его взгляде  была ласка. Потом он сказал:
"Я прекрасно понимаю тебя. Теперь нам нечего больше спорить; ты пробудился и
теперь  уже знаешь разницу  между собой и мной, разницу  между материнским и
отцовским  началом, между душой и духом. А скоро, по-видимому, узнаешь и то,
что твоя жизнь в монастыре и твое стремление к монашеству были заблуждением,
измышлением  твоего отца, который хотел  этим  искупить память о  матери,  а
может  быть,  всего  лишь   отомстить  ей.  Или  ты  все  еще  думаешь,  что
предназначен всю жизнь оставаться в монастыре?"
     Задумчиво  рассматривал Гольдмунд  руки своего друга, эти  благородные,
строгие  и вместе с тем нежные, худые белые руки. Никто бы не усомнился, что
это руки аскета и ученого.
     -  Не  знаю,-  сказал   он  певучим,   несколько  неуверенным  голосом,
растягивающим  каждый звук,  который появился у него  с  некоторых пор.- Я в
самом деле не знаю. Ты довольно  строго  судишь  о  моем  отце Ему ведь было
нелегко. А может,  ты и прав.  Я уже  три  года как учусь, а  он  ни разу не
навестил меня. Он надеется, что  я навсегда останусь здесь. Может  быть, это
было бы лучше всего,  я ведь и  сам всегда этого хотел. Но теперь я не знаю,
чего хочу Раньше все было  просто, просто, как буквы  в учебнике. Теперь все
не просто, даже буквы. Все стало многозначительно и многолико. Не знаю,  что
из меня выйдет, теперь я не могу думать об этих вещах.
     - Ты и  не  должен.- сказал Нарцисс.- Время  покажет,  куда  ведет твой
путь.  Начался  он  с того, что привел тебя  обратно  к матери и  еще больше
приблизит к ней. Что касается твоего отца,  я не сужу его  слишком строго. А
хотел бы ты вернуться к нему?
     - Нет, Нарцисс, конечно, нет.  Иначе я сделал бы это сразу по окончании
школы или уже сейчас.  Ведь если я не буду ученым  то  хватит с меня латыни,
греческого и математики. Нет, к отцу я не хочу.
     Он  задумчиво смотрел перед собой и вдруг воскликнул "Но как это у тебя
получается,  ты  все  время говоришь мне  слова  и  ставишь вопросы, которые
прямо-таки  пронзают меня  и  проясняют  мне меня самого?  Вот и теперь твой
вопрос, хочу ли  я вернуться к отцу, фазу показал мне,  что я не хочу этого.
Как ты это делаешь?  Кажется,  что  ты все знаешь.  Ты говорил мне кое-что о
себе и обо мне.  поначалу я не  очень-то и понимал это,  а потом  оно  стало
таким важным для меня! Ты первый определил материнское начало во мне, именно
ты понял, что  я был под чарами и забыл свое детство! Откуда ты  так  хорошо
знаешь людей? Нельзя ли и мне научиться этому?"
     Нарцисс, улыбаясь, покачал головой.
     -  Нет,  мой милый, тебе -  нельзя.  Есть люди,  которые  многому могут
научиться, но ты не из их числа. Ты никогда не будешь учеником.  Да и зачем?
Тебе это не  нужно. У тебя другие дарования. У тебя больше  дарований, чем у
меня. Ты богаче меня, но и слабее, твой путь будет лучше и труднее, чем мой.
Иногда ты  не хотел меня понять, часто  вставал на дыбы, как  жеребенок,  не
всегда бывало легко, и часто я вынужден был делать тебе больно. Я должен был
тебя  пробудить, ты ведь спал. Даже  мое напоминание тебе  о матери поначалу
причинило  тебе боль, сильную боль,  ты лежал как мертвый на галерее,  когда
тебя нашли. Но так должно было быть.  Нет, не гладь мои волосы! Нет, оставь!
Я этого не люблю.
     - И учиться мне нечему? Я навсегда останусь глупым ребенком?
     -  Найдутся другие,  у  которых ты будешь учиться. С тем, чему  ты  мог
научиться у меня, малыш, покончено.
     - О нет, - воскликнул Гольдмунд, -  мы не для этого стали друзьями! Что
же это  за дружба, если  за короткое время,  достигнув  цели,  прекращается!
Разве я тебе надоел? Опротивел?
     Нарцисс быстро  ходил взад и вперед, смотря в землю, потом  остановился
перед другом.
     - Оставь,- сказал он мягко,- ты прекрасно знаешь, что не противен мне.
     С сомнением глядел он на  друга, потом опять принялся ходить туда-сюда,
еще раз остановился, с  худого  сурового лица на Гольдмунда смотрели твердые
глаза. Тихим голосом, но твердо и сурово он сказал: "Слушай, Гольдмунд! Наша
дружба  была  хорошей,  у  нее была  цель, и она достигнута,  ты  пробудился
Надеюсь, она не кончена, надеюсь, она возобновится и приведет к новым целям.
На данный момент цели нет. Твоя - неопределенна, и я не могу  ни вести тебя,
ни сопровождать. Спроси свою мать, спроси ее образ, слушайся ее! Моя же цель
определенней, она здесь, в монастыре, она требует меня каждый час. Я не смею
быть твоим другом, но я  не  смею быть влюбленным.  Я - монах,  я  дал обет.
Перед посвящением  я  намерен получить  отпуск  от  учительства и  посвятить
несколько  недель посту  и духовным  упражнениям.  В это  время  я не  смогу
говорить ни о чем мирском, и с тобой тоже".
     Гольдмунд понял. Печально сказал он:
     - Итак, ты будешь делать то, что делал бы и я, если бы вступил в орден.
А  когда  закончишь  подготовку,  проведешь  достаточно  постов  и  молитв и
бодрствований - что тогда станет твоей целью?
     - Ты же знаешь,- сказал Нарцисс.
     - Ну, да. Через несколько лет  станешь первым учителем, возможно,  даже
управляющим   школой.  Будешь   совершенствовать  преподавание,  увеличивать
библиотеку. Может  быть, сам станешь писать  книги. Не так ли?  Но в чем  же
будет цель?
     Нарцисс слабо улыбнулся.
     - Цель? Может, я умру управляющим школой или настоятелем или епископом.
Все равно. Цель же - всегда быть там, где я смогу служить наилучшим образом,
где  мой  характер,  мои  качества  и   дарования  найдут  наилучшую  почву,
наибольшее воздействие. Другой цели нет.
     Гольдмунд:
     - Никакой другой цели для монаха?
     Нарцисс: "О, да, целей  предостаточно. Жизненной целью для монаха может
быть  изучение  древнееврейского,  комментирование  Аристотеля  или  роспись
монастырской церкви, затворничество и  медитирование или сотни других вещей.
Для  меня  это не цели. Я  не  желаю  ни умножать  богатство  монастыря,  ни
реформировать орден или церковь. Я желаю по мере  моих сил служить духу, как
я его понимаю. Разве это не цель? Долго обдумывал ответ Гольдмунд.
     - Ты прав,- сказал он.- Я очень помешал тебе на пути к твоей цели?
     - Помешал? О Гольдмунд, никто  не помог мне больше, чем ты. У меня были
трудности с тобой,  но  я не  против трудностей. Я учусь на них, я  их почти
преодолел.
     Гольдмунд перебил его, сказав полушутя:
     -  Ты их великолепно  преодолел!  Но скажи-ка,  когда  ты  помогал мне,
руководил мной и освобождал мою  душу,  ты  действительно  тем  самым служил
духу?  А  может,  ты этим отнял  у  монастыря  ревностного  и  добронравного
послушника и  воспитал  противника  духу, кого-то, кто  будет  стремиться  и
помышлять о противоположном тому, что ты считаешь добрым!
     - Почему бы и нет?- ответил Нарцисс с глубокой серьезностью.- Мой друг,
ты все еще плохо знаешь меня! Я, по- видимому, погубил в тебе монаха, зато я
открыл тебе путь  к необычной судьбе.  Даже если ты завтра спалишь наш милый
монастырь или объявишь какую-нибудь безумную ересь,  я никогда не раскаюсь в
том, что помог  тебе встать на этот путь.- Он ласково положил обе руки другу
на плечи.
     - Видишь ли, маленький Гольдмунд, в мои цели входит также вот что: будь
я учитель или настоятель, духовник или что угодно, я всегда хотел  бы быть в
состоянии, встретив сильного,  одаренного и особенного человека, понять его,
помочь ему раскрыться. И скажу тебе: что  бы ни вышло из тебя и меня, как бы
ни  сложилась наша судьба, когда бы ты ни  позвал, нуждаясь во мне. я всегда
отзовусь. Всегда!
     Это  звучало  как прощание и действительно  было приближением прощания.
Стоя перед другом и смотря в его решительное лицо,  целеустремленный взгляд,
Гольдмунд окончательно  понял, что теперь  они больше не братья и  товарищи,
что пути их уже  разошлись. Тот, кто стоял перед ним. не был мечтателем и не
ждал  каких-то зовов судьбы: он  был  монахом,  отдал  себя  в  распоряжение
твердого порядка и долга, был слугой и солдатом ордена, церкви, духа. Сам же
он, сегодня  это стало ясно  ему, не принадлежал  к  этому миру, он был  без
родины, его ждала неизвестность. То  же самое  было  когда-то с его матерью.
Она оставила дом и хозяйство, мужа и ребенка, общину и порядок, долг и честь
и ушла в неизвестное, видимо, там давно и погибла. У нее не было цели, как и
у него. Иметь цели,-  это дано  другим,  не  ему. О, как хорошо все  это уже
давно видел Нарцисс, как он был прав!
     Вскоре  после  этого  дня  Нарцисс как  бы исчез,  он вдруг стал как бы
невидим. Другой учитель вел его уроки, его место в  библиотеке пустовало. Он
еще был здесь, не полностью стал  невидим, иногда можно бьшо видеть,  как он
проходит по галерее, иногда слышать, как шепчет молитвы в  одной из часовен,
стоя на коленях на каменном полу; знали, что он начал готовиться к постригу,
что он постится и по три раза в ночь встает читать молитвы. Он был еще здесь
и все-таки перешел в другой мир;  его можно было видеть, хотя и редко, но он
был недосягаем, с ним нельзя было ни общаться, ни говорить.  Гольдмунд знал:
Нарцисс  появится опять, займет свое  место в библиотеке, в трапезной, с ним
снова можно будет поговорить - но  прошлого не  вернешь. Нарцисс  никогда не
будет принадлежать ему. И когда он думал  об этом, он понял, что Нарцисс был
единственным, из-за кого  ему  нравился монастырь и монашество, грамматика и
логика, учеба и  дух.  Его пример манил его, быть как он, стало его идеалом.
Правда,  был еще  настоятель,  его  он тоже  почитал и любил и  видел  в нем
образец  высокого.  Другие  же: учителя, ученики, дортуар, трапезная, школа,
уроки, службы, весь монастырь - без Нарцисса ему не было до них дела. Что же
он   еще  делал  здесь?  Он  ждал,  он  стоял  под  крышей   монастыря,  как
останавливается в  дождь нерешительный  путник под  какой-нибудь крышей  или
деревом, просто ждет как гость из страха перед суровой неизвестностью.
     Жизнь  Гольдмунда  в это время  была лишь  промедлением и прощанием. Он
посетил все места, которые были ему дороги или значимы для него. Со странным
отчуждением  заметил  он,  сколь  мало людей  и лиц  было здесь,  прощание с
которыми было бы ему тяжело. Нарцисс да I старый  настоятель  Даниил, да еще
добрый  милый  патер  Ансельм,   да,  пожалуй,  еще  ласковый  привратник  и
жизнерадостный сосед-мельник - но и они  были уже почти I нереальны. Труднее
было  прощаться  с  большой каменной  мадонной  в часовне,  с  апостолами на
портале.  Долго стоял он перед ними, а также перед прекрасной резьбой хоров,
перед фонтаном  в  галерее,  перед  колоннами  с  тремя  головами  животных;
простился  с  липами  во  дворе, с  каштаном.  Когда-нибудь все  это  станет
воспоминанием,  маленькой книжицей с картинками в его сердце.  Даже  теперь,
когда  он  был  среди  них, они  начинали ускользать  от  него,  теряя  свою
действительность, превращаясь во что-то бывшее. С патером Ансельмом, который
охотно брал его с собой, он ходил собирать травы, у мельника присматривал за
работниками  и время от  времени принимал приглашение на выпивку  с  печеной
рыбой: но все это  было уже чужим  и наполовину воспоминанием. Как его  друг
Нарцисс, попадавшийся иногда в сумраке  церкви и исповедальни, стал для него
тенью,  так  и  все  вокруг  было  лишено действительности, дышало осенью  и
преходящим.
     Действительной и живой была только жизнь  внутри, робкое биение сердца,
болезненное жало  мучительного ожидания, радости  и  страхи его грез.  Им он
принадлежал,  отдаваясь  целиком.  Во  время  чтения  или  занятий,  в кругу
товарищей  он мог погрузиться  в  себя  и  все  забыть,  отдаваясь потокам и
голосам внутри, увлекавшим  его в  глубины, полные темных мелодий, в цветные
бездны,  полные сказочных переживаний, все звуки  которых  звучали как голос
матери, тысячи глаз которых были глазами матери.

ШЕСТАЯ ГЛАВА

     Как-то  патер  Ансельм позвал Гольдмунда в  свою аптеку,  уютную, чудно
пахнущую травами  комнатку.  Гольдмунд  хорошо ориентировался  здесь.  Патер
показал  ему какое-то  засушенное растение, лежавшее  между  чистыми листами
бумаги, и спросил, знакомо ли ему это растение и может ли он точно  описать,
как  оно  выглядит  в  поле.  Да.  это  Гольдмунд  мог; растение  называлось
зверобой. Он точно  описал все его приметы. Старый монах был доволен  и  дал
своему  юному  другу  задание набрать  после  обеда побольше этих  растений,
подсказав, где их лучше найти.

     -  За это  ты  будешь освобожден от послеобеденных занятий,  мой милый,
надеюсь, ты не против, впрочем, ты  ничего  не теряешь.  Знание природы тоже
наука, не только ваша дурацкая грамматика.
     Гольдмунд поблагодарил за  весьма приятное поручение собирать несколько
часов цветы,  вместо  того  чтобы  сидеть в школе.  Для  полноты  радости он
попросил у  шталмейстера  коня  Блесса  и  сразу  после обеда вывел  его  из
конюшни, бурно приветствуемый, вскочил на него и, очень довольный,  пустился
рысью  в теплую сияющую  даль. Часок-другой он скакал  в  свое удовольствие,
наслаждаясь воздухом и  благоуханием полей, а  больше  всего скачкой,  потом
вспомнил о задании и нашел одно из мест,  описанных патером. Тут он привязал
лошадь под  тенистым кленом, поболтал  с ней,  дав хлеба,  и  отправился  на
поиски цветов. Перед ним лежало несколько наделов невозделанной пашни, бурно
заросших  всякого  рода  сорной  травой,  мелкие жалкие  маки  с  последними
бледными  цветами и  уже  зрелыми семенными  коробочками  поднимались  среди
засохшей повилики и  небесно-голубых  цветов цикория  и  поблекшей  гречихи,
несколько  сброшенных  в  кучу  камней,  разделявших   поля,  были  заселены
ящерицами, а вот,  наконец, и первые  кустики зверобоя, и Гольдмунд принялся
собирать их.  Собрав изрядную  охапку, он  присел на  камни отдохнуть.  Было
жарко, и он вожделенно поглядывал на  густую сень далекой лесной опушки,  но
так далеко ему не хотелось уходить от лошади, которую отсюда еще было видно.
Он остался  сидеть на теплых булыжниках, притаившись, чтобы выманить обратно
спрятавшихся было  ящериц, нюхал  зверобой, держа его маленькие  кисточки на
свет, чтобы разглядеть сотни крохотных проколов иголочек.

     Удивительно,  думал  он,  на  каждом  из  тысячи  маленьких лепесточков
выколото   крохотное   звездное  небо,   тонко,  как  шитье.  Удивительно  и
непостижимо, впрочем, все: ящерицы,  растения, даже камни, вообще все. Патер
Ансельм, который так любит его, уже не может сам собирать зверобой, с ногами
плохо, а в некоторые  дни он и совсем не двигается, и собственное врачевание
не помогает.
     Возможно,   он  скоро  умрет,  а  травы  в  комнатке  будут  продолжать
благоухать, хотя старого патера  уже не будет  в  живых.  А может  быть,  он
проживет еще  долго, лет  десять или двадцать,  и  у него будут все такие же
белые  редкие волосы  и те же  веселые лучики морщин возле  глаз;  а сам он,
Гольдмунд, что  будет  с ним через  двадцать лет? Ах. все было  непонятно и,
собственно, печально, хотя и прекрасно.  Ничего не известно.  Вот  живешь  и
бродишь по  земле или  скачешь  по  лесам,  и что-то  смотрит  на  тебя  так
требовательно и обещающе, пробуждая тоску ожидания: вечерняя звезда, голубой
колокольчик, заросшее зеленым тростником озеро, взгляд человека  или коровы,
а иногда кажется, вот сейчас произойдет что-то  невиданное, но давно чаемое,
со всего упадет завеса; но время идет, и  ничего не происходит, и загадка не
решена,  и тайные чары  не  развеяны,  и  вот,  наконец,  приходит старость,
немощь, как у патера Ансельма, или мудрость, как у настоятеля Даниила, а все
еще ничего не знаешь, но ждешь и прислушиваешься.
     Он поднял пустую раковину  улитки, совсем теплую от солнца. Погруженный
в  размышления,   он  рассматривал  витки  раковины,  спираль  с  насечками,
изобретательно уменьшавшуюся к концу, пустой зев, блестевший перламутром. Он
закрыл  глаза,  чтобы почувствовать форму чуткими  пальцами,  это  была  его
старая  привычка  и  игра.  Вращая раковину  легкими  пальцами,  он  ласково
поглаживал  ее без нажима, поражаясь чуду формы, волшебству телесного. Вот в
чем, думал он  мечтательно, был один из недостатков школы и учености: видеть
и представлять все так, как будто оно плоское и имеет лишь два  измерения. В
этом,  казалось  ему,  заключается   ущербная  неполноценность  рассудочного
подхода, но он был уже не в состоянии удержать мысль,  раковина выскользнула
из  его пальцев,  он почувствовал себя усталым и сонным. Приклонив голову на
свои  травы,  которые, увядая,  пахли все сильнее и  сильнее,  он  заснул на
солнце.  По  его башмакам  бегали ящерицы,  под  головой увядали  травы, под
кленом с нетерпением ждал Блесс.
     От далекого леса кто-то приближался к нему, молодая женщина в выцветшей
голубой юбке, повязанная красным платком поверх черных волос, с загорелым на
летнем солнце лицом. Женщина подошла ближе, держа в руках узелок и маленькую
красную гвоздику во рту. Она увидела сидящего Гольдмунда, долго разглядывала
его издали с любопытством и недоверчиво, заметив, что  он спит, она  подошла
ближе, осторожно  ступая босыми  загорелыми ногами, остановилась прямо перед
Гольдмундом и посмотрела на него. Ее недоверчивость исчезла, красивый спящий
юноша выглядел не  опасным, но очень понравился ей -  как он попал  сюда, на
брошенные поля? Он собирал цветы, заметила она с улыбкой, они уже завяли.
     Гольдмунд открыл глаза, возвращаясь из дебрей сна. Его голова лежала на
мягком, на  коленях женщины, в его заспанные удивленные глаза смотрели чужие
карие глаза, близко и  тепло. Он  не испугался,  опасности  не было,  теплые
карие звезды светились приветливо.  Вот женщина  улыбнулась  в  ответ на его
удивленный  взгляд, улыбнулась  очень приветливо, и  он  тоже стал  медленно
улыбаться. На  его улыбающиеся губы опустился ее рот, они поздоровались этим
нежным  поцелуем,  при  котором Гольдмунду сразу же вспомнился  тот вечер  в
деревне и  маленькая девушка  с косами. Но  поцелуй был  еще не кончен.  Рот
женщины задержался на его губах, продолжая игру, дразнил и манил, схватил их
наконец с силой и жадностью, волнуя  кровь и будоража до самой  глубины, и в
долгой молчаливой игре, едва заметно наставляя женщина отдавалась  мальчику,
позволяя искать и находить,  воспламеняя его  и утоляя пыл.  Дивное короткое
блаженство любви охватило его, вспыхнуло золотым пламенем,  пошло на убыль и
погасло. Он лежал с  закрытыми глазами на груди  женщины. Не было сказано ни
слова. Женщина лежала тихо, нежно гладя его волосы, позволяя медленно прийти
в себя. Наконец он открыл глаза.
     - Ты.- проговорил он.- Ты! Кто же ты?
     - Я - Лизе.- ответила она.
     - Лизе,- повторил он. как бы смакуя имя.- Лизе, ты - прелесть.
     Она прошептала  ему в самое ухо:  "У  тебя  это  было в  первый раз? Ты
никого еще не любил до меня?"
     Он покачал головой. Потом быстро встал и посмотрел вокруг,  на поле, на
небо.
     - О!- воскликнул он.- Солнце-то уже совсем село. Мне надо обратно.
     - Куда же это?
     - В монастырь, к патеру Ансельму.
     - В Мариабронн? Ты там живешь? А не хочешь еще побыть со мной?

     - Очень хочу.
     - Так останься!
     - Нет, нельзя. Мне надо еще набрать травы.
     - Разве ты в монастыре?
     - Да, я учусь. Но  я не останусь там. Можно  мне  будет  прийти к тебе,
Лизе? Где ты живешь, где твой дом?
     - Я нигде не живу,  дорогой. Но  скажи  мне твое  имя.  Так тебя  зовут
Гольдмунд? Поцелуй меня еще раз, Гольдмунд, тогда можешь идти.
     - Ты нигде не живешь? Где же ты спишь?
     - Если захочешь, с тобой в лесу или на сеновале. Придешь сегодня ночью?
     - О, да. Куда? Где мне найти тебя?
     - Умеешь кричать как сыч?
     - Никогда не пробовал.
     - Попробуй.
     Он попробовал. Она засмеялась и осталась довольна.
     - Тогда выходи ночью из монастыря  и покричи, я буду поблизости. Я  все
еще нравлюсь тебе, Гольдмунд, дитят