ну,  обитатели
поселка уже не удивлялись ничему. Разве не побывал  у  них  лично  великий
капиталист, удачливейший из биржевиков?! Когда распространилась весть, что
создается новое акционерное общество для разработки  богатого  серебряного
рудника на холме Конроя, все приняли ее как должное. В этой связи возникли
две отлично разработанные теории. Первая была такова: Дамфи затеял дерзкую
спекуляцию,  чтобы  вызвать  строительную  лихорадку  в  Гнилой  Лощине  и
превратить поселок в крупный город; история с открытием серебряной руды  -
дутая; тем не менее, чтобы придать ей какое-то  оправдание,  Дамфи  бросит
крупные деньги на строительство рудодробилки и обогатительного завода; уже
пять лет тому назад Дамфи  наметил  этого  простака  Гэбриеля  Конроя  как
подставное лицо; пустая болтовня о том, что Гэбриель Конрой якобы  владеет
теперь состоянием в два с половиной миллиона долларов, прикрывает лишь тот
непреложный факт, что он получает от Дамфи тысячу долларов в год наличными
за право пользоваться его именем; каждый разумный человек  должен  извлечь
все, что можно, из своей земельной собственности, пока этот мыльный пузырь
не лопнул. Изложенной теории  придерживалась  добрая  половина  обитателей
Гнилой  Лощины.  Зато  вторая  половина   располагала   совершенно   иными
сведениями.  Согласно  этим  сведениям,   все   происшедшее   было   делом
счастливого случая. Мистер Питер Дамфи,  приехавший  в  Гнилую  Лощину  по
своим личным делам, прогуливался как-то с Гэбриелем Конроем рука  об  руку
по его участку и поднял чем-то приглянувшийся ему кусок породы. "Похоже на
серебро", - сказал Дамфи. Гэбриель в ответ только рассмеялся. Тогда мистер
Питер Дамфи, который не смеется никогда, повернулся к Конрою и сказал  ему
в своем обычном деловом тоне:  "Даю  семнадцать  миллионов  за  участок  и
заявочные права!"  Гэбриель  -  вы  ведь  знаете  этого  осла!  -  тут  же
согласился и потерял на этом, сэр,  не  менее  полутораста  миллионов,  по
самым скромным подсчетам! Такова была  вторая  теория;  ее  придерживались
более впечатлительные и эмоциональные элементы Гнилой Лощины.
   Как бы там ни было, а в  течение  двух-трех  недель,  последовавших  за
визитом  Дамфи,  самая  земля  в  поселке,  казалось,   зашевелилась   под
благодатным влиянием великого спекулянта. Повсюду валялись бревна и  доски
- первые ростки будущего строительства; новые дома  поднимались  буквально
на  глазах;  на  голом  склоне  горы   закладывался   огромный   фундамент
конроевского обогатительного завода. Скромный  пансион  миссис  Маркл  был
признан не соответствующим величию и новым потребностям Гнилой Лощины;  на
его месте вырос отель. Издатели ежедневной газеты, которая стала  выходить
в поселке - я хотел бы особо отметить этот факт как  важное  свидетельство
прогресса, - сообщили об открытии нового  отеля  с  той  непринужденностью
стиля и изяществом, которые, увы, остаются для нас недосягаемым идеалом:
   "Открывшийся на  днях  отель  "Великий  Конрой"  будет  находиться  под
управлением миссис Сьюзен Маркл,  таланты  которой  как  chef  de  cuisine
[шеф-повар (фр.)], широкое гостеприимство и неповторимое личное очарование
известны всему населению Гнилой Лощины. В помощь миссис  Маркл  определена
ее многоопытная сотрудница мисс Сара  Кларк.  По  резвости,  с  какой  она
бросает котлеты  на  сковородку,  мисс  Сол  держит  первенство  в  округе
Плюмас".
   Эта очевидная эволюция  жителей  Гнилой  Лощины  по  пути  утонченности
нравов привела наконец к  тому,  что  под  сомнение  было  взято  и  самое
название поселка.  Некоторые  предлагали  переименовать  Гнилую  Лощину  в
Среброполис, приводя против старого названия тот аргумент, что "где  много
серебра, там гнили быть не может".
   Гэбриелю была поручена  почетная  и  ответственная  должность  главного
смотрителя  рудника,  хотя  на  самом  деле  всеми   административными   и
коммерческими  делами  ведал  присланный  из   Сан-Франциско   энергичный,
зубастый молодой парень, достигавший Гэбриелю  примерно  до  пояса.  Такое
распределение обязанностей отвечало  желаниям  Гэбриеля,  которому  всегда
бывало не по себе, когда он отрывался от физического  труда.  Компания,  в
свою очередь, не  очень  доверяя  его  административным  талантам,  весьма
считалась с его влиянием на рабочих, которые ценили Гэбриеля за простоту в
обращении и всегдашнюю готовность подставить свои могучие  плечи,  если  в
том возникала хоть малейшая надобность. Когда окончательно выяснилось, что
разбогатевший Гэбриель остался все тем же добряком Гэбриелем, он  сделался
всеобщим  любимцем.  Старатели  с  удовольствием  демонстрировали  заезжим
гостям этого скромного, непритязательного великана, работавшего, как и все
они, лопатой и киркой;  а  потом  сообщали  -  в  качестве  дополнительной
информации, - что ему принадлежит половина серебряного  рудника  и  что  у
него  в  кармане  семнадцать  миллионов  долларов.  Гэбриель  всегда   был
застенчив и чуждался шумной компании; теперь же,  подавленный  свалившимся
на него богатством, он искал общения лишь  с  самыми  скромными  из  своих
товарищей.  Виноватый  вид,  с  которым  он  выслушивал  намеки  на   свое
богатство, подкреплял уже  упомянутое  мнение,  что  никаких  миллионов  у
Гэбриеля не было и нет и что он креатура Питера Дамфи.
   Любопытно, что, сходясь на том, что Гэбриель лично играет весьма  малую
роль в наступившем процветании поселка, обитатели Гнилой Лощины - и в этом
характерным образом сказались их предрассудки и малая  проницательность  -
нисколько не подозревали о действительной роли его жены. С  самого  начала
все согласились на том,  что  преимущества  миссис  Конрой  над  ее  мужем
сводятся к ее женским  чарам,  любезным  манерам  и  красоте.  Сейчас  все
полагали, что, отогревшись  в  лучах  богатства,  эта  прелестная  бабочка
перепорхнет сперва на другой цветок, потом на  третий,  а  потом  и  вовсе
улетит  из  Гнилой  Лещины  и  от  своего  супруга  в  поисках   чего-либо
поинтереснее. "Вот увидите, сама улетит, а с нею и денежки!" - такова была
господствующая точка зрения. Гэбриеля, который  не  проявлял  ни  малейшей
тревоги по этому поводу, жалели и отчасти презирали. Только совсем  глупый
человек мог с подобным равнодушием относиться  к  двусмысленной  репутации
своей жены! Даже миссис Маркл (попытки которой умилостивить  грозную  Олли
были, кстати сказать, отвергнуты этой юной особой), даже миссис Маркл и та
присоединилась к общему мнению, что в доме Конроев безраздельно  властвует
и правит неведомо откуда взявшаяся иностранка.
   Однако, вопреки зловещим пророчествам, миссис Конрой не обнаруживала ни
малейшего намерения покинуть  своего  мужа.  С  необыкновенной  быстротой,
присущей всему, что произрастает в здешнем благодатном климате,  на  холме
Конроя появился новый дом. Он стоял, окруженный соснами; в  жаркие  летние
дни свежий тес пузырился смолой и источал сам лесные ароматы.  Внутри  дом
был отлично обставлен; женственность и  вкус  миссис  Конрой  сказались  в
веселых  ситчиках,  которыми  она  обила  всю  мебель,  в  белых  шелковых
занавесках, в  изящного  рисунка  коврах;  побуждаемый  братской  любовью,
Гэбриель привез огромный рояль и учительницу музыки  для  Олли.  Виднейшие
люди округа навещали Конроев; даже лица, занимающие ответственные посты  в
администрации штата, не могли теперь отрицать,  что  мистер  Дамфи  придал
определенную респектабельность Гнилой  Лощине;  они  признали  и  то,  что
миссис Конрой бесспорно  привлекательная  женщина.  Достопочтенный  мистер
Бланк, когда он приезжал последний раз  в  Гнилую  Лощину  для  встречи  с
избирателями,  обедал  у  миссис  Конрой.  Именно   в   гостиной   Конроев
достопочтенный судья Бисуингер впервые  поведал  слушателям  некоторые  из
своих  наиболее  блистательных   анекдотов.   Могучая   грудь   полковника
Старботтла не  раз  и  не  два  тревожно  вздымалась  от  гастрономических
шедевров миссис Конрой; он увез из Гнилой Лощины весьма живые  впечатления
о прелести хозяйки, которыми не уставал в дальнейшем делиться с  друзьями;
а равно и уверенность в своем собственном успехе, которую также не  считал
возможным скрывать. Сам Гэбриель  мало  бывал  в  новом  доме,  фактически
приходил только поесть и поспать. Если же  Олли  удавалось  задержать  его
подольше, то Гэбриель без сюртука, в одной жилетке, отсиживался на  заднем
крыльце, ссылаясь на то, что табачный дым из его  короткой  черной  трубки
может самым роковым образом отравить воздух во внутренних помещениях.
   - Не обращай на меня внимания,  Жюли,  -  отвечал  он  жене,  когда  та
умоляюще твердила, жертвуя своими привычками и вкусами,  что  ей  нравится
табачный дым. - Не обращай на меня внимания, мне здесь преотлично. Я  ведь
всегда любил сидеть на вольном воздухе и сейчас  люблю.  Ты  знаешь,  этот
табачный дух, он может так застрять в занавесках, что  его  и  не  выбьешь
оттуда; а к тому же, - продолжал Гэбриель,  словно  не  замечая  любезного
протеста, с которым миссис  Конрой  встречала  эту  ею  же  в  свое  время
выдвинутую теорию, - к тому же подумай о подружках Олли и об  учительнице;
они-то ведь не жили со мной раньше, не знают моей трубки и привычки к  ней
не имеют. А еще слышал я, что дым от этого трубочного табака так действует
на струны рояля, что они совсем играть перестают. Прелюбопытнейшая штука -
рояль! Говорят, он такой нежный да  болезненный,  все  равно  что  грудной
младенец! Я поглядел как-то раз; струны у него впритык одна к другой,  что
твои постромки, если запрячь разом шестерку мулов; удивительное дело,  как
это они между собой не перепутаются.
   Гэбриель не имел обыкновения внимательно  всматриваться  в  лицо  своей
жены; если бы он взглянул на нее в эту минуту, то понял бы, вероятно,  что
рояль не единственный инструмент на свете,  с  тонкими  струнами  которого
надлежит обращаться с осторожностью. Чувствуя, однако, недовольство миссис
Конрой и смутно  подозревая,  что  он  является  тому  причиной,  Гэбриель
прекращал разговор и  медленным  шагом  удалялся  прочь.  Излюбленным  его
убежищем оставалась старая хижина. Никто в ней не жил,  строение  гнило  и
шло к упадку. Но Гэбриель отказывался снести свой прежний дом, хотя  после
того как  он  построил  два  новых,  старая  хижина  только  обременяла  и
безобразила его землю. Он сам не сумел бы сказать, что побуждало его  идти
к давно заброшенному очагу  и  курить  там  в  одиночестве.  Это  не  было
сентиментальным сожалением о прошлом; скорее, силой привычки;  но  в  этом
одиноком человеке и она казалась трогательной.
   Возможно,  Гэбриелю  стало  ясно  теперь,  что  различие  во  вкусах  и
склонностях, которое он и раньше с удивлением и грустью отмечал,  нарастая
год от году, вынудит его наконец расстаться с Олли; более того, сделает их
разлуку условием ее будущего благополучия. Несколько раз он заговаривал  с
ней об этом с обычной своей откровенностью. А однажды,  когда  учительница
музыки пригласила его послушать игру Олли, он в самых вежливых  выражениях
отказался, прибавив напоследок, что "в мелодиях ничего не смыслит".
   - Полагаю, мисс, что меня в это дело лучше не втягивать. Девочка должна
расти, не думая ни обо мне, ни о моих вкусах; да  и  о  чем  здесь  вообще
думать!
   Увидев как-то Олли в компании разодетых, шикарных подруг, приехавших  к
ней в гости из Сакраменто, он, чтобы избежать встречи с ними,  свернул  на
боковую  тропинку.  Разве  справиться  ему,  тяжелодуму  и  громадине,  со
сверхъестественной живостью этих юных существ?
   С другой стороны, возможно, что и Олли, увлеченная новой жизнью и  теми
переменами, которые принесло с  собой  богатство,  стала  менее  чуткой  к
настроениям и чувствам брата, не стремилась, как прежде, к тесной близости
с ним. Она видела, что и Гэбриель стал более важной персоной в  поселке  с
тех пор как разбогател; ей нравилось, что друзья стали много обходительнее
с ним и даже выказывают при встрече некоторые внешние  признаки  почтения.
Олли была честолюбива; новые условия жизни питали эту сторону  ее  натуры.
Консервативность брата, неповоротливость, черты "деревенщины",  безнадежно
засевшие в нем и выглядевшие с каждым днем все нелепее,  не  пробуждали  в
ней  более  сочувствия,  как  раньше,  а  только  лишь  раздражали.  Чтобы
отвлечься, она искала новых  впечатлений  -  юность  брала  свое.  И  так,
медленно, но неуклонно, час за часом,  день  за  днем,  они  отходили  все
дальше друг от друга, пока в один  прекрасный  день  Гэбриель  не  сообщил
приятно удивленной миссис Конрой,  что  он  закончил  все  предварительные
хлопоты для отправки Олли в пансион в Сакраменто. Как уже было  договорено
раньше, этот шаг означал, что супруги Конрой вскоре  отправятся  вместе  в
давно задуманное путешествие по Европе.
   Поскольку Гэбриель был не такой человек, чтобы долго хранить что-либо в
тайне, Олли была прекрасно осведомлена  о  его  намерениях  и  лишь  ждала
формального  извещения,  которое,   как   она   знала   наверняка,   будет
сопровождаться торжественной и весьма серьезной беседой. С той  поры,  что
девочка усвоила  критическое  отношение  к  брату,  ее,  как  и  некоторых
взрослых, стала  сердить  осторожно-многозначительная  манера,  с  которой
Гэбриель принимался объяснять вещи, и так понятные с первого слова.  После
длительной совместной прогулки по лесным тропам они выбрались к  маленькой
полуразрушенной хижине. Здесь Гэбриель  остановился.  Оглядевшись  вокруг,
Олли пожала плечами. Гэбриель, для которого  психология  Олли  была  много
яснее, нежели психология любой  другой  представительницы  женского  пола,
сразу понял смысл ее движения.
   - Да, неказистое местечко, Олли, - начал он, потирая руки,  -  но  было
время, мы недурно жили здесь с тобой  вдвоем.  Помнишь,  Олли,  как  я  по
вечерам, приходя с работы, принимался чинить твою одежду, а ты уже  спала?
А то платьице, что я полудил и заклепал, ты еще не забыла?
   Гэбриель рассмеялся чуточку неуверенно, зато очень  громко.  Олли  тоже
засмеялась, правда, не  столь  весело,  как  ее  брат,  и  потупила  взор,
оглядывая свое платье. Гэбриель  тоже  поглядел  на  нее  внимательно.  Не
так-то просто было обнаружить  в  стоявшей  перед  ним  девочке  маленькую
озорницу, которая еще совсем недавно - ах, как это было давно!  -  сидела,
прикорнув у его ног, в этой самой хижине. И не то смущало  его,  что  Олли
была нарядно одета и причесана по моде, нет, главное было в том,  что  она
стала проявлять в этих вопросах разборчивость и требовательность,  которые
свидетельствовали о чем-то новом в ее характере,  о  чем-то  непонятном  и
чуждом Гэбриелю. Глядя на нее, он чувствовал, что еще  одно  разочарование
поселится у него в душе. Он мечтал когда-то,  что,  подросши,  Олли  будет
вторая Грейс и тем утешит его  тоску  по  пропавшей  сестре;  сейчас  было
видно, что и эта надежда не оправдалась.  Однако  не  такова  была  натура
Гэбриеля, чтобы винить в чем-либо  Олли;  он  предпочитал  объяснить  крах
своих  надежд  общими  законами  человеческого  бытия,  недоступными   его
пониманию.
   Когда он в общей форме изложил свои сомнения  премудрому  Джонсону,  то
получил от этого философа следующий ответ: "Щенок  всегда  тот  же  щенок,
пусть он даже вырастет в здоровенного пса, а ребенок  -  тот  меняется.  У
одного - инстинкт, у другого - разум. Понятно?"
   Между  тем  у  Олли  вид  хижины  вызвал  воспоминания,  нисколько   не
перекликавшиеся с воспоминаниями ее брата.
   - А ты помнишь, Гэйб, - воскликнула она, - тот  вечер,  когда  сестрица
Жюли пришла к нам в первый раз и стала вот здесь, в дверях? Боже  ты  мой,
как мы оба были поражены! Если бы кто-нибудь сказал тогда, Гэйб,  что  она
выйдет замуж за тебя, да я бы этому человеку просто... просто закатила  бы
хорошую-плюху! - закончила она, чуточку поколебавшись.
   Гэбриель,  оставшийся  в   свою   очередь   довольно   безразличным   к
воспоминаниям Олли, обратил внимание лишь на нарушение ею хорошего тона.
   - Ты не должна говорить,  Олли,  что  ты  хочешь  закатить  кому-нибудь
плюху; так воспитанные девочки не выражаются, - живо возразил он. - Я тут,
конечно, плохой судья, - добавил он с обычной скромностью, - но тебя  ведь
могут услышать твои  славные  маленькие  подружки  или  твоя  учительница.
Присядем-ка на минутку, Олли. Я хочу потолковать с тобой.
   Гэбриель взял девочку за руку, и они присели на большой камень у дверей
хижины, который служил им когда-то приступком.
   - Быть может, ты помнишь, - начал  Гэбриель,  ласково  завладев  ручкой
сестры и легонько постукивая ею по своему колену, словно  подбадривая  сам
себя для задушевного разговора, - быть может, ты  помнишь,  как  я  сказал
тебе, что если нападу на богатую жилу, то непременно  сделаю  две  вещи  -
во-первых, дам тебе хорошее образование;  во-вторых,  разыщу  Грейс,  если
только она еще жива. Есть много способов, как искать пропавшего  человека,
как взяться за это дело. Но мне они были не по душе.  Я  всегда  считал  и
считаю,  что  если  малютка  только  услышит  мой  голос,  то   непременно
отзовется. Я мог, конечно, обратиться за помощью к другим людям,  знающим,
как вести поиски, к специалистам, но я ни разу не сделал этого. А почему?
   Олли нетерпеливо покачала головой, показывая тем, что не может ответить
на вопрос брата.
   - Потому, что Грейс всегда боялась незнакомых людей, чувствовала себя с
ними неловко. Ты не помнишь, конечно, какая она  была  пугливая,  ты  ведь
была еще совсем маленькой, Олли. А потом, раз  ты  сама  такая  смелая  да
быстрая на язык, Олли, и ничего не боишься, и всякого можешь переговорить,
и стрекочешь, как сойка, ты и  представить  себе  не  можешь,  какая  была
Грейс. Думается мне, что наша милая девочка так и осталась несмелой.  Тому
есть причины. Тебе пока что не понять их. Олли, но это  серьезные,  важные
причины.
   - Ты хочешь сказать. Гэйб, - спросила с бессовестной прямотой  Олли,  -
что ей стыдно, что она убежала со своим милым?
   Быстрота, с которой дети постигают  вещи,  не  предназначенные  для  их
понимания,  приводила  в   замешательство   и   более   опытных   знатоков
человеческой натуры, чем Гэбриель. Что до него, то, как бы лишившись  враз
дара речи, он лишь растерянно взирал на маленькую фигурку,  примостившуюся
рядом.
   - Так что же ты предпринял, Гэбриель? Рассказывай дальше, - нетерпеливо
сказала Олли.
   Гэбриель испустил протяжный вздох.
   - Важные причины,  из-за  которых  Грейс  осталась  несмелой,  касаются
имущества наших покойных родителей,  -  веско  заявил  он,  не  удостаивая
ответом низменное предположение, Олли. - Вот я и решил, что  будет  лучше,
если она услышит первое слово  привета  от  меня,  а  не  от  постороннего
человека. Я  знал,  что  она  больше  не  живет  в  Калифорнии,  иначе  ей
непременно попались бы на глаза объявления, что я напечатал пять лет  тому
назад. Что  же  я  сделал?  В  Нью-Йорке  издается  газета  под  названием
"Герольд". В этой газете  есть  раздел,  в  котором  помещают  объявления,
специально предназначенные для людей, которые почему-нибудь потерялись или
невесть куда уехали. Отец обращается к пропавшему сыну, муж к жене, брат к
сестре...
   - Девушка - к своему милому, - живо добавила Олли.  -  Я  все  про  это
знаю.
   Гэбриель умолк, еще раз лишившись дара речи.
   - Ну, конечно, - сказала Олли. - Под заголовком:  "Личные  объявления".
Мне кое-что рассказывали  об  этом,  Гэйб.  Девушки  выискивают  там  себе
женихов.
   Гэбриель воззрился вверх, на сияющую небесную твердь. Она не  померкла,
не рассыпалась на части. Страх охватил его. Есть  ли  смысл  вести  беседу
дальше? О чем бы ни  взялся  он  рассказывать  этому  ужасному  ребенку  -
собственной своей сестре, - обо всем она знает заранее и много больше его.
   - Значит, составил я "личное объявление", - продолжал он, решив все  же
довести начатое дело до конца