иняют в убийстве! Да ведь каждый  знает,  что
ты и мухи не обидишь! В убийстве этого  мексиканца!  (Я  сразу  невзлюбила
его, Гэйб; если бы ты в то время получше присматривал за мной, вместо того
чтобы лечить ему ногу, вообще ничего бы не случилось!) А Максуэлл -  свое:
спрашивает меня про Жюли, не враг ли она тебе? Но я-то ведь отлично  знаю,
Гэйб, что она любит тебя больше всего на  свете!  В  общем,  всякая  такая
ерунда! Когда он понял, что ничего от меня не добьется,  то  сказал  Питу,
чтобы мы поскорее ехали  к  тебе,  что  виджилянты  хотят  захватить  тебя
прежде, чем начнется судебное разбирательство;  что  он  будет  требовать,
чтобы тебя перевели в другой округ; но что они никогда не решатся  тронуть
тебя, пока буду я, - поглядела бы я, как они посмели  бы!  -  и  чтобы  мы
ехали сию же минуту! И Пит - белее человека, чем этот старый негр,  я  еще
не видывала, Гэйб! - сразу сказал, что едет со мной;  он  хотел  разыскать
Джека; он сказал, что для того, чтобы схватить тебя,  им  придется  сперва
убить Джека: и мы поехали, Гэйб! Приехали мы - тебя нет; и шерифа  нет;  и
виджилянтов  нет;  главных  всех   убило   землетрясением,   остальные   -
попрятались. (Какое страшное  землетрясение,  Гэйб!  А  мы  в  пути  и  не
заметили его совсем!) И тут подходит китаец и дает нам твою записку...
   - Какую записку? - прервал ее Гэбриель. - Я не писал никакой записки.
   - Не ты, значит, он, - возразила Олли, указывая на  Гемлина,  -  а  там
прямо сказано: "Ваши друзья - на холме Конроя".  Ты  что,  совсем  одурел,
Гэйб? - топнула ножкой Олли, возмущаясь непонятливостью  брата.  -  Вот  и
пошли мы вместе с Питом, услышали голос Джека - экая глупость  петь  среди
ночи! - и разыскали вас.
   - Как хочешь, Олли, а никакой записки я не  писал,  -  упрямо  повторил
Гэбриель.
   - Чудак ты право, Гэйб, - возразила практически мыслящая Олли, -  какая
разница, кто ее написал? Важно то, что, прочитав записку, мы вас нашли.  -
Она пошарила в кармане. - Да вот и записка.
   Она  протянула  Гэбриелю  листок  бумаги,  на  котором  было   написано
карандашом: "Ваши друзья будут ждать вас вечером на холме Конроя".  Почерк
был незнакомый; даже  если  Джек  и  написал  записку,  как  умудрился  он
отослать ее без его, Гэбриеля, ведома? С  той  минуты,  что  они  покинули
здание суда, он отлучился только раз, и то  совсем  ненадолго,  когда  вел
разведку у выхода из штольни. Гэбриель ничего не мог понять; эта анонимная
записка совсем доконала его; он молчал и лишь растерянно потирал себе  лоб
рукой.
   -  О  чем  же  теперь  горевать,  Гэйб?  -  ласково  спросила  Олли.  -
Виджилянты, те, что остались живы, убежали кто куда; шерифа тоже нигде  не
видно; все напуганы землетрясением,  и  им  не  до  тебя;  только  ведь  и
разговору что о подземных толчках и разрушениях. (Да, позабыла совсем тебе
сказать, жила наша на холме Конроя ушла под  землю,  и  рудник  теперь  не
стоит ни цента!) Никто сейчас даже и не вспомнит про нас, Гэйб. Завтра  на
рассвете у спуска в Ручьевую лощину мы сядем в фургон; Пит  обо  всем  уже
договорился. Пит сказал, что мы поедем в Стоктон, оттуда во Фриско и потом
в одно местечко, которое называется Сан-Антонио, - там сам дьявол  нас  не
сыщет, - и будем мы там жить да поживать: я, ты и  Джек;  а  тем  временем
дело это забудется. Джек выздоровеет. Жюли вернется домой.
   Гэбриель молчал, поглаживая  руку  сестры.  Должен  ли  он,  вправе  ли
поведать девочке обо всем, что знал;  о  подозрении  Максуэлла,  что  Жюли
замешана в убийстве, об уверенности Джека, что Жюли всегда обманывала его?
Решившись наконец, он преподнес свое сообщение в форме, как ему  казалось,
весьма дипломатичной:
   - А что, если Жюли не вернется совсем?
   - Послушай, Гэйб, - вспылила Олли, - если ты снова решил  глупить,  то,
прошу, не смешивай больше в это дело меня. Жюли в жизни  тебя  не  бросит.
(Гэбриель внутренне содрогнулся.) Ее теперь от тебя  не  оттащишь  даже  с
упряжкой лошадей. Не будь таким болваном, Гэйб, прошу тебя!
   Гэбриель ничего не ответил.
   Между тем, приняв какое-то снотворное средство,  извлеченное  Питом  из
походной аптечки, мистер Гемлин прервал свои вокальные упражнения и затих.
Богатырское здоровье  Гэбриеля  служило  ему  надежной  защитой  от  любых
моральных ударов. Он не страдал бессонницей ни при каких  обстоятельствах.
Сейчас, не кончив еще своей беседы с Олли, он начал клевать носом и вскоре
заснул, даже захрапел, хоть  героям  делать  этого  и  не  положено.  Чуть
погодя, поддавшись убаюкивающей ночной прохладе,  задремала  и  Олли;  она
закуталась в плед мистера Гемлина и склонила усталую  головку  на  могучую
грудь брата. Один лишь Пит остался на часах; он чувствовал  себя  довольно
бодро; а кроме того, успел громогласно объявить, что критическое состояние
мистера Гемлина требует его неусыпного внимания.
   Вскоре после полуночи Олли привиделся тревожный сон.  Ей  снилось,  что
они  едут  вдвоем  с  мистером  Гемлином  искать  ее  брата  и   встречают
разъяренную  толпу,  влекущую  Гэбриеля  на  виселицу.  В   отчаянии   она
оборачивается к своему  спутнику,  но  тут  -  о,  ужас!  -  лицо  Гемлина
меняется. Возле нее уже не  Гемлин,  а  какой-то  незнакомый  человек.  Он
изможден;  с  безумными  глазами;  у  него  иззябшее   морщинистое   лицо;
выкрашенные  в  темный  цвет  седые  волосы   полиняли,   пошли   пятнами;
щегольское, на старый-престарый манер, платье - в ужасном беспорядке,  все
в грязи, в пыли, словно после невесть какого тяжкого  странствия;  штрипка
на ноге у незнакомца самым нелепым образом лопнула, а старомодный,  высоко
повязанный галстук распустился, сбился набок. Вздрогнув,  она  проснулась,
но сновидение исчезло не сразу; вопрошающее лицо незнакомца, его грустный,
сосредоточенный взгляд были так реальны, что девочка  невольно  закричала.
Прошло некоторое время, пока явился Пит. Поскольку он утверждал, - правда,
не очень связно и усиленно протирая при том глаза, - что был неотступно на
часах и, конечно, не подпустил бы близко никакого постороннего человека, -
Олли пришлось уступить и согласиться, что незнакомец привиделся ей во сне.
Но заснуть она больше не могла. Она следила, как луна неспешно  спускается
за  зубчатые  верхушки  сосен,  внимала  шороху   неведомых   зверьков   в
кустарнике, прислушивалась к  отдаленному  грохоту  повозок,  кативших  по
уингдэмскому тракту, ждала той  минуты,  когда  из  мрака  выступят  вновь
стволы сосен, когда холодный  огонь  восходящего  в  горах  солнца  зажжет
закоченевшие  верхушки  деревьев  и  пробудит  к  жизни  пернатых   лесных
обитателей. А когда  речные  прозрачные  туманы,  влачившиеся  за  бледной
луной, отступили прочь, словно истомленные ночным бдением часовые, сдающие
караул народившемуся дню, Олли объявила общий подъем. Каждый, пробуждаясь,
полностью выразил свою  натуру.  Гэбриель  пришел  в  себя  медленно  и  с
виноватым видом, как будто он по нерадивости проспал назначенный час. Джек
Гемлин проснулся в бешеном гневе, негодуя и на ночь, и на  сон,  и  словно
жаждая как следует с ними посчитаться. Увидев возле себя Пита, он  обрушил
на него такой бурный поток проклятий и богохульств,  что  почти  полностью
истощил свои слабые силы.
   - Сумел-таки пронюхать, где я, притащился сюда, чернокожий разбойник, -
заключил, приподнимаясь на локтях, мистер Гемлин, - и это после того,  как
я устроил его в Уингдэме на всем готовом; после того, как, избавившись  от
него,  я  вступил  наконец  на   путь   праведной   жизни   и   морального
совершенствования! Доброе утро, Олли! Прости, что я лежу. Подойди, поцелуй
меня, малютка! Если этот негр хоть чем-нибудь тебе не угодил,  скажи  одно
только словечко, и я тотчас уволю его. Огни  преисподней!  Чего  мы  здесь
сидим? Скоро день, а нам еще плестись до Ручьевой  лощины.  Живее,  детки,
пикник окончен!
   Вняв призывам Джека, Гэбриель, с великими предосторожностями и со  всей
нежностью, на какую был способен, взял его  на  руки  и  двинулся  вперед.
Джеку отчаянно хотелось излить на-Гэбриеля кипевшую в нем досаду,  но  как
возьмешься бранить человека, который тащит тебя в объятиях?!  Олли  и  Пит
замыкали эту странную процессию.
   Путь их шел вниз по Ручьевому каньону;  раннее  утро  было  лучезарным,
бодрило, настраивало на веселый лад.  Разбуженные  птицы  залезали  песни,
потом смолкали снова.  Шагавший  впереди  Гэбриель  по  характерной  своей
привычке остерегался ступать на редкие лесные цветы,  еще  попадавшиеся  в
выгоревшей траве.  Воздух  был  насыщен  таинственными  ароматами:  легким
дыханием тысяч неведомых трав,  пряным,  чуточку  грустным  запахом  сухих
листьев. В воздухе таилось и то чувство обновления природы, которое всегда
встречает нас ранним утром в лесу, - так и кажется, что за  минувшую  ночь
земля была сотворена заново, и вот она перед вами, прямо из рук создателя,
свободная, необремененная, расставшаяся со всем, что было у нее дурного  в
прошлом. И нашим путникам, хоть они и бежали от опасности, от  смертельной
угрозы, тоже казалось, что терзавшие их страхи исчезли вместе со вчерашним
днем, остались позади, там, где на западе таяли тени  ушедшей  ночи.  Олли
уже раза два сбегала с тропинки,  чтобы  сорвать  ягоду  или  цветок.  Пит
мурлыкал про себя какой-то старинный методистский псалом.
   И так шли они навстречу розовой заре, навстречу  манившей  их  надежде.
Временами слышались чьи-то отдаленные  голоса;  становилось  все  светлее;
утро спускалось к ним, скользя по горным склонам;  вот  впереди  показался
смутно очерченный выход из ущелья. Указав  пальцем  на  какой-то  предмет,
маячивший на дороге, Олли громко закричала: это  был  их  фургон;  возница
отозвался посвистом; воодушевленные путники ускорили шаг;  еще  минута,  и
они спасены.
   Вдруг послышался голос, исходивший как будто из недр  самой  земли:  он
требовал, чтобы Гэбриель остановился; Гэбриель машинально выполнил приказ.
При этом одной рукой он крепко прижал  к  себе  Джека,  а  другую  вытянул
вперед, как бы охраняя Олли. Тогда из придорожной канавы впереди  поднялся
человек и преградил им путь.
   Он был один; малорослый, залепленный грязью;  в  каких-то  свисавших  с
него  лохмотьях;  падающий  с  ног  от  усталости;  дрожащий  от  нервного
истощения; но при всем том бдительный  и  опасный.  И  Гэбриель  и  Гемлин
узнали его сразу, несмотря на его жалкий  вид.  То  был  Джо  Холл,  шериф
округа Калаверас. В правой руке он сжимал револьвер, левой пытался достать
до ближайшего дерева, чтобы устоять на ногах. И Джек, и Гэбриель с  одного
взгляда определили, что, хоть рука  у  шерифа  нетверда,  дуло  револьвера
смотрит прямо на них.
   - Гэбриель Конрой, я арестую вас, - заявил призрак.
   - Он держит нас на мушке! Бросьте меня! - прошептал Гемлин.  -  Бросьте
меня! Он потеряет прицел!
   Но Гэбриель с молниеносной быстротой, на какую едва ли кто счел бы  его
способным, повернулся  вполоборота  и  перехватил  раненого  левой  рукой;
защитив таким образом свою драгоценную ношу, он  с  готовностью  подставил
под револьвер Холла правый бок.
   - Гэбриель Конрой, я беру вас под стражу.
   Гэбриель не шелохнулся. В этот миг из-за его  плеча  высунулся  длинный
сверкающий ствол любимого дуэльного пистолета мистера Гемлина, а вслед  за
тем блеснул карий глаз игрока. Джек использовал плечо Гэбриеля для  упора.
Воцарилась мертвая тишина. Ставки были равными.
   - Первый выстрел ваш, - негромко сказал Джек. - Горячиться не  следует.
Если промахнетесь сейчас по Конрою, другого  шанса  у  вас  не  будет.  Но
промахнетесь вы или нет, Джо Холл, я не промахнусь, будьте спокойны!
   Револьвер задрожал в руке у Холла, не от страха, только  от  физической
слабости. Плоть его была побеждена, но дух оставался неустрашим.
   - Пусть так, - сказал он, покоряясь  судьбе,  -  пусть  будет  так.  Вы
сейчас убьете меня, Джек, я знаю это, но зато вы не сможете  сказать,  что
шериф округа  Калаверас  изменил  своему  долгу  и  подвел  тех  пятьдесят
человек, что подали голоса за него против Боггса. Я не уступлю вам дороги.
Я искал вас всю ночь. Помощников моих нет.  Я  один,  можете  убить  меня.
Пусть будет так. Но вы сядете в фургон, только  перейдя  через  мой  труп,
Джек! Только перейдя через мой труп!
   Произнося эту речь, он выпрямился во весь рост (а ростом, я уже сказал,
он был невелик) и, привалившись к дереву,  чтобы  не  упасть,  снова  взял
Гэбриеля  на  мушку.  Однако  неспособность  шерифа  оказать  даже   малое
сопротивление  своим  противникам  была  столь  явной,  что   эффект   его
мужественной речи оказался скорее комическим; Гемлин откровенно захохотал.
Но тут же он почувствовал,  что  держащая  его  рука  слабеет.  Еще  через
мгновение Гэбриель, осторожно опустив своего крайне недовольного друга  на
землю, твердым шагом направился к шерифу.
   - Берите меня под стражу, мистер Холл, - спокойно сказал он,  уверенным
движением  руки  отводя  в  сторону  револьвер  шерифа,  -  ведите,   куда
требуется. Есть у меня к  вам  маленькая  просьба.  Этот  раненый  молодой
человек, - он указал на  Гемлина,  который  корчился,  лежа  та  земле,  и
скрежетал зубами от ярости, - не  имеет  ко  мне  никакого  отношения.  Не
привлекайте его к моему делу. Не его  вина,  что  мы  втянули  его  в  эту
историю. А я к вашим услугам, мистер Холл, жалею, что причинил вам столько
хлопот.




        "ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. КОРЕННАЯ ПОРОДА"


        "1. ПО СЛЕДАМ КАТАСТРОФЫ"

   За четверть часа до того как нарочный с запиской от Питера Дамфи явился
в контору Пуанзета,  владелец  конторы  получил  извещение  гораздо  более
срочного характера. Это была телеграмма из Сан-Антонио,  пять-шесть  фраз,
совершенно непритязательных, но  звучащих  для  впечатлительного  человека
страшнее любой риторики.
   "Церковь миссии разрушена. Отец Фелипе не пострадал. Пресвятая Троица в
развалинах. Долорес исчезла. Мой дом  цел.  Приезжайте  немедленно.  Мария
Сепульвида".
   В четыре часа пополудни на следующий день Артур был в Сан-Джеронимо; до
миссии оставалось еще пятнадцать миль. Трактирщик подтвердил  Артуру  все,
что сообщалось в телеграмме, добавив еще  от  себя  некоторые  устрашающие
подробности.
   - О, святые угодники! О, пламя  преисподней!  Сан-Антонио  больше  нет!
Земля разверзлась и поглотила его. Конец всему! Так устроен мир! На  месте
домов одни развалины! Стаканчик  французского  коньяку  или  американского
виски, дон Артуро? От Сан-Антонио  не  осталось  ничего.  Ни  камушка!  Ни
щепочки! Ровным счетом ничего!
   Выслушав  это  обескураживающее  сообщение,  мистер   Пуанзет   покинул
медлительный дилижанс, вскочил на резвого мустанга и  помчался  на  поиски
проглоченного разверзшейся землей Сан-Антонио. Он  почувствовал  некоторое
облегчение, когда через  час  быстрой  езды  увидел  поблескивающий  вдали
океан, поднимающийся из-за горизонта  темно-зеленый  сад  миссии,  encinal
[дубовая роща (исп.)] и белый купол башни. Но тут Артур придержал коня и в
удивлении протер глаза. А где же  вторая  башня  миссии?  Пришпорив  вновь
коня, он отъехал в сторону; взглянул еще  раз.  Второй  башни  не  было  и
следа. Значит, церковь действительно разрушена!
   То ли это открытие так повлияло на  Артура,  то  ли  в  нем  проснулось
какое-то более могущественное чувство, но  он  немедля  съехал  с  дороги,
ведшей к миссии, и погнал  коня  по  открытой  равнине,  в  сторону  Ранчо
Пресвятой Троицы.  Яростный  морской  бриз,  обвевавший  бескрайнюю  llano
[равнина,  открытое  место   (исп.)],   казалось,   хотел   помешать   его
продвижению, но Артур, учуяв в упорстве ветра злую  волю,  принял  немедля
вызов противника, чтобы смирить его, вынудить к  сдаче.  Равнина  осталась
той же, что  и  прежде:  мертвая  плоская  земля;  мертвое  плоское  небо;
потрескавшаяся, обветренная почва, колючая жесткая стерня на сжатых полях;
те же немые просторы,  не  отзывающиеся  разбойнику-ветру  ни  стоном,  ни
жалобой; те же запечатлевшиеся в памяти Артура смутно чернеющие  пятна  на
равнине - чуть приметно передвигающиеся стада. Холод пробежал  у  него  по
спине, когда он подумал о своем недавнем приключении; с краской  на  щеках
он вспомнил, как был спасен от верной гибели прекрасной, но равнодушной  к
нему затворницей. Опять услышал он тихий  шепот:  "Филип..."  Воспоминания
ожили в нем с такой ясностью, как будто вот только сейчас он лежал  здесь,
задыхаясь, приникнув к земле. А между тем Артур уже не раз  убеждал  себя,
что донна Долорес и не думала называть его Филипом в тот роковой миг,  что
все это не более чем слуховая галлюцинация. Их отношения с Долорес  так  и
не вышли за  пределы  взаимной  церемонной  любезности,  и  это  исключало
возможность  прямого  объяснения;  не  было  у   него   также   и   повода
предполагать, что она таит какие-либо более теплые чувства к нему. Она  ни
разу даже не упомянула о происшествии, как будто полностью забыла  о  нем.
Но Артур не забыл!  Не  раз  со  странно  мучительным,  почти  болезненным
наслаждением рисовал он мысленно с начала и до конца всю  памятную  сцену.
Это был едва ли не единственный возвышенный эпизод  в  его  жизни,  поэзия
которого исходила  не  от  него  самого,  единственное  глубокое  душевное
потрясение, которое ему не удалось критически развенчать на  свой  обычный
манер, единственное сладкое воспоминание, не кажущееся ни  обманчивым,  ни
пошлым. И вот героиня этих страниц его жизни исчезла бог весть куда,  быть
может, навеки! Странное дело, узнав о  том,  он  испытал  облегчение  или,
точнее сказать, как бы очнулся от  сна,  упоительного,  но  вместе  с  тем
грозного, подрывающего  самые  основы  его  существования.  Донна  Долорес
никогда не казалась  ему  принадлежащей  к  реальному  миру  живых  людей;
впечатление,  которое  он  к  ней  испытывал,  было   связано   с   некими
романтическими  наклонностями  его  натуры;  ее   внезапное   исчезновение
напоминало уход актрисы после окончания спектакля.  Уход  ее  оказался  не
менее таинственным, чем появление, - но разве не следовало того  ожидать?!
Он не испытывал  сейчас  ни  горя,  ни  даже  естественного  человеческого
сожаления; словно все, что случилось, было не более чем выдумкой: никто не
погиб, никто не пострадал.
   Таковы были думы мистера Пуанзета (в собственной его интерпретации) при
получении  телеграммы  от  донны  Марии;  плод   холодных   самонаблюдений
человека, который считает, что его эгоизм и равнодушие возвышают  его  над
толпой, но не находит в том повода ни для  торжества,  ни  для  сожалений.
Однако, когда он свернул с дороги, ведшей прямиком в  миссию,  и  направил
коня к жилищу донны Долорес, тревога и волнение превозмогли в  нем  доводы
рассудка. Не в силах  справиться  с  этим  невольным  движением  души,  он
самоуверенно попытался свести его к тем же мотивам,  которые  погнали  его
когда-то в Голодный лагерь, чтобы разузнать о судьбе покинутых там  людей.
Вдруг лошадь Артура взвилась на дыбы; менее искусный наездник не усидел бы
в седле. Перед ним зияла пропасть футов в  тридцать  шириною  и  не  менее
тридцати в глубину; на дне ее в невообразимом  беспорядке  лежали  обломки
того, что еще недавно было корралем Пресвятой Троицы.
   Если бы не устрашающая глубина и ширина этой расселины, Артур принял бы
ее за характерную трещину в  почве,  которыми  палящее  солнце  перерезает
безводную равнину за долгое жаркое лето; иные  из  них  служат  нешуточным
испытанием для всадника. Но, вглядевшись, юн убедился, что это  совсем  не
трещина. Земля не расселась, а словно бы опустилась; на дне пропасти росла
та же сухая ломкая трава, что покрывала равнину.
   Погруженный в свои мысли, Артур не замечал пути.  Как  видно,  ой  ехал
много быстрее, чем ему казалось. Но если перед ним  действительно  остатки
корраля, тогда отсюда должны  быть  видны  стены  _асьенды_.  Он  направил
взгляд к предгорьям, но увидел все ту же унылую равнину.