ную скважину  вставили и повернули
ключ, каждый этот звук раздавался в долгой мертвенной тишине как гром.
     И  вот  тяжелая  дверь медленно  приоткрылась  и заскрипела  на петлях.
Внутрь вошел священник, без  сопровождения, без охраны. Он пришел один, неся
светильник, с двумя свечами. Все было иначе, чем представлял себе узник.
     И как волнующе удивительно: вошедший, за которым невидимые руки закрыли
дверь,  был одет в  орденскую мантию  монастыря Мариаброни, такую  знакомую,
родную, какую когда-то носил настоятель Даниил, патер Ансельм, патер Мартин!
     Увидев  это,  он  почувствовал странный удар  в  сердце,  ему  пришлось
отвести глаза. Появление этого посланца из монастыря  обещало хорошее, могло
быть добрым  знаком.  Но,  возможно, все-таки  не было  иного  выхода, кроме
смертельного  удара. Он стиснул зубы. Ему было бы  очень трудно убить  брата
этого ордена.


СЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА

     - Слава Иисусу  Христу,  -  сказал священник  и поставил светильник  на
стол.
     Гольдмунд невнятно ответил, уставившись перед собой.
     Священник молчал.  Он  стоял в ожидании  и  молчал, пока  Гольдмунд  не
забеспокоился и не поднял испытующий взгляд на стоящего перед ним человека.
     Этот человек, как увидел он к своему смущению, носил не только  одеяние
патера Мариабронна, на нем было отличие аббатского звания.
     И  вот  он взглянул аббату в лицо.  Это  было худое  лицо, с твердыми и
ясными  чертами, очень  тонкими  губами. Это было лицо, которое он знал. Как
завороженный смотрел  Гольдмунд  на это лицо, исполненное,  казалось, только
духа  и  воли. Неуверенной рукой он  взял  светильник,  поднял  его  к  лицу
незнакомца, чтобы разглядеть его глаза. Он увидел их, и светильник  задрожал
в его руке, когда он ставил его обратно.
     - Нарцисс,- прошептал он едва слышно. Все начало кружиться вокруг него.
     -  Да, Гольдмунд, когда-то я был Нарциссом, но  уже давно  я сменил это
имя, ты мог бы его и забыть. Со времени моего пострижения меня зовут Иоанн.
     Гольдмунд  был  потрясен до глубины души. Весь мир переменился вдруг, и
неожиданный порыв  его нечеловеческого  напряжения грозил  задушить его,  он
дрожал  и чувствовал, что голова его кружится, подобно пустому шару, желудок
свело.  Глаза жгло подступившее  рыдание.  Расплакаться и упасть  в слезах в
обмороке - вот чего хотелось в этот момент всему его существу.
     Но  из глубины юношеского воспоминания, вызванного взглядом Нарцисса, в
нем  поднялось предостережение:  когда-то мальчиком, он  плакал  и  дал волю
чувствам   перед  этим   прекрасным  строгим  лицом,  перед   этими  темными
всезнающими  глазами.  Он  не смел  этого  сделать  еще  раз.  Вот он  опять
появился,  этот Нарцисс, подобно привидению, в самый неожиданный момент  его
жизни, возможно, чтобы спасти ему жизнь - а  он опять разразится рыданиями и
упадет  в  обморок?  Нет,  нет,  нет. Он сдержит себя. Он  овладеет сердцем,
пересилит  желудок,  прогонит  головокружение. Ему нельзя  теперь показывать
слабость.
     Неестественно сдержанным голосом ему удалось сказать:
     - Ты позволишь мне называть тебя по-прежнему Нарциссом?
     - Называй меня так, дорогой. А ты не подашь мне руки?
     Гольдмунд опять  превозмог  себя.  С  мальчишеским упрямством и  слегка
ироничным тоном, совсем как когда-то в школьные годы, он вымолвил в ответ:
     - Извини, Нарцисс,- сказал  он холодно и немного напыщенно.- Я вижу, ты
стал аббатом. Я же всего лишь бродяга еще. И кроме того, наша беседа, как ни
желательна она для меня, к сожалению, не может продлиться долго. Потому что,
видишь ли, Нарцисс, я приговорен к  виселице,  и через час  или раньше меня,
видимо,  повесят. Я  говорю  это  тебе  только  для  того,  чтобы  объяснить
ситуацию.
     Лицо Нарцисса не изменилось. Некоторая мальчишеская бравада в поведении
друга позабавила и одновременно тронула его. Гордость же, стоявшую за этим и
претившую Гольдмунду  броситься  в слезах ему  на грудь, он понял и от  души
одобрил.  По правде,  и он представлял  себе  их встречу  иначе,  но он  был
искренне согласен с этим  маленьким притворством. Ничем  другим Гольдмунд не
завоевал бы опять его сердце быстрее.
     - Ну да,- сказал он, тоже  разыгрывая равнодушие.- Впрочем, в отношении
виселицы я могу тебя успокоить. Ты помилован. Мне поручено сообщить это тебе
и взять тебя с собой. Потому что  здесь, в городе,  ты не должен оставаться.
Так что у нас будет достаточно времени порассказать друг другу то да се.  Ну
так как же: теперь ты подашь мне руку?
     Они  подали  друг  другу руки и долго крепко  держали  и  пожимали  их,
чувствуя сильное волнение, однако в их словах еще некоторое время продолжала
звучать притворная чопорность.
     -  Хорошо,  Нарцисс,  итак, мы покинем это  малопочтенное  убежище, и я
присоединюсь  к  твоей  свите. Ты возвращаешься в  Мариабронн?  Да?  А  как?
Верхом? Отлично. Значит, нужно будет и для меня достать лошадь.
     - Достанем, друг, и через  два часа  уже выезжаем. О, но что  с  твоими
руками!  Господи,  помилуй,  все содранные,  и  распухшие,  и  в  крови!  О,
Гольдмунд, как же они с тобой обошлись!
     - Не беспокойся, Нарцисс. Я сам это  сделал. Я ведь был связан и должен
был освободиться. Должен признаться, это было  нелегко. Между прочим,  очень
смело было с твоей стороны войти ко мне без охраны.
     - Почему смело? Ведь это было неопасно.
     - О, маленькая опасность была - быть убитым мной. Именно так я все себе
придумал.  Мне сказали, что придет священник,  Я бы убил  его и  бежал в его
одежде. Неплохой план.
     - Значит, ты не хотел умирать? Ты хотел бороться?
     - Конечно, хотел. Что священником  будешь именно ты, я конечно, не  мог
предвидеть.
     -  И  все-таки,-  сказал  Нарцисс,   помедлив,-  в  сущности,  это  был
отвратительный  план. Неужели  ты  в самом  деле убил бы священника, который
пришел бы тебя исповедовать?
     -  Тебя, конечно, нет, Нарцисс,  и, возможно, никого из твоих  патеров,
если бы на нем была мантия Мариабронна. Но любого другого  священника, о да,
будь уверен.
     Вдруг его голос стал печальным и глухим.
     - Это был бы не первый человек, которого я убил. Они
     молчали. Обоим стало не по себе.
     -  Об  этих  вещах,- сказал Нарцисс  холодно,-  мы поговорим  после. Ты
можешь, если захочешь, как-нибудь исповедаться мне. Или  просто расскажешь о
своей жизни. И я расскажу тебе кое о чем. Я буду рад этому. Ну, пошли?
     - Еще один момент, Нарцисс! Мне пришло в голову сейчас, что  когда-то я
называл тебя Иоанном.
     - Не понимаю тебя.
     - Нет, конечно.  Ты ведь ничего не знаешь. Это было несколько  лет тому
назад,  когда я дал тебе имя Иоанн, и оно навсегда останется с тобой. Я ведь
был  скульптором  и резчиком по дереву  и  думаю опять стать  им.  А  лучшая
фигура, которую я тогда сделал, была фигура апостола из дерева в натуральную
величину,  это изображение  тебя,  но  называется не Нарцисс,  а Иоанн.  Это
апостол Иоанн у распятия.
     Он встал и пошел к двери.
     - Ты еще помнил обо мне?- спросил Нарцисс тихо. Так же тихо
     Гольдмунд ответил:
     - О да, Нарцисс, я помнил тебя. Всегда, всегда.
     Он  резко толкнул тяжелую дверь, заглянуло блеклое утро. Они больше  не
разговаривали.  Нарцисс  взял его с собой  в  комнату  для  приезжих гостей.
Молодой  монах, сопровождавший его,  укладывался к отъезду. Гольдмунду  дали
поесть, его руки обмыли и перевязали. Вскоре привели лошадей.
     Когда они садились на лошадей, Гольдмунд сказал:
     - У меня еще одна просьба. Позволь проехать путем через рыбный базар, у
меня там есть дело...
     Они отъехали,  и Гольдмунд,  посмотрев во  все  окна  замка  в  надежде
заметить в одном из  них Агнес, нигде не увидел ее.  Они поскакали к рыбному
рынку.  Мария  очень  беспокоилась  за  него.  Он  попрощался  с  ней  и  ее
родителями, поблагодарил их тысячу раз,  обещал  как-нибудь приехать опять и
ускакал. Мария долго  стояла в дверях  дома, пока всадник не исчез. Медленно
хромая, она ушла обратно в дом.
     Они  ехали вчетвером:  Нарцисс, Гольдмунд, молодой  монах и вооруженный
конюх.
     - Помнишь мою  лошадку.  Блесса?-  спросил  Гольдмунд.-  Она  стояла  в
монастырской конюшне.
     - Конечно, но ее  уже нет  в живых,  ты,  видимо, не ожидал этого.  Лет
семь, или восемь тому назад нам пришлось зарезать ее.
     - И ты это помнишь!
     - О да. помню.
     Гольдмунд не очень опечалился смерти Блесса. Но он был рад, что Нарцисс
так хорошо был осведомлен  о  Блессе, он,  который  никогда не интересовался
животными и наверняка никогда не знал кличек других монастырских лошадей. Он
очень обрадовался.
     - Ты посмеешься надо  мной,- начал он снова,- первое  существо  в вашем
монастыре, о ком я тебя спросил, бедная лошадь. Это нехорошо с моей стороны.
Собственно,  я  хотел  спросить  совсем  о  другом,  прежде  всего  о  нашем
настоятеле  Данииле.  Но  я  ведь  понял, что  он  умер,  раз  ты  стал  его
преемником. А говорить сразу о смерти  мне  не хотелось. Я не могу  спокойно
говорить  о  смерти после прошедшей ночи,  да из-  за чумы, из-за  которой я
слишком  много  нагляделся  на  нее.  Но  уж  если  зашел  разговор,   да  и
когда-нибудь он же  должен был состояться, скажи мне, когда и как умер аббат
Даниил, я очень чтил его. И скажи еще, живы ли патер Ансельм и патер Мартин.
Я  готов  ко  всему  плохому.  Я  доволен,что  тебя,  по  крайней мере, чума
пощадила. По правде,  я никогда не думал, что ты  можешь умереть,  я  твердо
верил в  нашу  встречу. Но вера  может обмануть, я  это, к сожалению,  знаю.
Моего  мастера, резчика Никлауса,  я тоже не  мог представить  себе мертвым,
рассчитывал  определенно увидеться  с  ним и снова поработать у него, и все-
таки он уже умер, когда я пришел.
     - Это недолгий рассказ,-  ответил  Нарцисс.- Аббат  Даниил умер вот уже
как  восемь лет, не болея  и  не страдая. Я не сразу стал  его преемником, я
только  год  как  настоятель.  Его  преемником был  патер  Мартин,  когда-то
заведовавший  школой,  он умер  в  прошлом году в  неполные семьдесят лет. И
патера  Ансельма  нет  в живых. Он  любил  тебя,  часто говорил  о  тебе.  В
последнее время перед смертью он  совсем не  мог ходить, а  лежать  для него
было мучительно,  он  умер от водянки. Да, чума тоже побывала у  нас, многие
умерли. Не будем говорить об этом! Хочешь еще что-нибудь спросить?
     -  Конечно,  и  очень  много.  Прежде  всего:  как  ты  попал  сюда,  в
епископский город и к наместнику?
     - Это длинная история, и  она  тебе  наскучит,  дело в политике. Граф -
фаворит  короля  и в  некоторых вопросах его уполномоченный, а  сейчас между
королем  и нашим  орденом  нужно было кое-что  уладить. Орден направил  меня
вести переговоры с графом. Успех ничтожный.
     Он замолчал, и  Гольдмунд  больше  не  спрашивал. Да ему и не следовало
знать,  что вчера вечером, когда Нарцисс  попросил у графа  сохранить  жизнь
Гольдмунда,  жестокосердый  граф  вынудил   его  заплатить  за   эту   жизнь
несколькими уступками.
     Они ехали. Гольдмунд вскоре почувствовал усталость и с  трудом держался
в седле.
     Через некоторое время Нарцисс спросил:
     - А это правда,  что тебя схватили за воровство? Граф утверждал, что ты
проник в замок и во внутренние покои и там что-то украл.
     Гольдмунд засмеялся.
     - Ну  я  действительно  притворился вором, но  у меня  было  свидание с
возлюбленной графа, и он несомненно знал об этом. Удивляюсь, как это он меня
отпустил.
     - Ну, с ним можно было договориться.
     Они  не смогли осилить расстояние, которое  наметили  проехать за день;
Гольдмунд был слишком  изможден, его руки не  могли больше держать  поводья.
Они остановились в деревне; его уложили в постель, его немного лихорадило, и
он еще и следующий день  провел лежа. Потом он  смог  ехать дальше. А вскоре
его  руки  опять  были  здоровы,  путешествие  верхом  стало доставлять  ему
наслаждение.  Как давно он не ездил  верхом! Он ожил, снова  стал  молодым и
проворным, скакал с конюхом  наперегонки и  во время бесед забрасывал своего
друга  Нарцисса  сотнями нетерпеливых  вопросов.  Сдержанно, но  с  радостью
отвечал на них Нарцисс: он опять был очарован Гольдмундом, ему нравились его
вопросы,  такие  стремительные, такие  детские,  столь полные  безграничного
доверил к душе и уму друга.
     - Один вопрос, Нарцисс: вы сжигали когда-нибудь евреев?
     - Сжигали евреев? Как это? Ведь у нас нет никаких евреев.
     - Правильно. Но  скажи:  был  бы  ты в состоянии  сжечь  евреев? Можешь
представить себе такой случай как возможный?
     - Нет, зачем, я должен это делать? Ты что, считаешь меня фанатиком?
     - Пойми меня, Нарцисс! Я имею в виду: можешь ты себе представить, чтобы
в каком-то случае ты  мог бы отдать приказ об уничтожении евреев и дать свое
согласие   на  это?  Ведь  было  сколько   угодно  герцогов,   бургомистров,
кардиналов, епископов и других власть имущих, отдававших такие приказы.
     - Я не отдал бы приказ такого  рода. Но  могу себе  представить случай,
когда мне пришлось бы быть свидетелем такой жестокости и смириться с ней.
     - Так ты бы смирился?
     - Конечно, если бы у  меня не  было власти помешать этому. Ты,  видимо,
присутствовал при сожжении евреев, Гольдмунд?
     - Ах, да.
     -  Ну  и  помешал  ты  ему?  Нет?  Ну, вот видишь.  Гольдмунд  подробно
рассказал историю Ревекки и при этом очень разгорячился;
     - Ну, так вот,- заключил он решительно,-  что же это за мир. в  котором
нам  приходится  жить?  Разве это  не ад? Разве это  не возмутительно  и  не
отвратительно?
     - Разумеется. Мир таков.
     -  Так!-  воскликнул  Гольдмунд  сердито.-  А  сколько  раз  ты  раньше
утверждал,  что  мир  божественный, он  великая гармония  кругов,  в  центре
которых восседает  Творец, и все существующее  - это добро, и так  далее. Ты
говорил, что так рассуждали Аристотель  или святой Фома. Мне очень интересно
услышать твое объяснение противоречия.
     Нарцисс засмеялся.
     -  Твоя память поразительна, и все-таки ты немного ошибаешься. Я всегда
почитал Творца совершенным, но никогда - творение.  Я никогда не отрицал зла
в мире.  Что жизнь  на земле гармонична  и справедлива и  что  человек добр,
этого, мой милый, не утверждал ни один настоящий мыслитель. Больше того, что
помыслы и  желания  человеческого  сердца  злы,  недвусмысленно  записано  в
Священном Писании, и мы каждодневно видим тому подтверждение.
     -  Очень хорошо.  Теперь я,  по крайней  мере, знаю,  как считаете  вы,
ученые. Итак, человек зол, и жизнь на земле полна низости и свинства, это вы
признаете.  А  где-то  в  ваших  мыслях   и  ученых  книгах  существуют  еще
справедливость и совершенство. Они есть, их можно  доказать,  но  только ими
нельзя пользоваться.
     -  У тебя накопилось много неприязни к нам, теологам, милый друг! Но ты
все  еще не стал мыслителем, у тебя все  разбросано.  Тебе придется кое-чему
еще  поучиться.  Но  почему  ты  считаешь,   что   мы   не  используем  идею
справедливости?  Каждый  день  и  каждый  час мы делаем  это.  Я,  например,
настоятель и должен управлять монастырем, а в этом монастыре все  идет столь
же несовершенно и  небезгреховно,  как  и  в  миру.  И  все-таки,  признавая
первородный грех, мы постоянно идем  навстречу идее справедливости, пытаемся
мерить нашу несовершенную жизнь по ней, стремимся исправлять зло и постоянно
стремимся связывать жизнь с Богом.
     - Ах да, Нарцисс.  Я ведь имел  в виду не  тебя  и не то, что ты плохой
настоятель. Но я думал  о  Ревекке, о сожженных евреях, об общих могилах,  о
великой смерти, об улицах и  домах, в которых лежали чумные трупы, обо  всем
этом ужасном запустении, о бездомных, осиротевших детях, о дворовых собаках,
голодавших на своих цепях,- и когда я обо всем этом думаю и вижу перед собой
эти картины, у меня болит душа, и  мне кажется, что наши матери родили нас в
безнадежный, жестокий и  дьявольский мир и лучше было  бы, если бы они этого
не  делали, а Бог не создавал бы этот ужасный  мир и  Спаситель не умирал бы
напрасно за него на кресте.
     Нарцисс дружелюбно кивнул.
     -  Ты совершенно прав,-  сказал  он участливо,-  выговорись  полностью,
скажи мне все. Но в одном ты очень  ошибаешься:  ты считаешь,  что говоришь,
выражая  мысли, а это  - чувства! Это  чувства  человека, которого беспокоит
жестокость  существования.  Но  не забывай,  что этим  печальным и отчаянным
чувствам противостоят ведь и совсем  другие! Когда ты,  здоровый, скачешь по
красивой местности  или  достаточно  легкомысленно  пробираешься  вечером  в
замок, чтобы поухаживать за возлюбленной графа, мир выглядит для тебя совсем
иначе,  и  никакие  чумные  дома  и сожженные  евреи  не мешают тебе  искать
наслаждений. Разве не так?
     -  Конечно, так.  Поскольку  мир  так жесток, полон смерти  и  ужаса, я
постоянно  ищу  утешения   для  сердца,  срывая  прекрасные  цветы,  которые
встречаются среди  этого ада. Я наслаждаюсь  и на  час  забываю об ужасе. От
этого его не становится меньше.
     -  Ты очень хорошо сказал.  Значит, ты считаешь, что окружен смертью  и
ужасом, и бежишь от  этого в наслаждение. Но наслаждение не вечно, оно опять
приводит тебя к опустошенности.
     - Да., это так.
     -  С  большинством  людей  происходит  то  же  самое,  только  немногие
воспринимают это с  такой  силой  и  горячностью, как ты.  А скажи-ка, кроме
этого отчаянного качания туда-сюда между наслаждением и ужасом, между жаждой
жизни и чувством смерти, - не пытался ты идти каким-нибудь иным путем?
     - О да. разумеется. Я  пытался заниматься искусством. Я ведь  тебе  уже
говорил, что я  стал, кроме прочего, художником. Однажды, это было года три,
как я  ушел из  монастыря  и все  время  странствовал,  в одной монастырской
церкви я увидел деревянную Божью Матерь, она была так прекрасна и ее вид так
поразил меня,  что я узнал,  кто мастер, и разыскал его. Это был  знаменитый
мастер: я стал его учеником и поработал у него несколько лет.
     - Об этом ты мне еще подробнее расскажешь потом. А вот что же тебе дало
искусство и что оно для тебя значит?
     -  Это было  преодоление  бренности.  Я  видел, что от дурацкой  игры и
пляски смерти  в  человеческой  жизни  что-то оставалось и  продолжало жить:
произведения  искусства. И они, разумеется,  тоже когда-то исчезали, их жгли
или портили, или разбивали. Но все-таки они продолжают жить после человека и
образуют  за  гранью  мимолетности  молчаливое  царство  картин  и  святынь.
Участвовать в работе над этим  кажется мне добрым и утешительным, потому что
это почти увековечивание преходящего.
     - Это мне очень нравится,  Гольдмунд. Я надеюсь,  ты создашь еще  много
прекрасных  произведений,  я очень верю в твои  силы, и, надеюсь,  ты долгое
время  будешь  моим  гостем  в  Мариабронне  и  позволишь сделать  для  тебя
мастерскую; в нашем монастыре давно не  было художника. Но мне кажется,  что
твое  определение не  исчерпывает  чудо  искусства. Мне  думается, искусство
состоит не только в том, чтобы благодаря камню, дереву или краскам вырвать у
смерти существующее, но смертное, и продлить этим его существование. Я видел
немало произведений  искусства, некоторых святых и мадонн, и  не думаю,  что
они  только лишь верные изображения какого-то  отдельного  человека, жившего
когда-то, формы или краски которого сохранил художник.
     - В этом ты прав,- воскликнул  Гольдмунд живо,- я и не предполагал, что
ты  так хорошо разбираешься в  искусстве! В  хорошем  произведении искусства
прообраз  не  является  действительной, живой  моделью,  хотя  она  и  может
послужить поводом. Прообраз -  не  из плоти и крови, он духовен.  Это образ,
который рождается в  душе  художника. И во мие, Нарцисс, живут такие образы,
которые я надеюсь как-то выразить и показать тебе.
     -  Чудесно!  А сейчас,  мой друг,  ты, сам  того не  зная, углубился  в
философию и в