слонов и заставил уважать  природу
Африки. Я хочу, чтобы об этом говорили так же, как и о том, что Флемминг
изобрел пенициллин. Видишь,  и  у  меня  есть  своя  корысть.  Может,  я
когда-нибудь и  Нобелевскую  премию  отхвачу,  если  учредят  такую,  за
гуманизм...
   Он  воображал  себя   человеком   популярным,   окруженным   всеобщим
сочувствием и всегда разговаривал  так,  будто  в  мире  живут  миллионы
чудил, которым только и дела, что восхищаться красотами природы.  Всякий
раз, когда он смотрел, как стадо антилоп скачками несется сквозь  желтые
травы,  глаза  его  блестели  от  удовольствия;  чувствовалось,  что  он
счастлив...  Минна  даже  улыбнулась  воспоминанию,   а   потом   слегка
задумалась и вздохнула.
   Должно быть, он изрядно настрадался в плену, на этой "живодерне", как
он выражался. Вот, видно, в чем дело. Как-то вечером они  заметили,  что
горизонт заволокло дымом, и поймали жителей одной деревни на том, что те
возвращались с охоты, на которой подожгли саванну, -  пожар  продолжался
несколько дней и опустошил целый район. Мореля обуяло  бешенство,  и  он
приказал сжечь хижины всех старейшин деревни... Минна подняла  голову  и
посмотрела на Шелшера.
   - На суде говорили об этом как о примере  его  "помешательства"...  Я
пыталась объяснить, но меня не стали слушать. Этим людям не  приходилось
пускать пузыри, разве им понять?..
   Хотели доказать, что отряд состоял из  нигилистов,  только  о  том  и
твердили. И вопросы мне задавали  для  того,  чтобы  доказать,  будто  я
какая-то заблудшая девка, злая на весь свет и вот пожалуйста... Им  надо
было отвечать только "да", "нет", "да", "нет"; и в конце концов я пожала
плечами и позволила говорить все, что им вздумается, понимаете, мне  уже
было безразлично...
   ... В зале уголовного суда  жужжание  вентиляторов  будто  озвучивало
жару.
   - Значит,  вы  присоединились  к  Морелю  исключительно  из  любви  к
природе?
   - Да.
   - Чтобы помочь ему в его кампании по защите природы?
   - Да.
   - И у вас не было никаких других мотивов?
   - Никаких.
   - Имели вы половые сношения с Морелем?
   - Да.
   - До или после того, как вы за ним последовали?
   - После.
   - Вы были в него влюблены?
   - Я...
   - Говорите, мы вас слушаем.
   - Не знаю. Все было не так...
   - Все дело было в вашей любви к природе?
   - Да.
   - Правда ли, как сообщает немецкая полиция, что после освобождения вы
работали, если можно так выразиться, в публичном доме?
   - Я...
   - Отвечайте: да или нет.
   - Да.
   - В течение какого времени?
   - Когда брали Берлин, русские солдаты заперли нас  в  одной  из  вилл
Остерзее. И там изнасиловали. Мы  находились  на  этой  вилле  несколько
дней. Потом, когда прибыла военная полиция, нас  назвали  проститутками,
чтобы скрыть случившееся.
   - После того как вы покинули эту... как  вы  выражаетесь,  виллу,  вы
возвратились к вашему дяде?
   - Нет, какое-то время я пролежала в больнице.
   - Вы были б