пыхтя,
копался в  перегревшемся  двигателе.  Поправив  на  носу  очки,  студент
произнес:
   - Мы требуем объяснений... Мы считаем, что вы нас надули.  По  какому
праву вы заявили в манифесте, что ваши действия не  имеют  политического
характера? Кто вам разрешил?
   Почему вы не представили нам текст до его публикации? Помощь вам была
оказана без предварительных условий, но вы не  имели  права  искажать  в
глазах общества цели нашего движения...
   Морель кинул на него усталый взгляд"
   - Ну и что? - спросил он.
   - Эта декларация явно направлена против нас. Совершенно незачем  было
делать такую оговорку. Вы нас предали. Мы - политическая организация.  И
представляем собою отряд освободительной армии. А вы в последний  момент
подорвали нашу операцию, лишили ее какой  бы  то  ни  было  политической
окраски.
   Морель поднялся и отер лоб. Он был мрачен.
   - Послушай, малыш, - раздраженно произнес он. - Ты еще молод,  и  мне
бы  полагалось  высказать  все  Вайтари,  но  раз   уж   ты   завелся...
Единственное, что меня интересует, - защита слонов.  Я  знаю,  тебе  моя
затея не нравится, но мне в  конце  концов  плевать,  раз  дело  обстоит
именно так. Я с самого начала ясно сказал, чего хочу и что  защищаю.  Вы
сами пожелали ко мне присоединиться. Ладно. Заявили, что  защита  слонов
интересует и вас. Ладно, идет.
   Предложили мне помощь, не ставя никаких условий,  без  всякой  задней
мысли. Большое спасибо, прекрасно, я согласился. Вы сделали доброе дело.
Я ни от чьей помощи не отказываюсь.
   У вас, конечно, были свои мотивы, я это отлично понимал;  я  ведь  не
такой болван, каким выгляжу. А у  меня  -  свои...  Они  вам  не  мешали
действовать с нами сообща, потому что мы были заодно, когда речь  шла  о
непосредственных задачах... Но не забывайте, что вы  пришли  ко  мне,  я
ничего не просил и вас не искал. Вы без конца кричали, что помогаете мне
потому, что любите слонов, тоже их любите; они -  это  Африка.  Вы  даже
говорили, что в тот  день,  когда  станете  хозяевами  страны,  объявите
охрану слонов делом  священным,  включите  в  свою  конституцию.  Я  дал
согласие. Но если природа вас не так  уж  интересует,  если  вас  вполне
удовлетворяют националистические интересы, если все, что  вам  нужно,  -
независимость, и пусть они дохнут,  эти  слоны!  -  только  добиться  бы
независимости, - надо было сказать раньше.  Я  политикой  не  занимаюсь.
Защищаю слонов, и все. Однако можешь утешиться.  Волноваться  не  стоит.
Они там сварганят политическое  дело.  Можешь  на  них  положиться.  Они
никогда не признают, что тут произошло нечто,  не  имеющее  отношения  к
политике. Сделают все как надо. Поэтому огорчаться не стоит.
   - Вы за или против права народов самим распоряжаться своей судьбой? -
закричал Н'Доло.
   Морель был искренне удручен. Он повернулся к Перу Квисту.
   - Что поделаешь, раз он не желает понимать?
   - Вы - противник независимости Африки, - заявил студент. - Вот в  чем
суть.
   - Послушай, неужели  я  говорю  недостаточно  ясно?  Да  или  нет?  -
воскликнул Морель. - Единственное, что меня интересует, - защита слонов.
Я хочу, чтобы они были живы и сыты и чтобы их можно было видеть.  А  кто
мне поможет - Франция, Чехословакия или папуасы - какая разница, лишь бы
получилось. Но было бы еще лучше, если  бы  мы  навалились  всем  миром,
может, тогда что-то и выйдет. Я послал свою петицию во все страны  мира,
а сверх того  -  в  Объединенные  Нации,  повсюду,  где  есть  почта.  В
ближайшее время созывается международная конференция, и  я  обращаюсь  к
ней, говорю делегатам: вам надо договориться, это  очень  важно.  Может,
они сделают то, что надо, а если к  тому  же  захотят  создать  какие-то
новые государства, новые  нации  -  африканские  и  любые  другие,  -  я
согласен, если буду уверен, что  они  в  самом  деле  намерены  защищать
слонов. Я должен быть в этом уверен.
   Должен убедиться. Меня столько раз надували, меня и моих товарищей...
Идеологий я в принципе побаиваюсь, они, как правило,  поглощают  все,  а
слоны - животные большие, занимают много  места,  кажутся  бесполезными,
особенно когда спешишь. Что  же  касается  национализма,  который  занят
только собою, как мы видим сейчас повсюду, и который  плевать  хотел  на
слонов, это - одно из "с величайших свинств, какие выдумал человек, а он
мастер выдумывать всякие свинства. Ну вот, теперь я высказался  напрямик
и если ты успокоился, можешь помочь мне с канистрами.
   Когда Н'Доло отошел, Морель повернулся к Перу Квисту:
   - Ну как, все ясно? - спросил он.
   - Да, - с легкой грустью ответил  датчанин.  -  Конечно.  Но  его  не
убедишь. Бесполезно и пытаться. В Финляндии, когда  я  встал  на  защиту
леса и русские чиновники мне терпеливо объясняли,  что  древесная  масса
для бумаги все же куда важнее деревьев - там ведь было  то  же  самое...
Поняли только тогда, когда свели почти  все  леса.  Все  повторяется.  И
китобои объясняли мне, что китовый  жир  -  необходимый  товар,  что  он
гораздо важнее живых китов...
   С этой минуты трое молодых людей больше не разговаривали с Морелем  и
не скрывали своей враждебности. Лицо сидевшего за рулем Н'Доло  выражало
злобу, а когда Морель ловил его взгляд, читал в нем вызов  и  презрение.
Однажды, после двухчасового молчания, студент злобно поглядел на  Мореля
и заявил:
   - Я вам скажу, что такое ваши  слоны.  Уловка,  чтобы  отвести  душу.
Помогает совесть  успокоить.  Дымовая  завеса,  понятно?  А  за  ней  вы
преспокойно играете на руку колонизаторам...
   Морель спокойно кивнул:
   - Может случиться и так.
   - Черт бы вас побрал! - закричал выведенный из себя студент.  -  Хоть
разок-то можете прямо ответить, а не увиливать? Вы  за  свободу  народов
или против?
   Морель открыл было рот, чтобы ответить, но вовремя сдержался.  Зачем?
Если они до сих пор не поняли, значит, действительно не способны понять.
В человеке либо  есть  такой  дар,  либо  нет.  И  не  у  них  одних  он
отсутствует. - "Да, еще не настал тот день, -  невесело  подумал  он,  -
когда народы всего мира выйдут на  улицу,  чтобы  потребовать  от  своих
правительств, каковы бы те ни были, уважения к природе. Но  из-за  этого
не стоит падать духом,  в  конце  концов,  Африка  всегда  была  страной
искателей приключений, горячих голов и первопроходцев, которые оставляли
тут свои кости, пытаясь идти все дальше  и  дальше,  -  вот  и  давай-ка
поступать,  как  они.  А  что  касается  конечной  победы...   Не   надо
отчаиваться. Надо продолжать, испробовать  все  средства.  Раз  люди  не
способны хоть немного ужаться, потесниться,  если  у  них  настолько  не
хватает великодушия, если - какие бы  цели  ни  преследовали  -  они  не
желают уступить место слонам,  если  упорно  считают,  что  этот  символ
свободы - ненужная роскошь, - что же! дело кончится тем, что человек сам
превратится в бесполезную роскошь".
   Лично ему это решительно  безразлично.  Ведь  его  нелюбовь  к  людям
широко известна и официально признана. Морель  выпрямился,  отер  лоб  и
веселый огонек в глазах, который никогда не  прятался  слишком  глубоко,
засверкал ярче прежнего, он знал, что ни Пера Квиста, ни Форсайта улыбка
не удивит, а что до остальных, да и всего мира в целом, - его ведь и так
давно считают сумасшедшим.
   На следующем перегоне трое молодых людей держались обособленно,  даже
ели отдельно.
   Они не расставались с оружием и вели себя так, словно в любую  минуту
ожидали выстрела в спину. Пер Квист смотрел на  них  снисходительно.  Он
привык иметь дело с молодежью и понимал их дурное настроение, но вот кто
не спускал с них глаз - это Короторо. Он  сидел,  нахлобучив  засаленную
фетровую шляпу на лоб, держа на голых коленях  снятый  с  предохранителя
пулемет, и, махнув рукой в сторону студентов, мрачно сообщил Форсайту:
   - Готовят какую-то пакость.
   Тогда же, на  последнем  перегоне  Форсайт  чуть  поближе  сошелся  с
Короторо. Между американским офицером, выходцем из старой семьи южан,  и
черным бродягой, чью фетровую шляпу и  просиженные  штаны  повидали  все
африканские тюрьмы, возникла инстинктивная симпатия, хотя бы потому, что
оба подвергались преследованиям и опыт рождал у них  сродство  душ.  Они
часто спали бок о бок и  на  дружеское  похлопывание  белого  чернокожий
отвечал своей чуть-чуть жестокой, но сияющей улыбкой.  И  в  гот  вечер,
когда они сделали привал среди  кустиков  молочая,  а  вокруг  всю  ночь
разносилась перекличка бредущих к водопою стад, Форсайт увидел  Короторо
при свете луны, - негр сидел на земле, держа  на  коленях  пулемет,  как
гитару, на которой сейчас заиграет. И Джонни Форсайт  впервые  задумался
над тем, что влечет  этого  проходимца  к  Морелю,  за  которым  он  так
преданно следует.
   - Скажи-ка мне, Коро...
   Улыбка Короторо была заметна даже в темноте.
   - Вот уже год, как ты с ним повсюду... Ты так уж любишь слонов?
   - Да плевать я хотел на слонов!
   - Тогда почему? Ты - за независимость Африки?  Тоже  феллах,  как  те
трое?
   - Да плевать я хотел... - Он сплюнул и с гордостью произнес:
   - Я ведь дезертировал из французской армии, я-то уж разбираюсь...
   Ответ был  не  слишком  вразумительным,  но  в  нем  звучало  чувство
превосходства, слова сопровождал  презрительный  взмах  руки  в  сторону
троицы возле грузовика.
   - Понятно. Но почему ты примкнул к Морелю?
   Короторо снова сплюнул.
   - У меня никого нет, - кратко пояснил он.
   Вот и весь сказ, - и если это было признание в дружеских  чувствах  к
Морелю,  право  же,  лучшей  причины  для  его  присутствия   здесь   не
придумаешь. Именно Короторо они  были  обязаны  тем,  что  на  этот  раз
избежали беды. Пристальный  взгляд  грозы  базаров  и  сирийских  лавок,
который замечал каждое движение троих заговорщиков, несомненно,  помешал
им пораньше привести в исполнение  свой  замысел.  Форсайт  горько  себя
попрекал, что не обращал на них должного внимания, которого они, однако,
требовали, на которое притязали всем своим поведением, - как  все  очень
молодые люди, они не выносили, когда их не принимают всерьез.
   Убежденные в том, что преданы, оскорбленные тем  несколько  отеческим
пренебрежением, которое им выказывали, - а в нем они усматривали  только
презрение, - юноши отважились на  полный  разрыв  и  даже  на  то,  чего
поначалу вовсе не предполагали. Форсайт  признался  Шелшеру,  что  и  не
подозревал, что они замышляют.
   - Я не обращал на них  никакого  внимания.  Отлично  видел,  что  они
недовольны, но это вызывало у меня скорее улыбку. А потом, надо сказать,
мысли мои были заняты другим. В Сионвилле я,  как  говорится,  испил  из
ядовитого источника: из источника надежды... Мысль, что я  могу  наконец
вернуться  в  Штаты,  так  сказать,  с   поднятой   головой,   что   мои
соотечественники хоть что-то поняли и, услышав  то,  что  я  пытался  им
прокричать из дебрей Африки, готовы встретить Джонни Форсайта как героя,
после того как сами же оплевали, меня совершенно опьянила. Я возвращался
оттуда, где был, поднимался, если можно так выразиться, с самого дна, и,
согласитесь, мне было о чем подумать. Я лежал на песке, глядя на звезды,
и, клянусь вам, видел, что в небе их больше,  чем  раньше.  Никогда  еще
ночь не казалась мне такой прекрасной. По-моему, я  даже  запел,  короче
говоря, был безмерно далек от  того,  чтобы  заниматься  этими  молодыми
головорезами. В конце концов я задремал и вдруг услышал рокот двигателя;
подняв голову, я увидел грузовик, который полным ходом рванул в темноту,
увидел, как  Коро  пробежал  несколько  шагов,  поднял  пулемет  и  стал
стрелять. В ответ из грузовика раздался залп; Коро завертелся на  месте,
выстрелил снова, а потом упал, не выпуская пулемета из рук.  Помню,  как
его шляпа покатилась по земле;  первое,  что  сделал  Морель,  когда  мы
поняли, что Коро убит, - подобрал шляпу и надел  ему  на  голову.  Шляпа
была из коричневого фетра - эмблема городской цивилизации. Коро ею очень
дорожил, испытывал явную приязнь. Ведь привязываешься иногда  невесть  к
чему... Мы так его и похоронили, в шляпе, выкопав руками  яму  в  песке.
Потом поглядели друг  на  друга.  До  озера  оставалось  еще  километров
двадцать, но  мы  понимали,  что  бдительность  Коро  нас,  по-видимому,
спасла. Он так неусыпно следил за этими тремя горячими головами, что они
не смогли раньше осуществить  свой  замысел.  Если  бы  они  сбежали  на
предыдущем привале, нам пришлось бы топать лишних пятьдесят километров и
мы бы пропали без  воды,  пищи  и  оружия.  Коро  буквально  всю  дорогу
продержал палец на гашетке, но минуты на две заснул, а те только того  и
ждали. Мы ведь, видите ли, их предали. Позволили провозгласить  на  весь
мир, что наша борьба не имеет никакой политической подоплеки. Вот они  и
порвали с нами, ринулись прямо  к  границе  Судана,  чтобы  пожаловаться
своему возлюбленному вождю. Они желали построить новое государство;  то,
что пытался спасти Морель, им казалось  просто  смехотворным,  потешным,
плодом расстроенного воображения... Должен  сказать,  что  физиономия  у
Мореля была довольно кислая... И конечно, угнетала  его  не  перспектива
пешего перехода в двадцать километров без воды по waterless  track.  Обо
всем этом -  о  трудностях,  напряжении  сил,  опасностях,  -  могу  вам
поклясться, он и не думал. Но очень  любил  Коро,  они  уже  давно  были
вместе, и хотя этот негодяй однажды украл у  него  часы,  -  Морель  его
обыскал и часы отнял, - они были  друзьями...  Но  огорчало  его  еще  и
другое: тройка  студентов.  По-моему,  Морель  воображал,  что  раз  они
воспитывались во французских школах и университетах и проходили там, как
вы выражаетесь,  "гуманитарные  науки",  то  обязаны  понимать,  что  он
пытается сохранить, в чем его подлинная цель.  Но  ведь  таким  вещам  в
школе не научишься.
   Их изучаешь на свой страх и риск. Надо много страдать, чтобы  понять,
что такое уважение  к  природе.  А  эти  парни,  несмотря  на  все  свое
образование, мало чего стоили. Короторо даже читать не умел, но,  видно,
интуитивно  понимал,  что  к  чему...  Больше  ценил  дружбу,  чем   все
остальное.  Он-то  в  жизни  помаялся,  а  это   вырабатывает   инстинкт
самосохранения, потребность в чьей-то  защите.  Морель  в  конце  концов
довольно ясно высказался на сей счет, когда  мы  собрали  наши  пожитки,
чтобы как можно дальше  уйти  до  наступления  дня  вместе  со  слонами,
бизонами и антилопами, которые появились с рассветом и  стали  видны  на
высоких  красных  обрывах,  тянувшихся  к  горизонту.  "Раз   эти   трое
молокососов не желают, если потребуется, пожертвовать  жизнью  в  защиту
природы,  значит,  они  не  хлебнули  горя.  Я  даже   подозреваю,   что
колониализм не был для них  достаточно  суровой  школой,  ничему  их  не
научил; видно, французский колониализм все  же  относился  к  природе  с
неким почтением.
   Им еще многому надо научиться,  а  французы  такого  урока  не  дают.
Учителями будут люди из  местных.  Когда-нибудь  у  них  объявятся  свои
Сталины, Гитлеры и Наполеоны, свои фюреры и дуче, тогда-то кровь закипит
у них в жилах, требуя уважения к природе, тогда-то они поймут..."

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

XXXII

   Щелканье янтарных бус в руке собеседника стало раздражать Вайтари еще
больше, чем небрежность, с какой тот слушал, утонув в  кресле.  Янтарные
четки томно свисали с пальцев над  ногой,  закинутой  на  другую,  сухие
щелчки отсчитывали фразу за  фразой,  которые  вот  уже  час  произносил
Вайтари. Лицо - усталое, умное, черты резкие, но тонкие; губ,  когда  он
улыбался, почти не было видно, и, не считая фески на  седеющих  волосах,
одет он был поевропейски в  хорошо  сшитый  костюм.  Вайтари  видел  его
впервые. Несмотря на все заверения Хабиба, устроившего эту  встречу,  он
сомневался, имеет ли  его  собеседник  тот  вес,  какой  приписывал  ему
ливанец. Он пытался это установить из беседы  и  манер  посетителя,  что
ничуть не облегчало положения. Вайтари слышал, что имя этого человека  в
политических  кругах  Каира,  после  падения  Фарука,  когда  могущество
Мусульманских Братьев казалось обеспеченным и  нерушимым,  произносилось
со страхом. Но каково его теперешнее влияние,  ведь  партия  разгромлена
Насером? Хабиб уверял, будто все в порядке, мол, тот  по-прежнему  имеет
вес, особенно в том,  что  касается  распределения  денежных  средств  и
оружия, но следовало убедиться самому,  и  Вайтари  пока  еще  не  терял
надежды, что отказ,  который  он  получил,  не  обязательно  исходит  от
Комитета в Каире. Присутствие этого человека  в  Судане  в  тот  момент,
когда вспыхнули беспорядки на юге,  где  должно  было  выковаться  нечто
вроде союза с Египтом, казалось, подтверждало  заверения  Хабиба.  Рядом
сидел молодой человек, коренастый, с  могучей  шеей,  которую  открывала
рубашка защитного цвета;  усы  щеточкой  и  коротко  остриженные  волосы
придавали ему вид типичного египетского офицера. Он мог присутствовать и
в качестве эксперта, и для того, чтобы наблюдать, а может,  для  того  и
для другого, но его появление все же настораживало. За все время встречи
он не произнес ни слова, но чувствовалось, что он уже высказался раньше.
Солнце жгло  парусину  навеса  над  внутренним  садиком  отеля  "Нил"  в
Хартуме, где происходило свидание. Посредине садика на голубые и зеленые
изразцы фонтана вяло падала вода. По обеим сторонам лестницы неподвижно,
словно статуи, стояли слуги в белых рубахах  и  тюрбанах  с  серебряными
блюдами под мышкой.
   Вайтари почувствовал, как в нем  поднимается  раздражение.  Им  вдруг
овладело отвращение ко всей этой восточной  неге,  где  всякая  мысль  о
деятельности казалась насмешкой.
   - Значит, таково ваше последнее слово? - спросил он грубо.
   Собеседник поднял руку.
   - Дорогой, вы же знаете, что в политике последнего слова  не  бывает.
Скажем, что в настоящий момент нам очень  трудно  оказать  вам  активную
помощь. У нас чересчур много забот в Тунисе, Алжире и Марокко, где,  как
вы сами понимаете, нам необходимо добиться положительных результатов.  Я
с вами откровенен. Распылять наши силы в данный момент  было  бы  чистым
безумием. Мы вас ценим весьма высоко, тем более что, говоря  откровенно,
вы совершенно или почти совершенно один.  Но  такое  положение  не  дает
оснований для помощи людьми, оружием  и  боеприпасами  в  тех  размерах,
каких вы требуете. В крайнем случае мы могли бы взять на  себя  обучение
ваших кадров, если у вас, конечно,  есть  люди,  которых  надо  обучать.
Думаю, что пока это не так. Время наступит, но оно еще  не  настало.  На
вашу беду, вы из той  части  Африки,  которая...  не  вполне  готова.  В
настоящее время каждая пуля и каждый доллар,  которыми  мы  располагаем,
могут быть гораздо более эффективно использованы в других местах.  И  мы
отнюдь не заинтересованы в том, чтобы разжигать в ФЭА мелкие беспорядки,
которые лишь выявят нашу неподготовленность. Лучше,  чтобы  общественное
мнение подозревало, что  наши  силы  накапливаются,  чем  обнаружить  их
отсутствие. Мы не можем действовать повсюду разом. Вот  чем  объясняется
наш отказ... на данном этапе. Время наступит, уверяю вас...
   По  лицу  говорившего  пробежала  легкая  дрожь,  которая  будто  эхо
отразилась в голосе. У Вайтари хватило самообладания, чтобы отдать  дань
этому проявлению гордости: каково бы ни было положение его собеседника в
самом Египте, в делах арабского мира власть свою он сохранял. Но Вайтари
знал, какие противоречия существуют  между  консерваторами,  поборниками
священной  войны,   и   сторонниками   современного   экономического   и
политического прогресса, чтобы не уколоть в больное место.
   - Насколько я понимаю, вы  преданы  прежде  всего  своим  религиозным
убеждениям, - медленно произнес он. - А в Каире  мне  часто  говорили  о
праве народов самостоятельно вершить свои судьбы...
   Собеседник кивнул:
   -  Ислам  -