Я  испытываю к нему особую склонность и
думаю, что  особенно хорошо понимаю его. Вы  говорите, что  я отнесся к нему
как  духовник. Но я ни в коей мере не приписывал себе духовный  авторитет, я
только полагал, что знаю его лучше, чем он сам себя знает.
     Настоятель пожал плечами.
     -  Я  знаю, это  твоя  специальность. Будем надеяться, что ты не сделал
этим ничего  плохого.  Разве Гольдмунд болен? Я имею  в виду, болит  у  него
что-нибудь? Он слаб? Плохо спит?  Ничего  не ест?  Страдает  от каких-нибудь
болей?
     - Нет, до сих пор он был здоров. Телом здоров.
     - А в остальном?
     -  Душой он, во всяком  случае, болен. Вы  знаете,  он в  том возрасте,
когда начинается борьба с половым инстинктом.
     - Я знаю. Ему семнадцать?
     - Ему восемнадцать.
     -  Восемнадцать.  Ну   да,   достаточно  много.  Но  ведь   эта  борьба
естественна,  каждый  должен  пройти  через  нее.  Из-за  этого  ведь нельзя
называть его больным душой.
     - Нет,  досточтимый отец,  только из-за этого - нет.  Но  Гольдмунд был
болен душой уже до  этого, уже давно, поэтому эта борьба  для него  опаснее,
чем для других. Он  страдает, как  я думаю, от  того, что забыл часть своего
прошлого.
     - Вот как? Какую же это часть?
     - Свою мать  и все, что с ней связано. Я тоже ничего не знаю об этом, я
только знаю, что  там должен  быть  источник его болезни.  Сам Гольдмунд как
будто ничего не знает о своей матери, кроме того,  что рано потерял  ее.  Но
создается впечатление,  что  он  стыдится ее. И все-таки  именно  от  нее он
унаследовал  большинство своих  дарований; то,  что он  рассказывает о своем
отце, не дает представления о человеке, у которого такой красивый, одаренный
и  своеобразный  сын.  Я  знаю  все  это  не  из  рассказов, а  заключаю  из
проявлений.
     Настоятель, который поначалу слегка посмеивался про себя  над этими  не
по годам умными и заносчивыми речами и для которого все  дело было тягостным
и  щекотливым,  задумался.   Ему  вспомнился  отец   Гольдмунда,   несколько
напыщенный и скрытный человек, теперь, поискав в памяти,  он вдруг припомнил
некоторые  слова,  в которых  тот  высказывался  о  матери  Гольдмунда.  Она
опозорила его и убежала от него, сказал он, и он постарался подавить в  сыне
воспоминания о ней и некоторые унаследованные  от нее пороки. Это ему весьма
удалось,  и мальчик намерен во  искупление  того,  чего недоставало  матери,
посвятить свою жизнь Богу.
     Никогда  Нарцисс не был настоятелю  столь мало приятен, как сегодня.  И
все-таки  -  как  хорошо этот  педант  все  разгадал, как хорошо,  казалось,
разбирается в деле Гольдмунда!
     В заключение спрошенный  еще  раз о сегодняшних обстоятельствах Нарцисс
сказал:
     -  Сильное  потрясение, которое  пережил  сегодня  Гольдмунд,  не  было
вызвано мной умышленно. Я напомнил ему о том, что он не знает сам себя,  что
он забыл свое детство и мать. Какое-то из моих слов, должно быть, задело его
и  проникло  в  то  темное,  против чего я  давно борюсь.  Он  был  каким-то
отсутствующим и смотрел на меня, как бы не узнавая ни меня, ни себя  самого.
Я часто говорил ему, что он спит, что он не бодрствует по-настоящему. Теперь
он пробудился, в этом я не сомневаюсь.
     Он  был  отпущен  без наказания,  но  временно ему запрещалось посещать
больного.
     Между  тем  патер  Ансельм  распорядился  положить  бесчувственного  на
постель  и  сел возле  него. Возвращать  его в  сознание сильными средствами
казалось ему  неразумным.  Юноша  выглядел  слишком  плохо.  Благожалательно
смотрел старик с морщинистым добрым лицом на  юношу. Прежде всего он пощупал
пульс   и  послушал   сердце.  Конечно,  думал  он,  мальчуган  съел  что-то
неудобоваримое, горсть кислицы  или еще какой-нибудь дряни,  дело известное.
Язык он  не  мог  посмотреть.  Он  любил  Гольдмунда,  но его  друга,  этого
скороспелого  слишком  молодого учителя, терпеть не  мог. И  вот,  нате вам.
Определенно  Нарцисс  виноват  в  этой  глупой  истории.  Зачем  нужно  было
связываться такому живому, ясноглазому мальчику, сыну природы, именно с этим
высокомерным  ученым, этим заносчивым грамотеем, для  которого его греческий
важнее всего живого в мире!
     Когда  долгое время спустя дверь  отворилась и вошел  настоятель, патер
все еще  сидел, пристально смотря  на лицо  лежащего  без  сознания.  Что за
милое, юное, беззлобное лицо, и вот сидишь возле, хочешь помочь и не можешь.
Конечно, причиной  могли быть колики,  он  бы  распорядился дать глинтвейну,
может  быть,  ревеню.  Но  чем  дольше  он  смотрел  на бледное  до  зелени,
искаженное  лицо,  тем более  склонялся  к  другому  подозрению,  внушающему
большие опасения. У патера Ансельма был опыт. Не раз за свою долгую жизнь он
видал одержимых.  Он медлил высказать свое глубокое  подозрение даже  самому
себе. Лучше подождать  и  понаблюдать.  Но,  думал  он  мрачно, если  бедный
мальчик действительно одержим, то виновника не придется далеко искать, и ему
не поздоровится.
     Настоятель   подошел   ближе,  посмотрел  на  больного,  приподнял  ему
осторожно веко.
     - Можно его разбудить?- спросил он.
     - И хотел  бы еще  подождать.  Сердце  здорово.  К нему  нельзя  никого
пускать.
     - Есть опасность?
     -  Думаю,  что  нет.  Никаких  повреждений,  никаких  следов удара  или
падения. Он без  сознания, может быть,  это колики.  При очень сильной  боли
теряют сознание. Если бы было отравление,  был бы жар. Нет, он придет в себя
и будет жить.
     - А не может ли это быть из-за душевного состояния?
     - Не стану отрицать. Но ведь ничего не  известно? Может быть, он сильно
испугался? Известие о смерти? Серьезный спор, оскорбление? Тогда все было бы
ясно.
     - Мы этого не знаем. Позаботьтесь, чтобы к  нему никого не пускали. Вас
я  прошу побыть  с ним, пока  он не  придет  в  себя.  Если ему станет хуже,
позовите меня, даже среди ночи.
     Перед уходом старик еще  раз наклонился над больным;  он вспомнил о его
отце и том дне, когда этот красивый милый белокурый мальчик прибыл к нему, и
как все сразу полюбили его. И он с удовольствием смотрел на него. Но в одном
Нарцисс был действительно прав: ни в чем этот мальчик не был похож на своего
отца!  Ах,  сколько повсюду  забот,  как  несовершенны все наши дела!  Уж не
упустил  он  чего  в  этом бедном  мальчике?  Разве  это дело,  что  никто в
монастыре  не знал об  этом  ученике больше,  чем  Нарцисс?  Мог ли  тот ему
помогать,   когда  сам  еще   был  послушником,   не  был   ни   братом,  ни
рукоположенным,  да и все мысли и  взгляды  его так непривычно  высокомерны,
даже почти враждебны?  Бог знает,  может быть,  и с Нарциссом он давно ведет
себя неправильно? Бог знает, не  скрывает ли он за маской послушания дурное,
может, он язычник? И за  все. что когда-нибудь выйдет из этих молодых людей,
за все он в ответе.
     Когда Гольдмунд пришел в себя, было  темно.  Голова  казалась  пустой и
кружилась. Он  понял, что лежит в постели, но не знал где,  он и не думал об
этом,  ему было  все  равно. Но где он побывал?  Откуда  вернулся,  из какой
чужбины  переживаний?  Он был где-то, очень  далеко отсюда, он что-то видел,
что-то необычайное, что-то чудесное, и страшное, и незабываемое - и все-таки
он его забыл. Где же это было? Что это там всплыло перед ним. такое большое,
такое скорбное, такое блаженное,и опять исчезло?
     Он  вслушивался в глубину  себя, в то,  где сегодня что-то прорвалось и
что-то произошло - что же это было?  Беспорядочный рой  образов навалился на
него, он видел собачьи  головы, три собачьих  головы и вдыхал аромат роз.  О
как  ему было  тяжело!  Он закрыл глаза.  О как  ужасно тяжело  ему было! Он
заснул опять.  Снова проснулся и как раз в тот момент, когда мир  сновидений
ускользал от него, он увидел этот образ,  он обрел его и  вздрогнул как бы в
мучительном  наслаждении. Он  увидел,  он  прозрел. Он  видел  Ее. Он  видел
Великую, Сияющую, с ярким цветущим ртом, блестящими волосами. Он  видел свою
мать. Одновременно ему послышался голос: "Ты забыл свое детство" Чей  же это
голос?  Он прислушался, подумал и вспомнил. Это был Нарцисс.  Нарцисс?  И  в
один момент, внезапным толчком все сно ва вернулось: он вспомнил, он знал. О
мать, мать! Горы ненужного, моря забвения были устранены, исчезли, огромными
светло-голубыми  глазами  утраченная  снова  смотрела  на  него,  несказанно
любимая. Патер Ансельм, задремавший в кресле рядом с кроватью, проснулся. Он
услышал,  что  больной  зашевелился,  услышал  его  дыхание.  Он   осторожно
поднялся.
     - Есть здесь кто-нибудь?- спросил Гольдмунд. - Это я, не  беспокойся. Я
зажгу  свет.  Он зажег лампу, свет упал на его морщинистое, доброжелательное
лицо.
     - Разве я болен?- спросил юноша.
     - Ты  был  без сознания, сынок. Дай-ка руку, послушаем-ка пульс. Как ты
себя чувствуешь?
     -  Хорошо. Спасибо  Вам, патер Ансельм, Вы  очень  добры. Я  совершенно
здоров, только устал.
     -  Конечно, устал.  Скоро  опять уснешь. Выпей сначала глоток  горячего
вина, оно уже готово! Давай осушим с тобой по бокалу, мой мальчик, за добрую
дружбу.
     Он уже заботливо приготовил кувшинчик глинтвейна  и поставил в сосуд  с
горячей водой.
     - Вот мы  оба  и поспали  немного, - засмеялся врач.  -  Хорош санитар,
скажешь ты, не мог пободрствовать. Ну что ж, ведь и мы люди. Сейчас выпьем с
тобой немного этого волшебного напитка, малыш, нет ничего приятнее такой вот
маленькой тайной ночной попойки. Твое здоровье!
     Гольдмунд засмеялся, чокнулся и  отпил. Теплое  вино  было  приправлено
корицей и гвоздикой и подслащено сахаром,  такого он еще никогда не пил. Ему
пришло в голову, что он  уже был  однажды болен, тогда Нарцисс принял  в нем
участие. Теперь вот патер  Ансельм был так мил с ним. Ему было очень хорошо,
в высшей степени приятно и удивительно лежать здесь при  свете лампы и среди
ночи пить сладкое теплое вино со старым патером.
     - Живот болит?- спросил старик.
     - Нет.
     -  Я-то подумал, у тебя колики, Гольдмунд. Значит, нет. Покажи-ка язык.
Так, хорошо. Старый Ансельм и здесь обознался. Завтра ты еще полежишь, потом
я приду и осмотрю тебя. А  вино ты  уже выпил? Правильно, оно должно  хорошо
подействовать на тебя.  Дай-ка посмотрю, не  осталось ли  еще.  По полбокала
каждому  наберется,  если  по-братски  поделим.  Ты  нас  порядком  напугал,
Гольдмунд! Лежал там на галерее как труп. У тебя правда живот не болит?
     Они  посмеялись  и  честно разделили  остатки  больничного  вина, патер
продолжал свои шутки, и  Гольдмунд благодарно и весело смотрел на него опять
прояснившимися глазами. Затем старик ушел спать.
     Гольдмунд еще какое-то  время не  спал. Медленно поднимались  опять  из
глубины души  образы, снова  вспыхивали  слова друга, и еще раз явилась  его
душе белокурая сияющая  женщина,  его мать;  как теплый сухой ветер ее образ
проник в него, как облако  жизни, тепла, нежности и глубокого напоминания. О
мать! О как же могло случиться, что он забыл ее!

ПЯТАЯ ГЛАВА

     До сих пор  Гольдмунд  кое-что  знал  о  своей  матери,  но  только  из
рассказов других; он утратил ее образ, а из того  немногого,  что, казалось,
знал  о  ней,  он о  многом умалчивал в  разговорах  с  Нарциссом. Мать была
чем-то,  о чем  нельзя было говорить, ее  стыдились. Она  была  танцовщицей,
красивой,   необузданной  женщиной  благородного,  но  недобропорядочного  и
языческого происхождения; отец Гольдмунда, так он рассказывал,  вывел  ее из
нужды  и позора, он крестил  ее и обучил  обрядам,  женился на ней  и сделал
уважаемой  женщиной.  А она,  прожив  несколько лет покорно  и упорядочение,
опять вспомнила  свои прежние  занятия,  оскорбляла нравственные  чувства  и
совращала мужчин,  днями  и неделями не бывала  дома, прослыла колдуньей и в
конце  концов, после  того как муж несколько  раз  находил  ее и  возвращал,
исчезла навсегда. Ее слава еще некоторое время давала о себе знать, недобрая
слава,  сверкнувшая  как хвост кометы  и  затем  угасшая.  Ее  муж  медленно
оправлялся  от  беспокойной жизни, страха, позора  и вечных  неожиданностей,
которые  она ему преподносила;  вместо неудачной  жены он  воспитывал теперь
сынишку, очень похожего обликом на мать; муж стал угрюмым  ханжой  и  внушал
Гольдмунду,  что тот должен  отдать свою  жизнь  Богу,  чтобы искупить грехи
матери.
     Вот примерно то, что  отец  Гольдмунда имел обыкновение  рассказывать о
своей пропавшей жене, хотя он неохотно делал это, на что намекал настоятелю,
когда  привез Гольдмунда; и  все  это как страшная  легенда было  известно и
сыну, хотя он научился вытеснять ее и  стал почти забывать. Но он совершенно
забыл  и утратил  действительный  образ  матери, тот  другой,  совсем другой
образ,  состоявший не из рассказов  отца и слуг и не из темных диких слухов.
Его собственное, действительное, живое воспоминание о матери было забыто им.
И вот этот-то образ, звезда его ранних лет опять взошла. "Непостижимо, как я
мог  это  забыть,-  сказал  он своему  другу.-  Никогда в жизни  я не  любил
кого-нибудь так,  как  мать, так  безусловно и пылко,  никогда не  чтил,  не
восхищался  кем-нибудь, она была для меня солнцем  и  луной. Бог  знает, как
получилось,  что этот сияющий  образ  потемнел  в  моей  душе  и  постепенно
превратился в  злую, бледную, безобразную ведьму, которой она стала для отца
и для меня в течение многих лет.
     Нарцисс  недавно закончил свое послушничество и был пострижен в монахи.
Странным  образом переменилось его  отношение  к  Гольдмунду. Гольдмунд  же,
ранее   отклонявший  предостережения  друга,   не  принимая  тяготившее  его
наставничество,  со времени  того  важного  для себя переживания, был  полон
изумленного  восхищения  мудростью друга. Как много из  его  слов  оказалось
пророчествами, как глубоко он проник в него, как точно  угадал его жизненную
тайну, его скрытую рану, как умно исцелил его!
     Юноша и выглядел исцеленным. Не  только  от обморока не осталось дурных
последствий; все надуманное,  не  по  годам умное, неестественное в существе
Гольдмунда  как  будто  растаяло,  его  скороспелое  решение  стать монахом,
обязательность  посвятить  себя  служению   Богу  тоже.   Юноша,   казалось,
одновременно  стал  моложе  и старше с тех пор, как обрел себя. Всем этим он
обязан был Нарциссу.
     Нарцисс  же относился к  своему  другу с  некоторых пор со своеобразной
осторожностью;  очень  скромно,  без  особых претензий,  без превосходства и
поучений смотрел он на его чрезмерное  восхищение.  Он видел,  что Гольдмунд
черпает силы из тайных источников,  которые ему самому были чужды. Он  сумел
способствовать  их росту, но не участвовал в них. С радостью  видел  он, что
друг  освобождается  от его  руководительства,  и  все-таки временами  бывал
печален. Он считал себя пройденной ступенью, сброшенной кожей; он видел, что
близится конец их дружбы, которая  для  него  была  столь многим. Он все еще
знал о  Cольдмунде больше,  чем тот сам о себе,  потому что хотя Гольдмунд и
обрел свою душу  и был готов  следовать ее зову, но куда она его позовет, он
еще не догадывался. Нарцисс же догадывался  и был бессилен, путь его любимца
вел в мир, куда сам он  никогда  не  пойдет.  Жажда знаний  Гольдмунда стала
намного  меньше. Пропала и охота  спорить с другом,  со стыдом вспоминал  он
некоторые  из их бывших бесед. Между тем у Нарцис  са,  вследствие окончания
его   послушничества  или   из-за  переживаний,  связанных  с   Гольдмундом,
пробудилась  потребность  в   уединении,  аскезе  и  духовных   упражнениях,
склонность  к  постам  и  долгим  Молитвам, частым  исповедям,  добровольным
покаяниям, и эту  склонность  Гольдмунд  был в  состоянии понять, даже почти
разделить. Со времени выздоровления его инстинкт очень обострился, и если он
совершенно ничего  не  знал о своих  будущих  целях, то с отчетливой и часто
устрашающей  ясностью чувствовал, что решается  его судьба, что отныне некое
щадящее время невинности и  покоя прошло,  и все  в  нем  было в напряженной
готовности.  Нередко  предчувствие  было блаженным, полночи не давало  спать
подобно  сладкой влюбленности;  нередко  же  онГерман Гессе. Нарцисс и ГольдмундОцените этот текст:Не читал10987654321 Прогноз
Герман Гессе. Нарцисс и Гольдмунд


     Перевод: Г. В. Барышниковой
     OCR: Pavel Ok




ПЕРВАЯ ГЛАВА

     Перед круглой аркой входа в монастырь Мариабронн, покоящейся на двойных
колоннах,  прямо  у дороги стоял каштан, одинокий  сын  юга,  принесенный  в
давние  време  на каким-то римским  пилигримом,  благородный каштан с мощным
стволом;  ласково склонялась  его  круглая крона  над дорогой, во всю  грудь
дышала на ветру, весной, когда все  вокруг уже зеленело, и даже монастырский
орешник  уже покрывался  своей красноватой молодой листвой, приходилось  еще
долго ждать его листьев, потом ко времени самых коротких ночей он выбрасывал
вверх из пучков листьев матовые, бело-зеленые стрелы своих необычных цветов,
так  призывно и удушливо- терпко  пахнувших, а в октябре, когда  уже собраны
были фрукты и виноград,  ронял на осеннем  ветру из желтеющей  кроны колючие
плоды,  не  каждый  год  вызревавшие, из-за  которых  монастырские  мальчики
затевали потасовки, а субприор Грегор, выходец из Италии,  жарил  их в своей
комнате на  каминном  огне.  Необычно и  ласково развернуло  свою крону  над
входом в  монастырь прекрасное дерево,  нежный и слегка  зябнущий  гость  из
другого  края,  родственный  тайным родством стройным  песчаниковым  двойным
колонкам портала и каменным украшениям  оконных арок,  карнизов и пилястров,
любимец  итальянцев и латинян, на  которого местные жители  глазели  как  на
чужака.
     Уже  несколько поколений монастырских  учеников прошло  под  чужеземным
деревом; с  грифельными досками  под мышкой, болтая, смеясь,  играя,  споря,
босиком или обутые, смотря  по времени года, с цветком в  губах,  орехом меж
зубов  или  снежком в руке. Приходили все новые, каждые несколько лет другие
лица,  в большинстве  своем друг  на  друга похожие: белокурые  и  кудрявые.
Некоторые  оставались,  становились  послушниками,  ста  новились  монахами,
остригали  волосы, носили рясу  и  веревку, читали книги, обучали мальчиков,
старели, умирали. Других, по прошествии учебы, родители  забирали  домой,  в
рыцарские  замки, в  дома  купцов  и  ремесленников,  они  уходили в  мир  и
занимались  своими  делами  и  ремеслами,  может  быть,  раз наведывались  в
монастырь,  возмужав, приводили  маленьких  сыновей  в  ученики  к  патерам,
улыбаясь  и  глубокомысленно  посмотрев  какое-то  время  вверх  на  каштан,
исчезали опять. В  кельях  и залах монастыря между круглыми тяжелыми  арками
окон   и   строгими  двойными  колоннами  из  краcного  камня  жили,  учили,
штудировали,  распоряжались,  управляли:  здесь  из  поколения  в  поколение
занимались  всякого  рода  искусствами  и  науками,  духовными  и  мирскими,
светлыми и темными.  Писались и комментировались книги, измышлялись системы,
собирались    писания   древних,   рисовались    миниатюры   на   рукописях,
поддерживалась вера  в  народе,  над верой  народа посмеивались. Ученость  и
смиренность, простота и лукавство,  евангельская мудрость и мудрость греков,
белая и  черная магия, всего понемногу  процветало здесь, всему  было место;
место  было  как  для  уединения  и  покаяния, так  и  для  общительности  и
беззаботности; перевес и преобладание того  или иного зависели всякий раз от
личности настоятеля и  господствующего  течения времени. Временами монастырь
славился и посещался благодаря своим заклинателям бесов и знатокам  демонов,
временами   благодаря   своей  замечательной   музыке,  временами  благодаря
какому-нибудь  святому  отцу,  совершавшему  исцеления и  чудеса,  временами
благодаря  своей щучьей ухе  и паштетам из оленьей печенки,  каждому в  свое
время. И всегда среди множества монахов и учеников, ревностны