небрежным  тоном  человека,
досконально изучившего все тонкости  супружеской  жизни,  -  женатые  люди
шутят на свой лад, по-своему. Пока ты не замужем, тебе  не  понять.  "Все,
чем владею, тебе вручаю", - вот эти слова  она  и  имела  в  виду,  ничего
больше. "Все, чем владею, тебе вручаю". Ну как тебе показалось  в  гостях?
Весело было?
   - Весело, - ответила Олли.
   - Скоро тебе и здесь будет весело, Олли, - сказал Гэбриель.
   Олли обратила недоверчивый взор прямо к двери, которая вела  в  спальню
миссис Конрой.
   - Вот именно, Олли, - сказал Гэбриель. - Миссис Конрой  решила  поехать
во Фриско, повидать друзей. Она твердо решила поехать, и  отговаривать  ее
теперь бесполезно. Видишь ли, Олли,  есть  такая  мода,  что,  когда  люди
поженятся, жена уезжает погостить у друзей, потому что  они  первое  время
без нее очень тоскуют. Тебе этого, конечно, не  понять,  поскольку  ты  не
замужем, но так принято у всех женатых людей.  Так  полагается.  Поскольку
она настоящая леди и воспитана, как говорится, по-модному, то и приходится
ей, хочешь не хочешь, этой моде угождать. Она пробудет  во  Фриско  месяца
три, а может быть, и все четыре. Сколько по моде точно требуется, я сейчас
не помню. Но ехать ей придется.
   Олли бросила на брата проницательный взгляд.
   - А она не из-за меня уезжает, Гэйб?
   - Господи боже, конечно, нет!  Откуда  у  тебя  такие  мысли,  Олли?  -
воскликнул Гэбриель с притворным удивлением. - Разве ты не  заметила,  как
она привязалась к тебе за последнее время? Вот только что она спрашивала о
тебе, беспокоилась, почему тебя нет.
   Словно в подтверждение слов Гэбриеля и к вящему  его  изумлению,  дверь
спальни миссис Конрой отворилась, и сама она с  очаровательной  улыбкой  и
сияющим взором - веки у нее, правда, были чуточку покрасневшими, пробежала
через гостиную прямо к Олли и чмокнула ее в пухлую щечку.
   - Так я и подумала, что слышу твой голосок, и хоть улеглась  уже,  -  с
веселым, чуть извиняющимся видом она оглядела свой изящный ночной наряд, -
решила встать и проверить, ты ли это. Где  же  ты  пропадала,  гадкая  моя
девочка? Разве ты не знаешь, как я ревную тебя к миссис Маркл?  Сейчас  ты
мне все про нее расскажешь. Пойдем ко мне. Сегодня мы с тобой будем  спать
вместе, и братец Гэйб не узнает, о чем мы будем  секретничать.  Не  правда
ли? Ну пойдем!
   Не успел удивленный Гэбриель опомниться, как она  утащила  оторопевшую,
но широко улыбающуюся девочку к себе  в  спальню,  оставив  его  одного  в
комнате. Когда, немного погодя, Олли высунула кудрявую головку, насмешливо
крикнула: "Спокойной ночи, старина Гэйб!" - хлопнула дверью и  заперла  ее
на задвижку, Гэбриель испытал новый приступ удивления, смягчаемый, правда,
тем, что с этой минуты он более не беспокоился за девочку.
   Подобно каменному истукану стоял  он  перед  очагом.  Как  мог  он  так
ошибиться? Как мог принять всерьез притворный гнев миссис Конрой? А  Олли?
Неужели и она притворялась, когда говорила, что терпеть не может его жену?
Ответ на эти сложные и многоразличные вопросы был только один - женщин  не
поймешь! "Да, странные существа женщины, - бормотал Гэбриель, пробираясь в
маленькую уединенную комнатку, предназначенную в их доме для  Олли.  -  Не
мне в них разбираться, нет у меня  такого  таланта!"  Размышляя  по  этому
поводу, отчасти чувствуя свою вину, отчасти испытывая облегчение,  он  лег
спать.



        "2. СОКРОВИЩЕ НАЙДЕНО, ПОТОМ УТРАЧЕНО"

   Поскольку до нас  не  дошло  ни  слова  из  ночной  беседы  Олли  с  ее
невесткой,  мужской  половине  моих  читателей  придется  довольствоваться
истолкованием дальнейшего поведения обеих собеседниц  в  духе  приведенной
выше сентенции Гэбриеля. Что  касается  моих  читательниц,  к  неизменному
беспристрастию которых, а равно и  всегдашнему  снисхождению  к  слабостям
человеческим я взываю на этих страницах, то они, я уверен в этом, уже  все
поняли и так. Ни одну из них, конечно, не удивит, что наутро Олли и миссис
Конрой были в неразрывной дружбе и что Гэбриелю непрестанно доставалось то
от одной из них, то от другой, чего он, без сомнения, и заслуживал.
   - Ты дурно заботишься о Жюли, - заявила однажды брату Олли, лишая  себя
для беседы с ним на целые пять минут общества миссис Конрой.
   Гэбриель удивленно раскрыл глаза.
   - Я мало бываю дома последнее время. Но ведь это только потому, что  не
хочу вам надоедать, - извиняющимся тоном сказал  он.  -  Должно  быть,  ты
имеешь в виду, Олли, что припасы на исходе. Я столько времени потратил  на
эту жилу на холме, что совсем запустил прииск; за последние дни  не  намыл
ни крупинки золота. Да, солонина, наверное, уже идет к  концу.  Но  я  это
дело улажу, Олли, будь спокойна.
   - Да я не про то совсем, Гэйб!  Солонина  тут  ни  при  чем.  Я  хотела
сказать тебе... хотела сказать... что ты очень  плохой  муж.  Вот  что!  -
заявила Олли напрямик.
   Гэбриель нисколько не рассердился. Он задумчиво поглядел на сестру.
   - Наверное, так оно и есть. Женат я никогда не был; в  этом  деле,  как
говорится, новичок. Не гожусь я для женщины, которая уже была  замужем.  И
за кем?! За образованным человеком! За ученым!
   - Да нет, ты нисколько не хуже его, - возразила Олли,  -  и  любит  она
тебя  гораздо  сильнее.  Все  дело  в  том,  что  ты  к  ней  недостаточно
внимателен, Гэйб, - поспешила добавить девочка  в  ответ  на  протестующий
жест брата. - Ну  вот,  возьми  молодых  супругов,  которые  приезжали  на
прошлой неделе из Симпсона и останавливались у миссис Маркл. Муж только  и
делал, что заботился о своей  жене.  То  он  шалью  ее  укутает,  то  окно
откроет, то снова закроет и каждые пять минут спрашивает, хорошо ли ей  да
как она себя чувствует. И сидели они вдвоем все время вот так...
   Тут Олли, одержимая желанием довести до  сознания  Гэбриеля,  что  есть
истинное семейное блаженство, попыталась обнять его могучую  талию  своими
маленькими ручками.
   - Как?  При  всем  честном  народе?  -  спросил  Гэбриель,  сконфуженно
разглядывая обвивавшие его ручки сестры.
   - Конечно. Что же тут такого? Им хотелось, чтобы все знали, что они муж
и жена.
   - Олли! - вскричал Гэбриель. - Твоя невестка  совсем  иначе  воспитана.
Она посчитает это за грубость.
   Но Олли бросила на брата лукавый взгляд, тряхнула кудрями и,  заявив  с
загадочным видом: "А ты попробуй!" - удалилась в комнату миссис Конрой.
   По счастью для Гэбриеля, миссис  Конрой  не  давала  ему  ни  малейшего
повода для проявления супружеской  нежности.  Правда,  она  ни  в  чем  не
упрекала его и ни словом не напоминала о недавней размолвке, но она была с
ним холодна. В душе  Гэбриель  был  даже  рад,  что  может  не  спешить  с
выполнением совета Олли; дни шли за днями, и его вера  в  мудрость  сестры
постепенно ослабевала. Не решаясь все же полностью пренебречь ее  мнением,
он однажды в воскресный день, прогуливаясь с миссис Конрой по главной -  и
единственной - улице Гнилой Лощины, попытался у всех на виду  обнять  жену
за  талию.  То,  что  миссис  Конрой  спокойно,   но   весьма   решительно
высвободилась из его объятий, еще более усилило сомнения Гэбриеля.
   -  Я  сделал  это  только  потому,  что  ты  так  посоветовала,   Олли;
провалиться мне на этом месте, если она хоть чуточку была  довольна.  Даже
ребята, кто был поблизости, и те  удивились.  А  Джо  Гобсон,  тот  просто
захохотал.
   - Когда же это произошло? - спросила Олли.
   - В воскресенье.
   _Олли_ (встревоженно). А где ты с ней был?
   _Гэбриель_. На главной улице.
   _Олли_ (возводя к небу голубые глазки). Нет, Гэйб, второго такого осла,
как ты, свет еще не видывал!
   _Гэбриель_ (покорно и задумчиво). Должно быть, ты права, Олли.
   Как бы там ни было, воюющие  стороны  установили  между  собой  подобие
мира, и миссис Конрой  отменила  поездку  в  Сан-Франциско.  Она,  видимо,
уладила в какой-то мере свои дела посредством переписки; во всяком случае,
две недели подряд она с большим нетерпением дожидалась  прихода  очередной
почты.  А  в  один  прекрасный  день  к  ней  прибыл  с  почтовой  каретой
джентльмен, играющий не последнюю роль в нашем рассказе.
   Он  сошел  с  уингдэмского  дилижанса  в  ореоле   общего   поклонения.
Во-первых, все знали, что он богатый сан-францисский банкир и  капиталист.
Во-вторых,  его  грубоватая  энергия,  цинически-панибратская   манера   в
обращении с людьми, глубокое презрение ко всему на  свете,  что  не  имеет
прямого отношения к  деньгам  и  материальным  ценностям,  пуще  же  всего
известная всем удачливость в его делах, которая, конечно,  не  могла  быть
простым везением, а  скорее  всего  являлась  результатом  последовательно
проводимого весьма разумного метода,  -  все  это  не  могло  не  покорить
спутников великого человека, внимавших  всю  дорогу  его  веским  речам  и
безапелляционным суждениям. Они легко прощали ему  некоторую  нетерпимость
во взглядах, ибо человек он был, как видно, прямой и, объясняя свою  точку
зрения, имел обыкновение  похлопывать  собеседника  по  плечу.  Он  быстро
привил им свой взгляд  на  вещи,  причем  убедил  их  не  столько  логикой
доводов,  сколько  бесспорным  фактом  своего  преуспеяния,   к   которому
невозможно было не отнестись  с  почтением.  Цинические  его  суждения  не
вызывали протеста, поскольку заведомо было известно, что они нисколько  не
повредили ему в практической жизни. Так, все мы охотнее  прислушиваемся  к
радикальным  и  демократическим  идеям,  когда   их   проповедует   хорошо
устроенный, зажиточный  гражданин,  а  не  уличный  оратор,  облеченный  в
фланелевую блузу и не имеющий прочного заработка. По натуре своей  человек
всегда не прочь отведать плод, сорванный с дерева познания добра и зла, но
предпочитает при этом иметь дело с  законным  обитателем  Эдема,  а  не  с
мазуриком, которого сторожа только что выставили за ограду.
   Думаю, что приезжий, о котором идет  речь,  не  относился  к  слабостям
человеческим со столь великолепным презрением, как автор  сих  строк  и  -
смею полагать - читатели моей книги. Если бы дело обстояло иначе, едва  ли
он достиг бы успеха в жизни. Подобно всякому  доподлинному  герою,  он  не
сознавал своего геройства и не  был  способен  его  анализировать.  Вот  и
сейчас, без всякого заранее продуманного  намерения,  не  вводя  никого  в
заблуждение относительно своих планов, но и не посвящая в них  никого,  он
самым ловким образом отвязался от толпы своих поклонников  и  приступил  к
делу, для которого приехал.
   Тут же на месте родились догадки, что  этот  могущественный  капиталист
заинтересован в процветании Гнилой Лощины. Одни утверждали, что  он  решил
построить в поселке новую гостиницу; другие склонялись к мысли,  что  речь
идет о прокладке прямой линии почтовых  дилижансов:  Сакраменто  -  Гнилая
Лощина. Каждый спешил снабдить приезжего совершенно бесплатной информацией
по любому вопросу, и он, совсем неприметно  и  не  прилагая  для  того  ни
малейших усилий, выудил все сведения, в которых нуждался.  Прогуливаясь  и
беседуя, приезжий  изучил  Гнилую  Лощину  во  всех  трех  ее  измерениях,
ознакомился с длиной  ее,  шириной  и  высотой;  вскоре  он  узнал  все  о
настоящем поселка и о его будущем.  Когда  последние  дома  Гнилой  Лощины
остались позади, путешественник повернулся к своему провожатому:
   - Что ж, я готов запросить сведения, которые вас интересуют.
   - Как вы это сделаете?
   - Пошлю телеграмму. Не сходите ли вы на телеграф?
   На листке, вырванном из записной книжки, он набросал несколько слов.
   - А как же вы останетесь один?
   - Погуляю немного. Здесь, наверное, уже смотреть нечего.
   - Пожалуй, что нечего. Там дальше заявка Гэбриеля Конроя.
   - Богатая заявка?
   - Как вам сказать? На хлеб и кашу.
   - Ну, хорошо. Обедаем вместе в три часа. Где  и  как  -  решайте  сами.
Приглашайте всех, кто может быть полезным. До свидания.
   Провожатый отбыл в полном восторге от деловитости великого  человека  и
от его щедрости.
   Оставшись один, приезжий направил шаги прямо на заявку Гэбриеля Конроя.
Будь  он  ценителем  живописных  видов  или  же  подвержен   благотворному
воздействию  природы,   подобно   некоторым   другим,   менее   закаленным
представителям человечества, постепенный переход идиллического  пейзажа  в
суровую пустыню произвел бы на него глубокое впечатление. Через  несколько
минут, оставив раскидистые сосны позади,  он  стал  взбираться  по  голому
склону раскаленной, как бы сожженной солнцем горы.  Вместо  растительности
кругом поднимались груды вулканического шлака; хрупкая почва крошилась под
сапогом; нога скользила в серой пыли, так что порою трудно было  сохранить
равновесие. Если бы у приезжего был опытный  глаз  естествоиспытателя,  он
непременно  отметил   бы   по   многочисленным   признакам   вулканическое
происхождение пейзажа: крутые смещения почвы, дезинтеграцию пород, наконец
застывшую каменную реку, ниспадающую черным языком вниз, в долину. Но  все
это, как видно, мало интересовало путешественника. Он  сильно  страдал  от
жары. Одолев подъем наполовину, он скинул сюртук и  отер  платком  пот  со
лба.  Впрочем,  некоторые  его  повадки  показывали,  что  он  не  впервые
путешествует в горах. Поднимаясь, он два или  три  раза  останавливался  и
тщательно оглядывал пройденный путь. Эта подробность может  показаться  не
заслуживающей внимания, между тем она характеризует путника, привычного  к
хождению в горах; он не знает еще, что ждет его за перевалом,  и  готов  к
тому, что ему придется идти назад по  старой  дороге.  Достигнув  вершины,
путешественник остановился и огляделся вокруг.
   Прямо перед ним лощина, которая дала имя  поселку  и  обеспечивала  его
обитателям ежегодный золотой урожай, как бы вливалась в  обширную  долину,
густо  поросшую  лесом.  Там  в  трепещущих  лесных   глубинах   рождались
бальзамические, смолистые ароматы; под лучами яростного полуденного солнца
они  поднимались  сейчас  волна  за  волной  и  наполняли  воздух   жарким
благоуханием. В западном направлении, где каньон разрезал каменную  гряду,
чуть различимым облачком вырисовывались прибрежные хребты. К  северу  и  к
югу высились могучие вершины, опоясанные стройными колоннами сосен;  рядом
с ними черный обелиск, на котором он стоял, выглядел еще более  неприютным
и сумрачным. К востоку тоже уходила горная  цепь;  одна  или  две  вершины
вздымались далеко  в  небо;  между  ними  расположились  непонятные,  ярко
освещенные солнцем пустые пространства, какие-то белые пятна  на  полотне,
еще не заполненные ни красочной штриховкой,  ни  рисунком.  Путешественник
знал, что это снега; на мгновение он замер с  открытым  ртом  и  застывшим
взглядом, как бы завороженный зрелищем; потом, сделав  над  собой  усилие,
отвел глаза.
   Вокруг него вершина горы была в  ямах,  вырытых  как  будто  бы  совсем
недавно. Приезжий нагнулся, достал из ближайшей ямы  обломок  раскрошенной
породы  и  осмотрел  его  небрежным  взглядом.  Потом,  не  спеша,   начал
спускаться вниз по западному, более  пологому  склону,  направляя  шаги  к
заявке, на которой, как он усмотрел  своим  приметливым  взглядом,  кто-то
трудился. Через несколько минут он подошел к насыпи из красного глинозема;
кругом виднелись груды  пустой  породы,  деревянный  рудопромывный  желоб,
лоток и лопата, словом, обычные атрибуты старательской  заявки.  Когда  он
прошел еще несколько шагов, работавший  под  насыпью  человек  выпрямился,
оперся на кирку и повернулся к нему  лицом.  Могучая  атлетическая  фигура
старателя, густая светлая борода  и  застенчивый,  сосредоточенный  взгляд
были знакомы приезжему. Перед ним был Гэбриель Конрой.
   - Как дела? - спросил путешественник, энергичным  движением  протягивая
Гэбриелю руку, которую тот машинально пожал. - Вид у  вас  неплохой.  Я-то
вас помню, а вы меня нет. Не так ли? - Он коротко рассмеялся, так же резко
и деловито, как разговаривал, и устремил на Гэбриеля нетерпеливый взор.
   Гэбриель  растерянно  глядел  на  гостя,   весь   во   власти   смутных
воспоминаний. Он осмотрелся кругом. Солнце светило на хорошо знакомые  ему
привычные предметы, все оставалось как прежде. Так  откуда  же  это  лицо,
этот голос?..
   - Я приехал, чтобы договориться  лично,  -  сообщил  гость,  откладывая
вопрос об их прежнем знакомстве, как не имеющий прямого отношения к  делу.
- Каковы ваши условия?
   В ожидании ответа он  присмотрелся  к  насыпи,  а  чтобы  сделать  свою
позицию  еще  более  прочной,  оперся  на  кирку   Гэбриеля,   вонзив   ее
предварительно в землю.
   - Да вы же Питер Дамфи! - промолвил Гэбриель дрогнувшим голосом.
   - Именно! Узнали наконец? Что ж, так оно и должно быть. Ведь  пять  лет
прошло, если не больше. Не так ли?  Тяжелые  были  времена,  а,  Гэбриель?
Вспоминается небось? Вид у вас великолепный, да и  дела  тоже  хоть  куда!
Верно я говорю? На каких же условиях вы уступаете мне эту заявку?  Еще  не
решили окончательно? Так я вас понял? Что же, тогда я изложу свои условия.
Прежде всего, как с правами на землю? В порядке?
   По растерянному лицу Гэбриеля было видно, что, хоть он и  узнал  гостя,
он решительно не  в  силах  понять,  о  чем  тот  толкует.  Дамфи  немного
помолчал.
   - Я имею в виду образчики  руды,  -  сказал  он,  пристально  глядя  на
Гэбриеля, - образчики, которые вы мне прислали.
   - Образчики? - неуверенно переспросил Гэбриель, все еще  погруженный  в
свои думы.
   - Не вы прислали, жена прислала. Не все ли равно?
   - Нет, не все равно, - возразил Гэбриель, как всегда тяготея к  строгой
истине. - Этими делами занимается она, и вам  лучше  будет  потолковать  с
ней. Помню, как-то она мне говорила, - добавил он раздумчиво, - что  хочет
послать образчики руды во Фриско на проверку, но я не придал этому особого
значения. Да и мое ли это дело? Повидайтесь лучше с ней.
   Теперь  озадачен  был  мистер  Дамфи.  Будучи  совершенно  не  способен
представить себе душевный склад  своего  собеседника,  он  истолковал  его
поведение по-своему, решил, что Гэбриель нарочно прикидывается  простаком,
чтобы вернее его надуть. Он вспомнил, как сам он в  начале  своей  деловой
карьеры, когда у них с Дженкинсом была  комиссионерская  контора,  нередко
отсылал к Дженкинсу клиентов, которых  почему-либо  опасался,  в  точности
таким же манером, как Гэбриель сейчас отсылает его к миссис Конрой.
   - Как желаете, - сказал он,  -  а  я  решил,  что,  поговорив  с  вами,
сэкономлю время. Времени у меня маловато. Если не успею поговорить сегодня
с вашей женой, тогда спишемся.
   - Что ж, - согласился Гэбриель, - можно и списаться. Если вам  придется
срочно уехать, я объясню ей, скажу, чтобы она не обижалась. -  Решив,  что
эта малоинтересная часть разговора закончена, он перешел к другой теме:  -
Скажите, Дамфи, - спросил он, -  а  не  слышали  вы  что-нибудь  о  Грейс?
Помните Грейс? Хорошенькая девчурка, которая была со мной. Знаете вы о ней
что-нибудь? Может быть, видели ее? А, Дамфи?
   Подобный вопрос, заданный в момент уже начавшихся деловых  переговоров,
мог означать, по мнению мистера Дамфи, только одно. Миссис Конрой во  всем
открылась мужу; и теперь, намекая на причастность Дамфи  к  мошенническому
замыслу, он пытается оказать на него давление.  Мистер  Дамфи  понял,  что
имеет дело сразу с двумя искусными актерами, из которых один,  по  крайней
мере, законченный ханжа и лицемер. Впервые в своей жизни  он  вознегодовал
на низость человеческую. Мы особенно склонны ценить искренность и  чистоту
души, когда уличаем своего противника в обмане.
   - Та, что сбежала с каким-то парнем? Как же, помню. Едва ли она  к  вам
вернется. Да и стоит ли жалеть? Такая все равно что мертвая.
   Хоть Дамфи и считал, что интерес Гэбриеля  к  судьбе  сестры  -  чистое
притворство, все же он не настолько был лишен христианских  чувств,  чтобы
не попытаться уязвить душу собеседника. Вслед за тем он повернулся,  чтобы
уй