оводу этих своих мыслей в тесном кругу кубинских товарищей. Но стук раздался незамедлительно. Ее вызвали в Москву, и обратно она уже не поехала. Все кончилось. Ее уволили из МИДа, и долгое время она вообще не могла найти работу. Наконец, ей разрешили преподавать. Тридцатилетняя Эльмира стала школьной учительницей, тихо проживая в крохотной однокомнатной квартирке на тогдашней черемушкинской окраине Москвы.
     В середине шестидесятых она познакомилась с Павлом Чайковским. Был он нигде не работавшим музыкантом, повернутым на сочинительстве какой-то странной музыки. Сам он называл себя "непризнанным талантом и, по совместительству, потомком Петра Ильича". Насчет первого все было точно, насчет таланта - вряд ли, последнее же было вообще ниже всякой критики. Однако вопросом поиска доказательств родства с великим предком Павел заразил жену конкретно. Прожили они вместе недолго. То ли на почве непризнанности, то ли домашнего неуюта композитор запил, быстро спился вовсе и умер. В наследство от него у тетки Эльмиры остались контакты с андеграудной московской музыкально-литературной богемой, и страсть к поиску исторических корней. Не только покойного мужа, так как то, что никакого отношения к числу потомков Петра Ильича он не имеет, выяснилось довольно быстро. Тетка озадачилась вопросом своей собственной и, соответственно, моего отца Аркадия Всеволодовича, генеалогии. На каком, собственно, основании? Что найти в истории предшествующих поколений рассчитывала дочь репрессированного советского ученого, в юности фанатичного комсомольца, а в детстве беспризорника и детдомовца? А вот что.
     Всеволод Владимирович Неказуев, мой дед, к концу войны, несмотря на совсем еще молодые года - было ему тогда чуть за тридцать, был видным уже ученым - химиком, доцентом кафедры. Соответственно, жил он с детьми - бабка моя умерла при родах младшего, моего отца - в хорошей квартире, имел паек и прочие привилегии. От фронта его защищала бронь, тетка рассказывала, что отец воевать даже вроде рвался, да не пустили, сказали, что он нужнее родине и партии в тылу. Сейчас уже никто не расскажет, почему уже после Победы личность деда привлекла внимание органов. Член партии, на отличном счету, за границей никогда не был. Однако случилось. Деда отстранили от закрытых разработок, приказали тему диссертации просто передать другому, вызывали на Лубянку, где задавали мутные какие-то, расплывчатые вопросы. Никакой конкретики, никаких обвинений. Потом вроде оставили в покое. А в апреле 47-го арестовали.
     Тетка Эльмира рассказывала, что дед чувствовал, как сгущаются над ним тучи, и арест предвидел. Так и случилось. Пришли скорее ранним утром, чем поздней ночью, перевернули все вверх дном и увели. Потом была только бумажка на бланке НКВД, что приговорен к двадцати пяти годам без права переписки. Это значило - расстрелян. Но перед тем, меньше, чем за месяц до ареста, Всеволод Неказуев разбудил спящую крепким сном пятнадцатилетнюю дочь и привел на кухню. На кухонном столе все было как всегда, только почему-то на расстеленной чистой белой тряпке стоял флакон с черной тушью, а рядом с ним лежала кисточка, почему-то скальпель и несколько простых иголок для шитья. Отец усадил Эльмиру на табурет, налил ей крепкого чая, и рассказал следующую историю.
     Зимой 1918-19 годов Севе Неказуеву было примерно года четыре с хвостиком, или пять без. Почему так примерно? Да потому, что метрику ему выправляли не при рождении, как положено, а гораздо позже, в 21-м году, когда он уже попал в один из киевских детдомов. А в детдом он попал из приемника-распределителя, а туда в свою очередь, прямиком из легавки. А в легавке, то есть в милиции, он оказался потому, что сотрудники милиции и ОГПУ провели полномасштабную комплексную зачистку, как теперь принято говорить, а по-тогдашнему, шмон и облаву, по всем злачным подвалам города Киева. В результате было задержано огромное количество беспризорной шантрапы. Накрыли и шайку Хромого, в которой не последнюю роль по части стырить и стибрить играл босяк по кличке Севка-Черт. Из легавки вместе с еще десятком таких же грязных оборвышей его дальше отправили в приемник-распределитель, где вымыли, остригли наголо, провели дезинфекцию и повели записываться. Поскольку в бумагах, пришедших из милиции, было написано, что откликается, мол, на прозвище Севка-Черт, вопросов с именем новенького не возникло. Записали - Всеволод. Возраст определили на глаз, потому, что этого не знал, как правило, ни один из бывших беспризорников. Пацан был рослый и развитый, - написали - восемь лет. А вот на вопрос, как фамилия, только мотал толовой и бормотал: "Не скажу, не скажу". Говорил он тихо, а двух передних зубов у него не было, видно, выбили в драке, и получалось что-то вроде "Неказу". Неказу, так неказу. Так Неказуевым и записали. Отчество - Владимирович, в честь В.И.Ленина, организатора революции и "отца" всех беспризорников. О происхождении татуировки в виде странной птицы у него на спине мальчик тоже ничего не знал, по крайней мере, не говорил. Ну, а потом случилось так, что Сева потянулся к знаниям, школу закончил отлично, и был по комсомольской путевке отправлен учиться дальше, в университет. Там встретил и полюбил студентку Катю Скоробогатову, мою бабку. Дед был парнем видным, чернявым и очень красивым. Катя тоже полюбила его, и они поженились, е
ще будучи студентами. Скоро родилась Эльмира и Катя учебу бросила. А вот Всеволод закончил химфак киевского университета с отличием, и пошел в науку.
     Но только никогда мальчик, а потом уже и не мальчик Сева Неказуев не забывал, что до того, как попасть в шайку Хромого, он просил милостыню с нищими на порогах церквей какого-то другого южного украинского города. Раз в неделю с паперти, где, побираясь, днями просиживал с другими нищими малыш, его забирал одноногий дядечка и долго вез на телеге куда-то. Мальчик всю дорогу спал, а когда просыпался, они были уже в какой-то деревне. Там в тесной хате, крытой соломой, на кровати лежала девушка или молодая женщина, очень бледная, но от этого не менее красивая. Что-то подсказывало мальчику, что это - его сестра. Сестра в основном была без сознания, наверное, сильно болела. Но как-то раз она пришла в себя, обняла мальчика руками, в которых совсем не было силы, и прошептала обметанными губами, чтобы если она умрет, никому чтоб он не говорил своей фамилии - тут она совсем неслышно назвала фамилию, - и чтоб помнил о соколе. И опять потеряла сознание. О соколе, вернее, о том, что сокол значит что-то важное, мальчик с тех пор помнил, а вот фамилию забыл. Да и не расслышал он тогда фамилию-то, слаба слишком была та девушка, что почему-то запомнилась ему старшей сестрой. Но наказ никому не говорить забытую фамилию тоже помнил крепко - так и не сказал. А на следующий день тот же дядечка, который вроде как был хозяином этой хаты, рано-рано утром опять посадил его в телегу, отвез в город и сдал тем же нищим на паперти. А потом на нищих налетела улюлюкающая шпана, избила, отняла деньги и зачем-то прихватила с собой мальчонку. Так Сева Неказуев попал в беспризорники.
     Тут отец замолчал, куря неизвестно уже какую по счету папиросу. Эльмира слушала отца, не перебивая.. Она понимала, что отец говорит ей что-то ужасно важное для него и боялась даже дышать. Но, воспользовавшись паузой, спросила:
     - Папа, а о каком соколе говорила та женщина?
     Отец посмотрел на нее, затушил сигарету, и молча стянул через голову рубашку. Он повернулся к дочери спиной, и Эльмира увидела у него между лопаток, прямо посередине спину, расплывчатую и смазанную татуировку, в которой с трудом, но можно было угадать птицу, - да, наверное, сокола, держащего в вытянутой вперед лапе пучок стрел.
     - У этой женщины на спине была такая же. - сказал отец, снова натягивая рубашку. - Я видел, она показала мне тогда.
     Отец опять надолго замолчал. А потом рассказал, что его, скорее всего, скоро арестуют. Он сказал, что если это произойдет, она и Аркашка должны верить, что он никакой не враг народа. Девочка верила, но ей хотелось плакать. Еще отец казал, что может быть когда-нибудь, когда Эльмира вырастет, ей удастся найти эту женщину и узнать у нее, какая их, Неказуевых, настоящая фамилия и, вообще, кто они. Правда, сказал отец, в нашей стране это неважно и, может быть, даже опасно. "Но, может быть, что-то изменится", - добавил с надеждой он. А еще он хотел бы, чтобы у дочери на спине была бы такая же татуировка, как у него. Иначе как Эльмира докажет, что она родственница той женщины, даже если найдет ее? Девочке было страшно, но она согласилась. Отец хотел, чтобы дочь выпила для обезболивания полстакана водки, но девочка не смогла. Так и пришлось рисовать по живому. Он накалывал на спине девочки кожу по абрису рисунка иголкой, потом прорезал между проколами скальпелем. Потом мягкой кистью закрашивал разрезы тушью. Чтобы кровь не вымыла краску из ранок, красил кистью снова и снова и опять надрезал. Вся большая тряпка была красной от крови и черной от туши. Было очень больно, все лицо Эльмиры было залито слезами, но она не проронила ни звука. Отец закончил только под утро. Татуировка, сделанная неопытной рукой, получилась так себе, но на оригинал была похожа. А через месяц отца взяли.
     Долгие годы этот разговор с отцом, эта ночь боли лежала где-то очень глубоко в тайниках сознания Эльмиры Неказуевой. Только в начале семидесятых она в практической плоскости вспомнила его, и то потому, что занялась копанием в первоисточниках в поисках линии родства покойного мужа с великим композитором. Поскольку она очень быстро абсолютно установила, что муж был отпрыском совершенно другой ветви довольно старого рода Чайковских, нежели его великий однофамилец, ей, чтобы не бросать понравившееся занятие, пришлось плавно перейти к раскопкам истории со своим собственным родством. Весь день она вдалбливала в голову непослушных учеников английские неправильные глаголы и испанские падежи, а после работы летела в библиотеки и, если повезет, в немногочисленные открытые архивы и сидела там до ночи. Три года упорных поисков были вознаграждены. Тетка Эльмира практически точно установила, что сокол, держащий стрелы - это часть родового герба одной из ветвей князей Нарышкиных. Последний в этой ветви князь Нарышкин - Георгий, умер при невыясненных обстоятельствах в своем имении в Воронежской губернии в 1918 году. У князя была, судя по документам, то ли племянница, то ли свояченица по имени Ольга, судьбу которой проследить не удалось. Вполне возможно, что это и была та самая молодая женщина, про которую рассказывал ей отец? Но кто тогда сам он, ее отец? У князя Нарышкина официальных детей и наследников не было, и даже женат он не был. Правда, один раз встретилось невнятное упоминание в письме одного поместного дворянина из тех же краев, что, дескать, сосед его, старый князь Нарышкин, совсем умом тронулся, взял, да и женился на старости лет на цыганке, и вроде как она, цыганка эта, от него, старика, понесла. Письмо датировалось осенью 1913 года. Стало быть, рожать цыганке этой было в году 1914-м, возможно, летом, как раз к началу Первой Мировой. С возрастом Всеволода Неказуева плюс - минус год с поправкой на отсутствие метрик сходится. Стало быть, Нарышкины мы?
     К этому моменту тетка Эльмира по своим взглядам давно уже была убежденной антисоветчицей. Андеграундный кружок, куда ввел ее в свое время покойный супруг, стал по сути клубом московских диссидентов. И тут начались репрессии. Кого-то выслали, а кого и посадили. Тетка Эльмира опять попала в поле зрения органов. Ее вызвали в КГБ и сказали, что с такими элементами, как моя тетушка, разговор может быть коротким. Напомнили, как десять лет назад она маялась по Москве в поисках работы. Спросили, хочет ли она еще такой жизни? Тетка не хотела. Она испугалась, бросила все поиски и затаилась, кроме всего боясь на самом деле навредить еще и военной карьере брата, моего отца.
     Но грянула перестройка, потом почил в бозе союз нерушимый, казалось, не при делах стал всесильный Комитет, и тетушка отмерла. К тому же искать и находить свои дворянские и купеческие корни стало модно Отец к тому времени уже год, как погиб в автомобильной катастрофе. Тогда в первый раз тетка Эльмира обратила свои генеалогические надежды на меня, и подробно рассказала мне историю с самого начала. Мне сама по себе идея, что я наследник знатного рода, показалась в высшей степени невероятной, но в соответствии с веяниями эпохи, аллергии и отторжения не вызвала. Но когда я вполне серьезно пересказал тетушкину информацию Галине, ее сарказму не было предела. Мы разве что не поругались. С тех пор наше с теткой "дворянство" стало для Галины темой нескончаемых шуточек и насмешечек. Это еще больше сблизило меня с тетушкой на почве ее изысканий.
     И вот сейчас - не знаю, что именно - то ли ее убежденный тон, то ли это старомодное "мильёнов", но все это вместе произвело на меня настолько сильное впечатление, что я твердо пообещал, что поеду. А чтобы сжечь за собою мосты, сам предложил заехать за теткой в четверть третьего в ее Зюзино, чтобы дальше двигаться в юридическую фирму вместе. Тетушка Эльмира любезно распрощалась со мной, видимо, вполне довольная племянником. Черт, даже если это наследство оказалось бы несколькими миллионами рублей, это было бы ой как неплохо. Кажется, смысл поехать был.
     Но теперь появилась другая проблема, и в течение последних слов нашего с теткой разговора эта проблема в лице моей жены Галины стояла в дверях, и смотрела на меня взглядом, не предвещавшем ничего доброго.
     - Я так понимаю, мы никуда не едем? - точно так же, как и вчера вечером, с места в карьер понесла моя супруга. Ни с добрым утром, дорогой, ни как спалось тебе, милый.
     - Послушай, Гал, но ведь тетка, похоже, что-то там нарыла серьезное, - с извиняющейся физиономией начал я попытку укротить зверя, пока он еще не взбесился. - Если хоть десять процентов того, что она говорит, правда, то мы станем богатыми людьми!
     Для вящей убедительности я развел в стороны руки и растянул рот в улыбке. Черт, зубы бы хоть почистить. Но Галина - не руки, ее так легко не разведешь.
     - Ни одного, ни одного процента нет в бреднях твоей ополоумевшей тетки! - взревела моя благоверная.
     Сцена, последовавшая за этим, была тягостной. Собственно, это был один большой, коронный, бенефисный, я бы сказал, монолог Галины Алексеевны Неказуевой, в девичестве Мироновой. Вчерашняя пятиминутка казалась легким вступлением к собственно основному произведению. В течение примерно сорока минут Галина металась по квартире и рассказывала, что она думает обо мне, о тетке Эльмире, о нашем, как она выразилась, "с понтом" дворянстве, о теткиных поисках и о нашем наследстве. Она так и сказала: "вашем наследстве". Я заикнулся было, что по праву моей жены она имеет право на половину этого наследства, но только еще больше распалил ее. По ходу повествования досталось и моим товарищам и компаньонам, и их женам, и моим друзьям детства. Такого полного, всеобъемлющего анализа всего отрицательного и мерзкого, что сосредоточено во мне самом, в моих родственниках и вообще во всем моем окружении, я никогда еще не слышал. В коротких перерывах в своем выступлении Галина подняла хнычущую Юльку, умыла ее и умылась сама, приготовила завтрак - только себе и ей - они поели, жена одела дочку и оделась сама. Она явно собиралась ехать с Юлькой и немалым количеством шмоток и провизии не дачу без меня своим ходом! Моя робкая попытка предложить отвезти их на машине, а потом вернуться в Москву на встречу была подвергнута мгновенной и яростной обструкции:
     - Ха, ты не успеешь! - голосом артистки Ханаевой из фильма "Отпуск по семейным обстоятельствам" произнесла Галина. - Ты ведь обещал быть у нее в Зюзине в пятнадцать минут третьего!
     Галина права. Как не спеши, а по субботним утренним "дачным" пробкам до нашего товарищества минимум два с половиной часа ходу - не успеть никак.
     - Может, хоть до электрички подвезешь, а то мы опаздываем? - с неподражаемым сарказмом глядя на меня, уныло сидевшего на стуле, неожиданно промолвила Галина.
     Я вскочил, как ошпаренный. Ну что, трудно было сказать десять минут назад?
     До платформы Лианозово долетели за пятнадцать минут. По дороге Галина не проронила ни слова.
     - Когда за вами приезжать, завтра к вечеру? - кротко спросил я.
     - Наверное, нет. Не знаю. Я позвоню, - буркнула в ответ Галина.
     Я смотрел, как они поднимаются по ступенькам платформы. Юлька потешно задирала ножки и подпрыгивала при каждом шаге. Уже наверху ребенок обернулся и помахал мне рукой. Галина даже не повернула голову в мою сторону. Неудивительно, что домой я вернулся в просто препохабнейшем настроении и, так и не почистив зубы, улегся досыпать. Как ни странно, я почти сразу же уснул, мне даже приснился сон.
     Кругом была природа, что-то вроде большой зеленой поляны на опушке дубового леса. Почему дубового, был непонятно, потому что дубов как таковых в лесу не наблюдалось. Странно, дубов нет, но опушка леса именно дубового. Такой сон. Но самое интересное происходило на поляне. Поляна была зеленой травой, но не такой, как в природе - разной, короткой, длинной, цветочки там, лютики, а короткой, очень ровной и жесткой, как на поле для гольфа. Хм, можно подумать, что я хоть раз бывал на поле для гольфа! И вот на этой самой траве разворачивалось престранное действо, представлявшее из себя здоровый хоровод из, наверное, нескольких десятков девиц. Хоровод был такой исконно русский, как во времена Снегурочки, Леля и бога Ярилы. Это было очевидно, потому что девицы в такт движению своего круга напевали что-то вроде половецких плясок из оперы Князь Игорь, - в общем, музычка вполне соответствовала. Волосы у девиц были распущены, а на головах красовались венки из цветов полевых с превалированием желтых одуванчиков. Девицы то шли ровным шагом, то начинали приплясывать с коленцами, как танцоры на полотне Шагала. Сходство с картиной усиливало то, что ничего, кроме венков, на девицах не было. То есть, они были совершенно голые! Вот это да! Черт, а где же я? Меня во сне как бы не было, то есть вроде бы я был, и мог за всем этим обнаженным великолепием сколько душе угодно наблюдать, но меня никто из девиц не видел, как будто я был накрыт шапкой-невидимкой. А девки-то все были как на подбор - все стройные, сисястые и ногастые. Я загляделся прям на их развесистые прелести, но тут начал различать, что это - не просто девки, а все знакомые мне лица! Батюшки святы! Вон высокая красавица - это Жанна, а рядом с ней - Галина, то есть лицом явно она, а вот длиннющей фигурой и голенастостью - прямо модель! А это кто - спиной ко мне? Гладкие волнистые светлые волосы до лопаток, красивые округлые бедра. Девица, как почувствовав мой взгляд, оглянулась. Это была Талия. Не знаю, увидела ли она меня, невидимого, но именно в ту секунду, когда я уви
дел Талию, совершенно точно увидела меня Галина. Увидела, бросила вниз руки, разорвав хоровод, который сразу же остановился. Музыка смолкла. А Галина всплеснула вдруг руками, и запричитала громко-громко и как-то очень по-деревенски, тыча пальцем в Талию: "Глебушка, да что же ты на кого позарился-то? Да что ж, тебе настоящих баб да девок не хватает? Да как же я теперь людям в глаза смотреть-то буду?" Я не выдержал прямоты поставленных передо мною вопросов и проснулся. Часы показывали час дня. Раздумывать о странном сне времени не было, надо было ехать к тетке.

Суббота, вторая половина дня

     К шестнадцатиэтажному дому в муниципальном районе Зюзино, где после сноса ее хрущобы получила очень приличную однокомнатную квартиру тетка Эльмира, я подъехал в два десять и сразу увидел монументальную тетушкину фигуру, стоящую у подъезда, и уже высматривающую меня, приложив руку козырьком ко лбу. Со своим гренадерским ростом, стоя на широко расставленных ногах, она напоминала сейчас Родосского колосса, освещавшего в древности кораблям вход в бухту Всеволодии. Одета она была в какой-то немыслимый кремовый балахон, на плечах у нее была белая шаль из плотной не по сезону ткани, а на голове - розова