свободы  и опасности не  иссушил душу?
Возможно. Он таких еще не встречал.
     Казалось,  все бытие зиждется на двойственности, на противоположностях;
ты  -  или  женщина, или  мужчина;  или  бродяга,  или  обыватель, силен или
разумом, или чувствами  - нигде  вдох и  выдох, мужское и женское, свобода и
порядок, инстинкт и духовность не могли испытываться одновременно, всегда за
одно надо было платить утратой другого, и всегда одно было столь  же важно и
желанно, как другое! Женщинам в этом смысле было, пожалуй, легче. Их природа
создала так, что  чувственное желание несло с  собой свой плод, и из счастья
любви  получался ребенок.  У  мужчин  вместо этой  простой плодовитости была
вечная тоска.  Неужели Бог, так все сотворивший, злой и враждебный, злорадно
посмеялся над своим  творением?  Нет, он  не мог быть  злым, создав  ланей и
оленей, рыб  и птиц, лес, цветы, времена года.  Но  трещина прошла через его
творение, то ли оно  не удалось, и было несовершенным, то ли Бог имел особые
намерения, наделяя бытие человека именно  этим недостатком  и  тоской, то ли
это  было  семя  дьявола,  первородный  грех?  Но  почему  же  эта  тоска  и
неудовлетворенность  должны  быть  грехом?  Разве не  возникло  из  них  все
прекрасное  и святое, что создал человек, отдав  Богу в качестве благодарной
жертвы?
     Подавленный своими мыслями, он взглянул на город, увидел рынок и рыбный
базар,  мосты, церкви и ратушу. А вот и замок,  гордый дворец епископа,  где
теперь правил граф  Генрих.  За этими  башнями  и островерхими крышами  жила
Агнес,   его   прекрасная   царственная   возлюбленная,   которая  выглядела
высокомерно, но была способна так самозабвенно отдаваться  любви. С радостью
думал  он о ней. с радостью и благодарностью  вспоминая  прошлую ночь. Чтобы
пережить счастье этой ночи, чтобы суметь сделать счастливой эту великолепную
женщину,  ему  понадобилась  вся  его жизнь,  весь  опыт  с  женщинами,  все
странствия  и беды, холод  зимних ночей и  дружба  с  доверчивыми животными,
цветами,   деревьями,  водами,  рыбами,  бабочками.   Ему  понадобились  все
обостренные страстью и опасностью чувства, весь мир образов, накопившихся за
бездомные  годы.  Пока его  жизнь была садом,  в котором цвели такие  дивные
цветы, как Агнес, он не смел жаловаться.
     Целый  день провел  он среди  осенних холмов,  блуждая, отдыхая, вкушая
хлеб, думая об Агнес и вечере.
     Перед наступлением ночи он опять был в городе  и подошел к замку. Стало
прохладно,  покойно лился красноватый свет  из окон  домов, ему  встретилась
небольшая процессия поющих  мальчиков, которые  несли на палках выдолбленные
тыквы с  вырезанными  рожицами и  вставленными  внутрь  свечками.  От  этого
маленького  карнавала повеяло зимой;  улыбаясь, Гольдмунд смотрел  им вслед.
Долго слонялся он возле  замка. Депутация священников была еще здесь,  тут и
там можно было видеть у окна кого-нибудь из духовенства. Наконец ему удалось
проскользнуть  во  внутренний  двор  и  найти  камеристку Берту.  Его  опять
спрятали  в гардеробной, пока не  появилась Агнес и  не  увела  его  в  свою
комнату.  Ласково встретила она его, ласково было ее прекрасное  лицо, но не
радостно;  она была грустна, у нее были заботы,  страхи. Ему пришлось  очень
постараться,  чтобы немного развеселить  ее.  Медленно,  под  действием  его
поцелуев и слов любви она обрела немного уверенности.
     - Ты умеешь быть таким милым,- сказала она благодарно.- У тебя в голосе
такие глубокие тона, моя радость, когда  ты с нежностью воркуешь и болтаешь,
я люблю тебя, Гольдмунд. Если бы мы были  далеко отсюда! Мне здесь больше не
нравится, правда, и  так скоро  все кончится. Графа отзывают, скоро вернется
этот глупый епископ. Граф сегодня злой,  священники ему  надоели. Ах, только
бы он не увидел тебя! Тогда ты и часа не проживешь. Мне так страшно за тебя.
     В его памяти возникли  полузабытые речи - когда-то много лет тому назад
он это уже слышал. Так говорила ему  когда-то Лидия, тоже  любя  и страшась,
так  же нежнопечально.  Она приходила  по  ночам в его комнату, тоже  полная
любви и  страха,  полная  забот,  ужасных картин,  нарисованных страхом.  Он
слушал с  удовольствием эту нежно-пугливую песню. Что значила бы  любовь без
тайны! Что была бы она без риска!
     Мягко  притянул  он Агнес  к себе,  держал  ее  руку,  тихо  нашептывая
нежности, целуя  веки.  Его  трогало  и  восхищало,  что она так  боялась  и
беспокоилась  за него. С  благодарностью  принимала  она  его  ласки,  почти
смиренно, она прижималась к нему, полная любви, но веселой не стала.
     И вдруг она сильно вздрогнула, слышно было, как вблизи хлопнула дверь и
к комнате стали приближаться быстрые шаги.
     -  Господи помилуй,  это  он!-  вскрикнула она в  отчаянии.-  Это граф.
Быстро, через гардеробную ты можешь убежать. Беги! Не выдавай меня!
     Она  уже толкнула  его  в гардеробную,  он  стоял  там один и осторожно
ступал в  темноте. За  стеной  он  слышал, как  граф громко разговаривает  с
Агнес. Он пробирался меж  платьев к выходной двери, бесшумно  переступая. Он
был уже у двери, которая вела в коридор, и пытался тихо открыть ее. И только
в этот момент, найдя  дверь  запертой снаружи, он тоже испугался, его сердце
начало бешено и  болезненно биться. Это могло быть  несчастной случайностью,
что кто-то запер дверь, пока он был здесь.  Но он этому не верил. Он попал в
ловушку, он пропал.  Это будет стоить ему жизни. Дрожа, он стоял в темноте и
тут же вспомнил слова  Агнес на  прощание: "Не выдавай меня!" Нет, он  ее не
выдаст.  Сердце его колотилось,  но решение сделало  его твердым,  он упрямо
стиснул зубы.
     Все это длилось несколько мгновений. Вот дверь открылась изнутри, и  из
комнаты Агнес вошел граф со светильником  в левой руке и обнаженным мечом  в
правой. В то же мгновение Гольдмунд резко схватил несколько  висевших вокруг
него платьев  и плащей  и перекинул через плечо. Его  можно было  принять за
вора, возможно, это был выход.
     Граф сразу же увидел его. Медленно подошел.
     - Кто ты? Что делаешь здесь? Отвечай, или я ударю.
     - Простите, - прошептал Гольдмунд, - я бедный человек, а вы так богаты!
Я все положу обратно, что взял, господин, смотрите!
     И он положил вещи на пол.
     -  Так,  так,  значит, ты  хотел украсть?  Неумно  из-за старого  плаща
рисковать жизнью. Ты гражданин города?
     -  Нет,  господин, у меня  нет дома. Я бедный  человек, сжальтесь  надо
мной.
     - Перестань! Я хотел  бы,  пожалуй,  знать,  не  был  ли  ты  настолько
нахален, что  намеревался оскорбить  госпожу.  Но  так  как  тебя все  равно
повесят, не стоит расследовать. Достаточно воровства.
     Он резко постучал в закрытую дверь и крикнул:
     - Есть кто? Откройте!
     Дверь снаружи открылась, трое слуг стояли с обнаженными клинками.
     -  Свяжите  его  хорошенько,- крикнул граф голосом, полным презрения  и
высокомерия.-  Этот бродяга  пожелал  воровать  здесь. Заприте его, а завтра
утром повесьте негодяя.
     Гольдмунду связали руки, он не сопротивлялся. Его повели через  длинный
ход,  вниз  по  лестницам, через  внутренний двор,  слуга впереди нес факел.
Перед круглым,  обитым железом входом в подвал они остановились;  оказалось,
что не было"  ключа; после споров  и рассуждений один из сопровождающих взял
факел, слуга  же побежал обратно за ключом. Так стояли они, трое вооруженных
и один связанный, и ждали у входа.  Тот, что был с  факелом,  с любопытством
посветил пленному в  лицо. В этот момент мимо проходили двое из священников,
которых так  много гостило в  замке. Они шли из церкви замка и  остановились
перед группой, внимательно рассматривая ночную сцену; из трех слуг и  одного
связанного, стоящих и ожидающих.
     Гольдмунд  не замечал ни священников, ни  своих  охранников. Он не  мог
ничего  видеть, кроме  пылающего  огня,  поднесенного близко к  его  лицу  и
слепящего  глаза.  А за  светом  в сумраке, полном жути, ему  виделось нечто
бесформенное,  огромное,  призрачное:  бездна,  конец, смерть.  Он  стоял  с
остановившимся  взглядом,  ничего не видя и  не  слыша. Один  из священников
шептался со слугами по поводу случившегося.  Когда он услышал, что это вор и
должен  умереть, он спросил, был  ли у него духовник. Нет. ответили ему,  он
попался с поличным.
     -  Так я приду к нему утром,-  сказал священник,- до утренней мессы  со
святым причастием и исповедаю его. Обещайте мне. что до этого его не уведут.
С  господином графом я переговорю  сегодня  же. Хотя человек этот  и вор, он
имеет право любого христианина на исповедника и причастие.
     Слуги  не  рискнули   возражать.  Они  знали   важного  священника,  он
принадлежал к делегации, и они не  раз видели его за столом графа. Да почему
бы и не разрешить бедному бродяге причаститься?
     Священники  ушли.  Гольдмунд  стоял, уставившись  перед собой.  Наконец
вернулся слуга с ключом и отпер  дверь. Пленника ввели  в  сводчатый подвал,
спотыкаясь, он спустился на несколько ступеней вниз. Здесь  стояли несколько
треногих  табуреток без  спинок и  стол,  это  было помещение  перед  винным
погребком. Ему подтолкнули к столу табурет и приказали сесть.
     - Утром рано придет священник, ты сможешь исповедаться,- сказал один из
слуг.
     Затем они ушли, тщательно заперев тяжелую дверь.
     - Оставь мне свет, друг,- попросил Гольдмунд.
     -  Нет,  браток, ты  с ним еще  беды  наделаешь.  И  так  хорошо.  Будь
благоразумен и смирись. Да и сколько он прогорит, свет? Через час  все равно
погаснет. Доброй ночи.
     Теперь  он был в темноте один,  сидел на  табурете,  положив  голову на
стол. Плохо было так сидеть, и перевязанные руки болели, однако эти ощущения
лишь позднее дошли до его сознания. Сначала  он только сидел, положив голову
на стол, как на  плаху, ему хотелось сделать с телом и душой то,  что было у
него на сердце: сдаться перед неизбежным, отдаться необходимости умереть.
     Целую вечность просидел  он так, горестно склонившись  и пытаясь понять
возложенное на него  наказание, впитать его в себя, осознать и  проникнуться
им.  Теперь был вечер, начиналась ночь, а конец этой ночи принесет с собой и
его конец. Он должен был попытаться понять это. Завтра он уже не будет жить.
Его повесят, он станет предметом, на  который будут садиться птицы и клевать
его, он  станет  тем, чем  стал мастер Никлаус, чем стала  Лене  в сожженной
хижине и все  те, кого  он видел в вымерших домах и на переполненных трупами
телегах. Было нелегко осознать это  и проникнуться этим. Именно осознать это
было невозможно. Слишком много всего было, с  чем он еще не расстался, с чем
еще не простился. Эта ночь была дана ему для того, чтобы сделать это.
     Ему нужно было  проститься с прекрасной Агнес, никогда больше не увидит
он ее  статную  фигуру, ее  мягкие  золотистые волосы, ее  холодные  голубые
глаза,  как,  слабея, высокомерие отступает в этих  глазах, не увидит больше
прелестный золотистый  пушок  на  ее  благоухающей коже.  Прощайте,  голубые
глаза, прощайте, влажные трепетные уста! Он надеялся еще долго целовать  их.
О,  еще  сегодня  на холмах в  лучах осеннего солнца  как  он мечтал о  ней.
принадлежал  ей,  тосковал  по ней!  Но прощаться приходится  и с холмами, с
солнцем,  с  голубым  в  белых  облаках   небом,   с  деревьями  и   лесами,
странствиями, временами года.  Возможно,  Мария еще  сидела  в ожидании его.
бедная  Мария  с  добрыми  любящими  глазами  и хромающей походкой, сидела в
ожидании  на  кухне, засыпая  и  просыпаясь  вновь,  а  Гольдмунд  так  и не
вернулся.
     Ах. а бумага и рисовальный карандаш, а надежда сделать все  эти фигуры.
Все пропало! А надежда на встречу  с Нарциссом, дорогим апостолом Иоанном, и
от нее придется отказаться.
     А прощаться приходилось и с собственными руками,  собственными глазами,
с чувством голода и жажды, едой и питьем, с любовью, игрой на лютне, со сном
и бодрствованием - со всем. Завтра мелькнет птица  в воздухе, а Гольдмунд ее
не  увидит,  запоет  девушка в окне, а он ее не  услышит, будет  течь река и
безмолвно будут плавать темные рыбы, поднимется ветер, гоня желтые листья по
земле,  будет светить солнце, а в  небе - звезды,  молодежь пойдет на танцы,
ляжет первый снег на далекие горы - и все будет жить дальше, деревья  давать
тень, люди смотреть радостно или печально своими живыми глазами, будут лаять
собаки, мычать коровы в деревенских хлевах, и все  без него,  все это уже не
его, от всего он будет оторван.
     Он чувствовал запах  утра  в поле, он  пробовал  сладкое молодое вино и
молодые  крепкие  лесные  орехи,  через  его   стесненное  сердце  пробежало
воспоминание, вспыхнуло отражение всего красочного мира, уходя, на прощанье,
через все  его чувства  молнией  промчалась еще раз  его прекрасная безумная
жизнь, и, сжавшись от  невыносимого горя, он почувствовал, как слезы одна за
другой  покатились   из  его  глаз.  Всхлипывая,  он  отдался  волне,  слезы
струились;  теряя все, он вновь  отдавался бесконечному пути. О вы, долины и
лесистые горы, ручьи в зеленом ольшанике, о девушки, лунные вечера на мосту,
о, ты, прекрасный, сияющий красками мир, как же мне тебя оставить!
     Плача,  лежал он  на столе, безутешное дитя. Из глубины сердца вырвался
вздох и молящий зов: "О мать, мать!"
     И когда он произнес заветное слово,  из глубины  памяти в ответ  всплыл
образ,  образ  матери.  Это  был  образ  матери   не   его   размышлений   и
художественных мечтаний, а его собственной матери, прекрасной и живой, какой
он еще никогда не видел со времени жизни в монастыре. К ней-то и  обратил он
свою жалобу, ей выплакал это невыносимое страдание необходимости умереть, он
отдавал  ей себя, лес, солнце, глаза, руки, ей обратно  он отдавал все  свое
существо и жизнь, в ее материнские руки.
     В слезах он заснул; по-матерински взяли его в свои руки изможденность и
сон. Он проспал час или два, избавившись от скорби.
     Проснувшись, он  снова ощутил сильные боли. Мучительно горели связанные
кисти рук, тянущая  боль пронзала спину и затылок.  С трудом  он выпрямился,
пришел в  себя  и опять  вспомнил о своем положении. Вокруг  была совершенно
черная темнота, он не знал, как долго проспал, он не знал, как долго ему еще
оставалось  жить.  Может быть, уже  в следующее  мгновение за  ним  придут и
отведут  отсюда  на  смерть. Тут  он  вспомнил,  что  ему  обещали  прислать
священника. Он не думал, что его причащение может особенно ему помочь. Он не
знал, мо жет ли самая искренняя исповедь и отпущение грехов привести его  на
небо. Он  не знал,  есть  ли Небо,  Бог-Отец,  и  суд, и вечность.  Он давно
потерял уверенность в существовании этих вещей.
     Но  есть вечность или нет, не она ему нужна,  он не хотел ничего, кроме
этой  ненадежной  преходящей жизни, этого дыхания, этого  привычного бытия в
своей плоти, он  не  хотел  ничего, кроме как жить. Он  стремительно  встал,
качаясь  в темноте  дошел до  стены, прислонился  к ней  и  стал размышлять.
Должно же все-таки быть спасение! Может быть, оно  было в священнике, может,
убедившись в его невиновности,  он замолвит за  него словечко или  поможет в
отсрочке или побеге? С ожесточением углублялся он в эти мысли,  все снова  и
снова. А если из этого ничего не выйдет, он все равно не. сдастся, игру надо
все-таки выиграть. Итак,  сначала  он попытается склонить священника на свою
сторону,  он  очень постарается,  чтобы очаровать его, растрогать,  убедить,
подольститься  к  нему.  Священник был единственной выигрышной картой в  его
игре,  все  остальные возможности только  мечты.  Бывают,  правда, случайные
стечения  обстоятельств:  у палача  начинаются  колики,  виселица  ломается,
находится  непредвиденная возможность  бежать.  Во всяком случае,  Гольдмунд
отказывался  умирать; он напрасно пытался свыкнуться с судьбой и принять ее,
это ему не удалось. Он будет защищаться и бороться до конца, подставит ножку
стражнику,  столкнет  вниз  палача,  он  будет  до  последнего  момента,  до
последней капли крови отстаивать свою жизнь.
     О, если бы ему  удалось уговорить священника  развязать ему руки! Тогда
можно было бы бесконечно много выиграть.
     Между  тем  он попытался, не обращая внимания на боль, зубами развязать
веревки.  С  бешеным усилием после  ужасно долгого  времени ему  удалось  их
немного ослабить. Он стоял, задыхаясь, во тьме своей тюрьмы, распухшие  руки
и кисти очень болели. Когда дыхание наладилось, он пошел, осторожно ощупывая
стену, все  дальше  обследуя шаг  за  шагом  сырую стену  подвала  в поисках
какого-нибудь выступающего края.  Тут он вспомнил о ступенях, по которым его
опустили в  это подземелье. Он  поискал  и  нашел их.  Встав  на колени,  он
попытался перетереть  веревку  об  одну  из  каменных ступеней. Дело  шло  с
трудом, вместо веревки все время на камень попадали его руки, боль обжигала,
он чувствовал,  что потекла  кровь.  Все-таки  он не  сдавался. Когда  между
дверью  и  порогом  стала  виднеться  едва  заметная  тонкая  полоса  серого
рассвета,  дело   было   сделано.  Веревка  перетерлась,  он   мог   от  нее
освободиться, его руки  были  свободны!  После этого он едва мог  пошевелить
пальцами, кисти  опухли и  затекли, а руки  до плеч свела  судорога. Он стал
упражняться,  принуждая  их к движению,  чтобы кровь  опять  прилила  к ним.
Теперь у него возник план, показавшийся ему хорошим.
     Если не удастся  уговорить священника помочь ему,придется,  оставшись с
ним вдвоем хотя бы совсем ненадолго, убить его. Можно табуретом. Задушить он
не сможет, для  этого в  руках  недостаточно силы. Итак, ударить его. быстро
переодеться  в его платье, и в нем выйти! Пока другие обнаружат убитого, ему
нужно выбраться из замка  и  бежать,  бежать! Мария пустит его и спрячет. Он
должен попытаться. Это возможно.
     Еще никогда в жизни Гольдмунд так не следил за рассветом, не ждал его с
таким  нетерпением  и  не  боялся  в то же  время,  как в этот час. Дрожа от
напряжения и  решимости, вглядывался он глазами охотника, как слабая полоска
под дверью  медленно, медленно становилась светлее. Он  вернулся  обратно  к
столу,  продолжая упражнения,  сел на табурет, положив руки на колени, чтобы
нельзя было фазу заметить отсутствие веревки.  С тех  пор как его руки  были
свободны,  он  больше не думал о смерти.  Он решил пробиться,  даже если при
этом весь мир разлетится на куски.  Он решил жить  любой ценой.  Его  ноздри
дрожали от жажды свободы  и жизни. И кто знает, может, помощь придет  извне?
Агнес  была женщиной, и  ее  сила была  невелика, возможно, что и мужество -
тоже, скорее она  бросила  его  в беде. Но  она любила его,  быть может, она
все-таки сделала что-нибудь. Может, сюда проникнет камеристка Берта, а потом
был еще грум, которого она считала преданным себе. Если же никто не появится
и не подаст ему знак, ну  что ж, тогда он приведет в исполнение  свой  план.
Если  же  он не  удастся,  то он убьет  табуретом охранников,  двоих, троих,
сколько  бы их не  пришло. Одно преимущество  у  него было определенно:  его
глаза  уже  привыкли к темноте,  теперь  в сумраке он узнавал  все  формы  и
размеры, в то время как другие будут здесь поначалу совершенно слепы.
     Как  в лихорадке сидел он за столом, тщательно обдумывая,  что  сказать
священнику,  чтобы  тот  помог  ему, потому что с этого  нужно было  начать.
Одновременно  он  жадно  следил за  постепенным возрастанием  света в  щели.
Момент, которого несколько  часов тому назад он  так боялся, теперь страстно
ждал, едва сдерживаясь; невероятное напряжение он не мог дольше выносить. Да
и  силы его,  его  внимание, решительность и  осторожность будут  постепенно
опять слабеть.  Охранник со священником  должны прийти, пока эта напряженная
готовность, эта решительная воля к спасению еще в полной силе.
     Наконец мир  снаружи  стал  пробуждаться, наконец  враг приблизился. По
мощеному  двору  раздались шаги,  в  замоч