а со страстью, и  он понял, что  она
имела в виду.
     - Зачем же ты тогда так заигрывал с ней, так отвратительно влюблял ее в
себя?
     - Это предназначалось тебе,- сказал он.- Верь мне, в тысячу раз охотнее
я погладил бы твою ногу,  чем ее. Но твоя никогда не приближалась к моей под
столом и не спрашивала меня, люблю ли я тебя.
     - Ты и вправду любишь меня, Гольдмунд?
     -О да!
     - Но что же из этого получится?
     - Не знаю. Лидия. Да это меня и не беспокоит. Я счастлив любить тебя, а
что из  этого выйдет, об  этом я не думаю. Я рад, когда вижу, как ты скачешь
на лошади, и когда слышу твой голос,  и когда твои пальцы гладят мои волосы.
Я буду рад, если мне можно будет поцеловать тебя.
     - Поцеловать можно  только свою невесту, Гольдмунд. Ты никогда не думал
об этом?
     - Нет. об этом я не думал. Да и с  какой стати. Ты знаешь так же. как и
я, что не можешь быть моей невестой.
     -  Да,  это так.  И так как  ты  не  можешь быть  моим мужем и навсегда
остаться  со мной,  очень неправильно  было  бы говорить  мне о своей любви.
Может, ты думал совратить меня?
     - Я ничего  не думал,  Лидия,  я вообще думаю  намного меньше,  чем  ты
полагаешь. Я не хочу ничего, кроме того, чтобы ты сама захотела когда-нибудь
поцеловать меня. Мы так много разговариваем. Любящие так не делают. Я думаю,
что ты меня не любишь.
     - Сегодня утром ты говорил обратное.
     - А ты сделала обратное.
     - Я? Как это?
     - Сначала ты от меня ускакала, когда заметила, что я приближаюсь. Тогда
я подумал, что ты любишь меня. Потом ты расплакалась, и я подумал, что из-за
того, что  любишь  меня.  Потом  моя голова  лежала  на твоем  колене, и  ты
погладила  меня, и я подумал, это -  любовь. А теперь ты  не делаешь ничего,
что говорило бы о любви.
     - Я не такая, как та женщина, ногу которой ты гладил вчера. Ты, видимо,
привык к таким женщинам.
     - Нет, слава Богу, ты красивее и изящнее ее.
     - Я имею в виду не это.
     - О, но это так. Знаешь ли ты, как ты прекрасна?
     - У меня есть зеркало.
     - Видела ли ты  в нем когда-нибудь свой лоб, Лидия?  А  потом плечи,  а
потом  ногти, а  потом  колени? И  видела ли ты, как все  это  гармонирует и
сочетается друг с  другом, как все это  имеет одну форму, удлиненную и очень
стройную форму? Видела ли ты это?
     - Как  ты говоришь? Я этого, собственно, никогда не видела,  но теперь,
когда  ты  сказал,  я  знаю,  что  ты  имеешь  в виду.  Слушай, ты  все-таки
соблазнитель, ты и сейчас соблазняешь меня, делая тщеславной.
     -  Жаль, что  не  угодил  тебе.  Но  зачем мне, собственно, делать тебя
тщеславной? Ты красива, и я хотел показать тебе,  что  благодарен за это. Ты
вынуждаешь  меня говорить об этом словами, я  мог выразить это  в тысячу раз
лучше без  слов. Словами  я не могу тебе  ничего  дать! На  словах я не могу
ничему научиться у тебя, а ты у меня.
     - Чему это я должна учиться у тебя?
     - Я у тебя, а ты у меня, Лидия. Но ты ведь не хочешь. Ты желаешь любить
того,  чьей  невестой ты будешь.  Он будет  смеяться, когда  увидит,  что ты
ничего не умеешь, даже целоваться.
     - Так-так. Значит ты хочешь поучить меня целоваться, господин магистр?
     Он улыбнулся ей. Хотя ее слова и не понравились ему, но все- таки за ее
резким  и  неестественным  умничанием   он  ощутил   девичество,  охваченное
сладострастием и в страхе искавшее защиты от него.
     Он  не  отвечал  больше.  Улыбаясь,  он  задержал  свои  глаза  на   ее
беспокойном взгляде и, когда она не без  сопротивления отдалась  очарованию,
медленно приблизил свое лицо к ее, пока их губы не соприкоснулись. Осторожно
дотронулся он  до ее  рта, тот  ответил коротким детским поцелуем и открылся
как бы в обидном  удивлении,  когда он его не отпустил. Нежно следовал он за
ее  отступающими губами,  пока они нерешительно не пошли ему навстречу, и он
учил  зачарованную, как брать и давать в поцелуе, пока она, обессиленная, не
прижала  свое лицо к  его  плечу.  Он,  счастливый, вдыхал  запах  ее густых
белокурых волос, шепча нежные  успокаивающие слова и вспоминая в эти моменты
о том, как когда-то его,  ничего не умевшего ученика, посвящала в  эти тайны
цыганка Лизе. Как черны были ее волосы, как смугла кожа, как палило солнце и
пахла  увядшая трава  зверобоя! И как  же далеко все  это, из какой  глубины
сверкнуло опять. Как быстро все увяло, едва распустившись!
     Медленно  приходила  Лидия в  себя,  серьезно и  удивленно  смотрели ее
большие любящие глаза с изменившегося лица.
     - Позволь мне уйти, Гольдмунд,- сказала  она,-  я так долго  пробыла  у
тебя. О мой любимый!
     Они каждый день тайно виделись наедине,  и Гольдмунд совершенно отдался
возлюбленной, совершенно счастливый и тронутый  этой  девичьей любовью. Иной
раз  она могла  целый час просидеть,  держа его руки в своих  и глядя  в его
глаза, и попрощаться с детским поцелуем.
     В другой  целовала самозабвенно и  ненасытно,  но  не  терпела  никаких
прикосновений.  Однажды,  краснея  и  преодолевая себя, желая доставить  ему
радость, она обнажила одну грудь, робко достав белый плод из  платья;  когда
он,  стоя на коленях, целовал ее, она тщательно прикрыла ее, все еще краснея
до шеи. Они разговаривали так же, но по новому,  не так, как первые дни; они
изобретали  друг  для  друга имена,  она охотно  рассказывала  ему  о  своем
детстве,  своих мечтах  и играх. Часто говорила она и о  том, что  их любовь
запретна,  потому что  он  не может  жениться  на ней; печально и  обреченно
говорила она  об этом, украшая  свою  любовь этой тайной печалью, как черной
фатой.
     В первый раз Гольдмунд чувствовал, что женщина его не только желает, но
и любит.
     Как-то Лидия сказала: "Ты так красив и  выглядишь таким радостным. Но в
глубине  твоих  глаз нет радости,  там  только печаль,  как будто твои глаза
знают, что счастья  нет  и все прекрасное  и любимое недолго будет с нами. У
тебя самые красивые глаза, какие  могут быть и самые печальные. Мне кажется,
это из-за того,  что  ты бездомный. Ты пришел ко мне из леса и  когда-нибудь
опять уйдешь странствовать.  А где же моя родина?  Когда ты уйдешь, у  меня,
правда,  останутся отец и сестра, будет комната и  окно, у которого  я  буду
сидеть и думать о тебе, но родины больше не будет".
     Он не мешал ей говорить, иногда посмеивался, иногда огорчался.  Словами
он никогда не утешал ее, только тихо поглаживал ее голову, положенную ему на
грудь, тихо напевая что-то волшебно-бессмысленное, как няня утешает ребенка,
когда тот плачет. Однажды Лидия сказала: "Я  хотела бы знать, Гольдмунд, что
же из тебя выйдет, я часто думаю об этом. У тебя будет не обычная жизнь и не
легкая. Ах, как я хочу, чтобы у тебя все было хорошо! Иногда мне кажется, ты
должен стать поэтом, который  может прекрасно выразить свои видения и мечты.
Ах, ты будешь  бродить по всему  свету,  и все женщины будут любить  тебя, и
все-таки ты будешь одинок. Иди лучше обратно  в монастырь к  своему другу, о
котором ты мне столько  рассказывал!  Я  буду за тебя молиться, чтобы  ты не
умер один в лесу".
     Так  могла она говорить совершенно серьезно, с отчаянием в  глазах.  Но
потом могла опять, смеясь,  скакать  с ним  по полям или загадывать шутливые
загадки и кидать в него увядшей листвой и спелыми желудями.
     Как-то  Гольдмунд  лежал в своей  комнате в постели в ожидании сна.  На
сердце  у  него  было  тягостно,  оно  билось   тяжело  и  сильно  в  груди,
переполненное любовью,  переполненное  печалью и беспомощностью.  Он слушал,
как  на крыше громыхает ноябрьский  ветер; у него вошло  в привычку какое-то
время перед сном вот так лежать в ожидании сна. Тихо повторял он про себя по
обыкновению песнь Марии:

     Все прекрасно в тебе, Мария,
     И позора изначального нет в тебе,
     Ты радость Израиля,
     Заступница грешных!

     Нежной своей мелодичностью песня проникла  в его  душу, но одновременно
снаружи  запел  ветер,  запел о  беспокойности и странствии,  о лесе, осени,
бездомной жизни.  Он думал о  Лидии, о Нарциссе и о своей матери, сердце его
было полно тяжелого беспокойства.
     Тут  он вздрогнул от неожиданности,  не веря своим глазам,  увидел, что
дверь открылась,  в темноте  в длинной белой  рубашке, босиком, не говоря ни
слова, вошла Лидия, осторожно закрыла дверь и села к нему на постель.
     - Лидия,- прошептал он,-  моя  лань пугливая, мой белый  цветок! Лидия,
что ты делаешь?
     -  Я  пришла  к  тебе,- сказала она,-  только на минутку. Мне  хотелось
посмотреть хоть разок, как мой Гольдмунд спит, мое золотое сердце.
     Она  легла  к нему, тихо лежали  они  с сильно  бьющимися сердцами. Она
позволила ему целовать  себя,  она позволила его волшебным рукам поиграть со
своим телом, не больше. Через какое-то время она нежно  отстранила его руки,
поцеловала его  глаза, бесшумно  встала и  исчезла. Дверь скрипнула, в крышу
бился  ветер,  все  казалось  заколдованным,  полным  тайны,  и  тревоги,  и
обещания, полным угрозы.  Гольдмунд  не знал, что  ему думать,  что  делать.
Когда  после  короткого беспокойного сна  он  опять проснулся, подушка  была
мокрой от слез.
     Она пришла через несколько дней  опять, дивный белый призрак, и провела
у него четверть  часа, как  в прошлый раз. Лежа в его  объятиях, она шептала
ему на ухо. многое хотелось ей сказать ему и поведать. С нежностью слушал он
ее.  - Гольдмунд,- говорила она приглушенным голосом у самой  его щеки,- как
грустно,  что  я  никогда  не смогу  принадлежать  тебе. Так не может больше
продолжаться, наше маленькое  счастье, наша маленькая тайна  в  опасности. У
Юлии уже зародилось подозрение, скоро она вынудит меня признаться.  Или отец
заметит. Если  он  застанет меня в твоей постели,  моя милая золотая птичка,
плохо придется твоей Лидии; она будет смотреть за плаканными глазами, как ее
любимый  висит за  окном и качается на  ветру. Ах,  милый, беги прочь, прямо
теперь,   пока  отец  не  схватил  тебя  и  не  повесил.  Однажды  я  видела
повешенного, вора. Я не  хочу  видеть тебя повешенным,  лучше  беги и забудь
меня;  только  бы  ты  не погиб, золотце мое, Гольдмунд, только бы птицы  не
выклевали твои голубые глаза! Но  нет, родной, не уходи, ах, что мне делать,
если ты оставишь меня одну.
     - Пойдем со мной, Лидия! Бежим вместе, мир велик!
     - Это было  бы прекрасно,- жаловалась она,- ах, как  прекрасно обойти с
тобой весь мир!  Но я  не могу. Я не могу спать в лесу или на  соломе и быть
бездомной, этого я не могу! Я не могу опозорить отца. Нет, не говори, это не
самомнение.  Я  не  могу  есть  из  грязной  тарелки  или  спать  в  постели
прокаженного. Ах, нам запрещено все. что хорошо  и прекрасно, мы оба рождены
для страдания. Золотце, мой бедный, маленький мальчик, неужели  я увижу, как
тебя в конце концов повесят. А я, меня запрут, а потом отправят в монастырь.
Любимый, ты должен меня  оставить  и опять спать с цыганками и крестьянками.
Ах, уходи, уходи, пока они тебя не схватили! Никогда мы не будем  счастливы,
никогда!
     Он нежно гладил ее колени и, едва коснувшись до ее женского, спросил:
     - Радость моя, мы могли бы быть так счастливы! Можно?
     Она нехотя, но твердо отвела  его руку в cтopoнy и немного отодвинулась
от него.

     -  Нет,- скачала  она,-  нет,  этого  нельзя.  Это мне  запрещено.  Ты,
маленький цыган, возможно этого  не  поймешь. Я. конечно,  поступаю дурно, я
плохая, позорю весь дом. Но где-то в глубине души я  все-таки  еще  горжусь,
туда не смеет  никто входить. Ты не должен этого просить, иначе я никогда не
приду больше к тебе в комнату.
     Никогда бы  он не нарушил  ее запрета, ее желания,  ее  намека.  Он сам
удивлялся, какую  власть  над ним  имела она.  Но  он  страдал.  Его чувства
оставались  неутоленными, и душа часто  противилась зависимости.  Иногда ему
стоило  труда  освободиться  от  этого.  Иногда  он  начинал с  подчеркнутой
любезностью  ухаживать  за маленькой Юлией,  тем  более  что это  было еще и
весьма необходимо, нужно было оставаться в добрых  отношениях с такой важной
особой  и как-то  ее  обманывать. Странно все  было у него с Юлией,  которая
казалась то совсем ребен- ком, то всезнающей.  Она несомненно  была красивее
Лидии, она  была необыкновенной красавицей, и это в сочетании с ее несколько
наставительной детской  наивностью  очень  привлекало Гольдмунда;  он  часто
бывал просто влюблен  в  Юлию. Именно по этому  сильному  влечению,  которое
оказывала на его чувства  сестра, он  с  удивлением узнавал  различие  между
желанием и  любовью. Сначала он смотрел  на обеих сестер одинаково, обе были
желанны,  но  Юлия красивее и  соблазнительнее,  он  ухаживал  за обеими без
различия и постоянно следил за обеими. А теперь Лидия приобрела такую власть
над  ним!  Теперь он  так любил ее,  что  из  любви отказывался  от  полного
обладания  ею.  Он  узнал  и  полюбил  ее  душу,  ее  детскость,  нежность и
склонность  к  печали казались похожими на его собственные, часто  он  бывал
глубоко удивлен и восхищен  тем, насколько ее душа соответствовала ее  телу,
она могла что-то делать, говорить, выразить желание или суждение, и ее слова
и  состояние души сердить и обижать Юлию; ах,  каждый  день могла раскрыться
тайна  ее любви и  кончиться  ее  тревожное счастье, и, может быть, страшным
образом.
     Иногда Гольдмунд удивлялся себе, что давно не покончил  со всем этим  и
не ушел отсюда. Трудно было  так жить,  как он теперь  жил: любить,  но  без
надежды ни на дозволенное  и длительное счастье, ни на легкое удовлетворение
своих любовных желаний, к какому он привык до сих пор; с вечно возбужденными
и неудовлетворенными влечениями, при этом в постоянной опасности.  Почему он
оставался здесь  и выносил все это, все эти осложнения и запутанные чувства?
Ведь  все эти пе реживания, чувства и угрызения совести для тех. кто законно
сидит  в  этом доме. Разве нет  у  него права бездомного и непритязательного
уклониться  от всех этих нежностей  и сложностей и посмеяться над ними?  Да,
это  право  у него  было, и он дурак,  что  искал здесь что-то вроде родного
очага  и платил  за это болью и  затруднениями.  И  все-таки он  делал это и
страдал,  страдал охотно,  был втайне  счастлив. Это было  глупо  и  трудно,
сложно и утомительно, любить таким образом, но это было чудесно. Удивительна
была темная  печаль этой любви,  ее глупость и безнадежность; прекрасны были
эти  заполненные  думами ночи  без сна,  прекрасны и  восхитительны  были  и
отпечаток страдания  на  губах  Лидии,  и безнадежный  и отрешенный звук  ее
голоса, когда она говорила  об их любви и своих заботах. Отпечаток страдания
на  юном  лице Лидии появился всего несколько  недель тому назад, да  так  и
остался, именно  его  выражение  ему  так хотелось  зарисовать  пером,  и он
почувствовал, что в эти несколько  недель и сам  он изменился и стал намного
старше, не  умнее  и  все-таки опытнее, не счастливее и все носили отпечаток
совершенно той же формы, что и разрез глаз, и форма пальцев.
     В эти моменты, когда он. казалось, видел эти  основные  формы и законы,
по которым  формировалась ее  сущность, душа и тело, у Гольдмунда  возникало
желание  задержать  что-то из того образа,  повторить его, и  на  нескольких
листках,  хранимых в  полной тайне, он сделал попытки  нарисовать по  памяти
пером силуэт ее головы, линию бровей, ее руку, колено.
     С Юлией все  стало как-то непросто. Она явно чувствовала волны любви, в
которых  купалась старшая  сестра, и  она,  полная  страстного  любопытства,
стремилась  к  этому  раю  вопреки  своенравному  рассудку.  Она  выказывала
Гольдмунду преувеличенную холодность и нерасположение, а забывшись, смотрела
на него с восхищением и жадным любопытством. С Лидией она часто бывала очень
нежной,  иногда забиралась  к ней в постель,  со  скрытой  жадностью вдыхала
атмосферу любви и  пола, нарочно гладила  запретное тайное  местечко.  Потом
опять в почти оскорбительной форме давала понять, что  знает проступок Лидии
и презирает его. Дразня и мешая, металось прелестное и капризное  дитя между
двумя  любящими,  смакуя в мечтах их тайну, то разыгрывая из себя ничего  не
подозревающую,  то обнаруживая  опасное  соучастие;  скоро  из  ребенка  она
превратилась  в  тирана. Лидия  страдала  от  этого больше,  чем  Гольдмунд,
который, кроме как за столом, редко  виделся с младшей. От Лидии не укрылось
также,  что  Гольдмунд был небезучастен к прелести  Юлии, иногда она видела,
что его признательный взгляд  с наслаждением останавливается на ней. Она  не
смела ничего  сказать,  все  было так  сложно,  все так  полно опасностей, в
особенности нельзя  было таки намного  более зрелым и богатым в душе. Он уже
был не мальчик.
     Своим нежным, безнадежным голосом Лидия говорила ему:
     -  Ты  не  должен быть  печальным из-за  меня, я хотела бы тебя  только
радовать и видеть счастливым. Прости, что я сделала тебя печальным, заразила
своим  страхом  и  унынием.  Я вижу  по  ночам такие  странные сны: я иду по
пустыне,  такой огромной и темной, прямо не знаю как  сказать, я  иду, иду и
ищу тебя,  а тебя все нет, и  я знаю, я тебя  потеряла и должна буду всегда,
всегда вот  так идти,  совсем  одна. Потом,  проснувшись, я  думаю.  "О, как
хорошо, как великолепно, что он еще  здесь, и я его увижу, может, еще неделю
или хоть день, но он еще здесь!"
     Однажды  Гольдмунд проснулся,  едва забрезжил  день, и какое- то  время
лежал в постели в раздумье, окруженный картинами сна, но без связи. Он видел
во сне свою мать и  Нарцисса, обоих он еще отчетливо видел. Освободившись от
нитей сна, он обратил внимание на своеобразный свет,  проникающий  сегодня в
маленькое окно. Он вскочил и  подбежал к окну, карниз, крыша конюшни, ворота
и все, что было  видно за  окном, мерцало го лубовато-белым светом, покрытое
первым зимним  снегом.  Противоположность  между  беспокойством его сердца и
спокойным   безропотным   зимним  миром  поразила  его.  как  спокойно,  как
трогательно и  кротко отдавались пашня  и лес,  холмы и рощи солнцу,  ветру,
дождю,  засухе,  снегу, как  красиво с нежным страданием несли  свое  земное
бремя клены  и осины! Нельзя ли быть, как  они, нельзя ли у них поучиться? В
задумчивости он  вышел во  двор,  походил по снегу  и  потрогал  его руками,
заглянул в сад, и за высоко занесенным забором  увидел пригнувшиеся от снега
кусты роз.
     На  завтрак ели мучной суп,  все говорили о первом снеге, все барышни в
том  числе  -  уже побывали на улице. Снег  в  этом  году  выпал поздно, уже
приближалось Рождество.  Рыцарь  рассказал  о южных странах,  где  не бывает
снега.  Но  то,  что  сделало  этот  первый  зимний  день  незабываемым  для
Гольдмунда, случилось, когда была глубокая ночь.
     Сестры сегодня  поссорились, этого  Гольдмунд не знал.  Ночью,  когда в
доме стало тихо и  темно, Лидия пришла к  нему, как обычно,  она молча легла
рядом, положила голову ему на грудь, чтобы слушать, как бьется его сердце, и
утешаться его присутствием. Она  была расстроена и  боялась, что Юлия выдаст
ее, но не  решалась говорить об этом  с любимым  и беспокоить  его. Так  она
лежала  у  его сердца,  слушая его ласковый шепот и  чувствовала его руку на
своих волосах.
     Но вдруг  -  она совсем недолго лежала так - она  страшно испугалась  и
приподнялась с широко открытыми  глазами.  И  Гольдмунд испугался не меньше,
когда увидел, что дверь открылась и в комнату вошла какая-то фигура, которую
он в  страхе не сразу  узнал.  Только когда она подошла вплотную к кровати и
наклонилась  над  ней,  он с замершим сердцем  увидел,  что  это  Юлия.  Она
выскользнула из плаща, накинутого  прямо на рубашку, сбросив  плащ на пол. С
криком боли, как будто  получив  удар ножом, Лидия упала назад, цепляясь  за
Гольдмунда. Презрительным и злорадным тоном, но все-таки неуверенным голосом
Юлия сказала. "Я не хочу лежать одна в комнате. Или вы возьмете меня к себе,
и