От грязи и воды портфель стал вдвое тяжелей,  как, впрочем, и паль-
то,  и шапка, и ботинки. Одну перчатку он потерял и в сердцах выбросил
вторую. А выбросив, пожалел. Канат обжигал. Обжигал теперь обе ладони,
да еще мешал висевший на запястье портфель-камень.
   Стучат, грохочут лебедки, работают сердца-моторы на красном, липком
горючем своем.  Все увеличивается объем крови при  каждом  сокращении.
Увеличивается число сокращений в минуту, и сердечная мышца не успевает
уже перекачать всего горючего, не успевает отдохнуть в те короткие до-
ли секунды между двумя ударами.  Пульс за двести восемьдесят в минуту.
Задыхается от жажды,  не может напиться кровью аорта. Еще, еще... Вс„.
Запасы  исчерпаны.  Сердечная  мышца  стала вялой и дряблой.  Вялыми и
дряблыми стали мышцы рук. Руки сами отлипают от каната. Сейчас назад в
канаву,  в пасть глиняного идола, в раскаленную докрасна боль, сломан-
ной ногой с размаху о грунт.
   Однако уже бруствер,  и цепкие пальцы милиции  вцепились  в  ворот,
арестовали, не дали ускользнуть.
   Жизнь -это  дыхание.  И с дыханием она возвращается.  Когда человек
перестает задыхаться и начинает дышать. Разумеется, люди тренированные
возвращаются к жизни гораздо ранее. Не прошло и минуты взаимного тяже-
лого дыхания, как милиционер осветил карманным фонариком лежащего меш-
ком на бруствере Аркадия Лукьяновича и сказал:
   - Документики, пожалуйста.
   Аркадий Лукьянович,  преодолевая  тяжесть собственных рук,  полез в
карман и протянул удостоверение. Милиционер взял и, осветив фонариком,
прочел.
   - Значит, доцент,   сказал  он  потеплевшим голосом,  московский до-
цент... Как же это вы?
   - С автобуса... Высадили в темноту...
   И пока милиционер помогал ему подняться, и позднее, когда он стоял,
опираясь  на  заботливо  подставленное  плечо,  Аркадий Лукьянович все
рассказывал свою историю.
   - Да, не повезло,  сказал милиционер, выслушав,  хотя, с другой сто-
роны, очень повезло вам, но не нам. Я в том смысле, что эти разгильдяи
из "Облстроймеханизации" уже более месяца, как разрыли, а трубы тепло-
централи все не укладывают, несмотря на неоднократные сигналы в разные
инстанции.  А если бы уложили трубы, то недели б две не засыпали. То у
них  смолы нет для задела концов,  то яйца мешают.  И если б вы на эти
трубы свалились, то, извиняюсь, хребет бы сломали. Идти можете? Был бы
у  меня мотоцикл с коляской,  я б вас в В.  в больницу доставил,  а на
этом велосипеде вдвоем не уместиться, тем более с больной ногой.
   И Аркадий Лукьянович увидел прислоненный к столбу велосипед.
   - Мне по штату мотоцикл положен,  поскольку участок большой и беспо-
койный,  да,  видите,  езжу на велосипеде. Начальник говорит мне: "То-
карь,  по штату положено четверо постовых, а я вынужден троих держать.
Требуют  возле сберкассы,  возле сельмага,  на центральной усадьбе и в
райбанке.  А штатное расписание не позволяет,  так что, Токарь, прихо-
дится выходить из положения". Токарь -это моя фамилия. Токарь Анатолий
Ефремович,  местный участковый.  Рабочая фамилия.  Да я и был рабочим,
только не токарь,  а слесарь.  Но потом по путевке комсомола в милицию
направили.  И у вас, я вижу, фамилия необычная. Точнее говоря, матема-
тическая по профессии.  Тяжелая фамилия.  Сорок пудов. Восемьсот сорок
килограмм, если арифметику не забыл!н Он засмеялся.
   - Нет, фамилия моя очень легкая,  ответил Аркадий  Лукьянович.  Этот
пустопорожний  разговор помогал вернуться сознанию к бытовой прочности
из шоковой крайности, в которой оно пребывало.  Фамилия моя птичья. Не
"д" на конце, а "т". Сорокопут -это птица такая.
   - Птица? Не слыхал.  Мы ведь здесь, можно сказать, в глухомани, хоть
недалеко от столицы. Подмосковная Сибирь. Особенно как весной река ра-
зольется,  телефонная связь портится и на другой берег перебраться це-
лая проблема.
   Токарь Анатолий Ефремович был парень совсем молодой и чем-то  напо-
минал Аркадию Лукьяновичу молодого дьякона,  безгрешным, круглым, даже
с румянцем лицом, что ли? Ибо безгрешными бывают люди либо святые, ли-
бо добрые, но глупые, не способные понять дурное, ими же содеянное, ни
натурой, ни умом.
   Аркадий Лукьянович, медленно опираясь на пятку, шел со своим спаси-
телем,  придерживающим  его правой рукой в то время,  как левой он вел
велосипед с зажженным фонарем,  освещающим  дорогу.  Портфель  Аркадия
Лукьяновича Токарь прикрепил к багажнику.
   Дождь перестал,  но ветер по-прежнему швырял в лицо клочья холодной
тьмы. Даже комариный зыбкий рой огоньков исчез с горизонта. Всеумерло,
и,  казалось, уже наступил тот, предрекаемый Библией, катастрофический
период, когда на обезлюженной земле человек рад встретить человека.
   Да, такое испытывал московский доцент математики Сорокопут  Аркадий
Лукьянович,  идя рядом с участковым милиционером из дремучей провинции
Токарем Анатолием Ефремовичем.
   Токарь говорил:
   - Образование у меня все-таки пока недостаточное,  учусь я еще заоч-
но,  а здесь проблемы приходится решать самые разные,  которые иногда,
извините,  ученому философу не под силу.  Я когда в комсомол  поступал
мальчишкой-пионером,  меня  спросили на комсомольском собрании:  какая
разница между городом и деревней?  Я ответил: никакой... Меня поправи-
ли:  будет никакой...  Вот именно -будет...  Это мне теперь ясно и как
участковому,  и как члену культкомиссии райкома комсомола.  По стране,
согласно нашей печати и радио,  ежегодно добавляются миллионы квадрат-
ных метров жилья,  миллионы семей справляют новоселье,  а мы здесь  не
можем добиться поставить на капитальный ремонт барак,  где молодые ре-
бята живут,  стрелочники со станции.  Барак этот еще с военных  времен
стоит,  ремонтировали его двадцать лет назад.  Да и как ремонтировали?
Полы на полметра ниже каменного фундамента, в комнатах круглый год сы-
рость,  одежда плесневеет, печи греют слабо, крыша течет. Объект опас-
ный. Мой предшественник за этот объект орден Красной Звезды заработал.
Это наш милицейский орден. Его обычно либо за тяжелое увечье дают, ли-
бо посмертно. В пьяную драку меж двух ножей попал. Трехлетняя девчушка
осталась. Дело горком разбирал. Воспитательную работу, говорят, запус-
тили.  А как ее вести в таких условиях,  если только водкой и греются?
Вот  проблемы.  С  грехом пополам в прошлом году добились -заменили на
кухне один квадратный метр штукатурки,  провели  освежительный  ремонт
квартиры. Попросту побелили. И сушилку побелили. Подновили одну печную
трубу и кровлю.  Но крыша как текла,  так и течет...  Поэтому в барак,
который поближе всего,  я вас не поведу, хоть и думал первоначально. А
до Михелево с поврежденной ногой вам не добраться. Пожалуй, к Подворо-
товым пойдем, к старикам. Самому Подворотову, согласно паспорту, девя-
носто семь лет. Заслуги имеет революционные. И словоохотливый. Любит о
революционном  прошлом  поговорить.  Да что говорит,  уже не полностью
контролирует.  Пробовали мы его два года назад к пионерам  на  встречу
снарядить,  так он такое там понес, что дети перепугались. Мне от рай-
кома комсомола внушение было...  Ведь культурная работа с подрастающим
поколением -дело тонкое, ответственное. Вот недавно в михелевской шко-
ле-восьмилетке был у нас вечер солидарности с борьбой народов  Латинс-
кой  Америки.  Так  у  одной девочки-восьмиклассницы лакированные туф-
ли-лодочки украли.  Поди разберись,  кто украл, одни свои были, актив.
Ну, решили со всех участников вечера по рублю удержать, чтоб стоимость
туфель вернуть.  Кто заплатил, а кто не хочет, ко мне идут жалуются. И
верно,  за  что рубль платить?  Или поехал парень молодой на станцию и
сорвал с клумбы цветок. Нарушил, конечно. Но директор учреждения выбе-
жал и паспорт отобрал.  Парень ко мне. И так каждый день с утра до ве-
чера.  Если не одно,  так другое.  Сегодня с вами. В кои веки заехал к
нам московский доцент математики.  Его б в математический кружок приг-
ласить перед ребятами выступить, а мы ему, пожалуйста, яму выкопали.
   Так за разговором подошли к какому-то  одноэтажному  низкому  дому,
выплывшему из тьмы, как погашенный бакен посреди реки.
   - Софья Трофимовна... Токарь это...
   Дверь открылась словно сама собой,  хоть слышен был щелчок замка, и
Аркадий Лукьянович опять очутился в яме.  Такое было ощущение от царя-
щей тьмы и земляного запаха.
   - Софья Трофимовна,  позвал Токарь,  я тут с приезжим. Доцентом мос-
ковским. На одну ночь.
   Молчание.
   - Я за ночлег заплачу,  добавил Аркадий Лукьянович.
   - Софья Трофимовна, вы хоть бы свет зажгли,  сказал Токарь.
   - Дед не велит ночью лампочку жечь,  сердится,   ответил  старушечий
голос из тьмы.
   Но чиркнула спичка, и зажглась свеча. В свече есть что-то заупокой-
ное,  таинственно-нездоровое, особенно для современного глаза, привык-
шего к электричеству, и ощущение ямы еще более усилилось. Пол был зем-
ляной,  но чисто прибраный, сухой. В углу русская печь, и на ней чугу-
нок, видать, очень старый. Стены голые, и только один портрет человека
в форме сержанта,  стриженого, похожего на уголовника. Возле печи сит-
цевая занавеска,  там,  очевидно,  спал дед. Войдя, Сорокопут и Токарь
остались стоять у порога.  Стояла и Софья Трофимовна у печи. Лохматая,
взгляд безумный.
   Постояла так и скрылась где-то, в каком-то закутке. Вдруг появилась
в белом платочке, улыбнулась, пригласила на лавку у прочного самодель-
ного стола. Аркадий Лукьянович сел, вытянув больную ногу.
   - Вы бедно живете? -спросил он Софью Трофимовну.
   - Нет,  ответила она,  деньги есть, да зачем они?
   - Это доцент московский,  сказал Токарь,  с ним несчастье случилось.
Ногу сломал. Я его у вас до утра оставлю.
   - У нас только две лежанки,  ответила старуха,  деда и моя.
   - Это ничего,  сказал Аркадий Лукьянович,  я люблю сидя спать.  Хотя
спать что-то мне пока не хочется.  Нога зудит. Вы мне только свечу ос-
тавьте, я за свечу отдельно заплачу.
   - Шапку давайте,  сказала старуха,  и пальто  снимите,  я  просушу.
Она взяла вещи и унесла их за печь.
   - Ну вот,   Токарь посмотрел на запястье,  третий час ночи.  Ну,  до
утра.
   Он распрощался и вышел. Исчезла старуха. Аркадий Лукьянович остался
один у горящей свечи.  Впрочем,  не один.  Больная часть тела, больной
орган,  внутренний ли, внешний ли, обретают некую независимость от хо-
зяина,  становятся предметом внешнего мира, особенно в тишине. Больной
орган живет своей самостоятельной жизнью,  вступает в спор, вступает в
диалог со своим бывшим обладателем,  иногда приобретая над ним большую
власть, а иногда договариваясь, примиряясь, напоминая о своей самосто-
ятельности  незначительным покалыванием или жжением.  Так и левая нога
Аркадия Лукьяновича,  оставшись с ним при свече наедине, вначале наки-
нулась, терзая, терроризируя, довела до испарины, но постепенно угомо-
нилась
   примирительно, терпимо и договорилась особенно не  тревожить,  если
Аркадий  Лукьянович будет соблюдать условия договора -держать ее в од-
ном положении,  вытянув.  Лавка стояла у печи,  он привалился спиной к
теплому оштукатуренному боку. Стало удобно. Аркадий Лукьянович уже ду-
мал вздремнуть, как вдруг обнаружил себя еще один собеседник из-за за-
навески.
   - Ты кто? -спросил хоть и стариковский, но достаточно ясный голос.
   - Приезжий,  ответил Аркадий Лукьянович.
   - А чем занимаешься?
   - Математикой.
   - Значит, книжки читаешь?
   - Читаю.
   - Понятно,  сказал  дед,  помню,  совсем мальцом работал я у помещи-
ка-земца, который себя вроде за революционера выдавал. Книжки читал. А
земчиха тоже.  Вс„ под зонтиком погуливает,  а ручки белые и с книжеч-
кой.  Подойдет и так посмотрит ласково. А ты в пылище, загорелый весь,
руки растрескались,  поясницу разогнуть нельзя.  "Ах,  погибель на те-
бе",  думаешь.  Так вот - земчиха эта грамоте кое-кого учить пыталась,
книжечки  давала.  За  свободу вроде,  за крестьянство.  А как полиция
обыск сделала,  то пошел слух,  что в действительности  земчиха  очень
много книг имела нехороших,  как полон дом воды напустить и как из со-
бак людей делать. Есть такие книжки, математик?
   - Пожалуй, есть,  ответил Аркадий Лукьянович.
   - Ну, так вот,  наставительно сказал дед,  господам зачем  революция
нужна была? Чтоб опять к себе крестьянство взять. Царь-то сначала сог-
ласился, а потом схитрил. Ладно, отдам вам опять крестьян на три года,
но без права суда.  Думает царь, раз крестьянин суду помещика неподчи-
нен,  значит, за три года всех их перережет. Господа ни в какую -право
суда над крестьянином им подавай.  Вот и началась меж ними и царем ка-
тавасия. А народу что царь, что господа. У народа своя дорога.
   Я к сознательной революционной деятельности впервой подростком при-
общился.  Работал я в имении князя Трубецкого. Там во время сбора ягод
рабочим одевали намордники,  как псам.  Намордник из редкой  парусины,
приделанный к деревянным палочкам.  Захочешь пить, подойдешь к приказ-
чику,  тот завязки развяжет,  попьешь, опять завяжет. Лютый был князь,
всех обижал.  Ну и начал с ним один крестьянин судиться.  Судился, су-
дился,  да проиграл. Что делать? Приходит ко мне товарищ Васька, гово-
рит:  "Так,  мол, и так. Крестьянин согласен полтинник дать, если сено
подпалишь, а попадешься, судить будут, скажи на суде, что тебе полтин-
ник князь дал,  чтоб страховку получить за сено". Все и произошло сог-
ласно указанию товарища Васьки. Он мне отцом стал революционным.
   "Бить тебя будут,  говорит,  молчи знай,  за что бьют. Все вытерпи,
ибо нет еще пока нашего закона. У господ в тюрьме вместо закона подлые
фантазии". И точно, смотритель в тюрьме курево отнял.
   "Будь мое право,  говорит,  отнял бы не только табак, но и хлеб".
   От свечи по голым стенам бесшумно передвигаются темные пятна, точно
призраки давно перегнившей жизни, точно осколки чего-то давно разбито-
го, бегут по стенам к ситцевой занавеске и там материализуются, склеи-
ваются в единое голосом глубокого старика.
   - Работал я  потом  в  каменоломнях,   продолжал оживлять бегущие по
стенам тени голос из-за занавески,  рабочий день  восемнадцать  часов.
Помню,  в то утро лениво начали работу.  То сон налегал, то мешали бу-
рить потные ломы.  Один с досады предложил закурить. Не успели сделать
папироску,  пришли  к нам из соседних припоров покурить и пополам горе
поделить.  Это,  товарищ,  был братский отдых и любовь.  Сначала у нас
речь шла о табаке, что много курим и правительству много угод и прибы-
лей даем.  Тут кричат: "Бросай ломы! Идем бить полицию! Наверху забас-
товка!" Пошли. Тут слышу голос. То наш же товарищ, сознательный. И ба-
рышня. Барышня говорила очень популярно. Тут увидели казацкого полков-
ника и казаков.  Быстро двигались рабочие и войско навстречу друг дру-
гу. Барабан забил тревогу, выстроились казаки с нагайками в руках.
   "Приготовьте палки!  -скомандовал товарищ Васька. Палок у большинс-
тва  не оказалось.  Набирайте камни!" Рабочие наклонились,  чтоб взять
камни,  но вместо камней смогли взять лишь горсти пыли. Нечем было за-
щищаться.  Кто-то  крикнул:  "Долой войско!" Толпа начала разбегаться.
Остальные кричат:  "Не утекайте!" Толпа уселась. Товарищ Васька запус-
тил  речь во всех святых серафимов.  Тут появились солдаты со штыками.
Толпа разошлась кто куда.
   Иду, смотрю, Лазарка плешивый с Чудинихой выходят из кабака, смеют-
ся, на нас глядя, и называют нас вшивой командой. А я уж сильный тогда
был.  Погнался.  Они от меня в ворота и заперли.  Я ударил в ворота  и
сказал: "Правы, что успели забежать". Но запомнил. Меня товарищ Васька
учил:  "Ты все запоминай, пригодится". Заботливый был. Это уж после, в
революцию,  придет:  "Поели мяса, товарищи?". "Поели, товарищ комбат".
Это уж после.  А тогда не так уж много времени  минуло,  аккуратно  на
разговение,  в Петров день, встречаю опять около кабака Лазарку плеши-
вого с Чудинихой.  Они уж все позабыли.  "Антошка, говорят, айда с на-
ми".  Ладно, зашли, выпили. Побыли недолго, и Лазарка, купив штоф вод-
ки,  захотел выпить на воздухе.  Пошли по дороге на завод, в березняк,
чтоб распить водку. Отошли версту или полторы, засели в кустах и нача-
ли попивать.  Тут Лазарка за что-то начал браниться с  Чудинихой.  Чем
дальше,  тем  больше.  Я их начал разборонять,  тогда Чудиниха на меня
опять:  вшивая команда. Я ударил сидевшую рядом со мной на земле Чуди-
ниху так,  что она опрокинулась,  потом сорвал с нее платок,  завернул
его кругом шеи,  затянул наглухо и,  оттащив Чудиниху,  концами платка
привязал ее у самой земли к березке. Лазарка все это видел, но боялся,
поскольку считал меня сильней себя и не смел противоречить.  Я ему го-
ворю:  "Садись к водке,  кончим ее всю и разойдемся,  а что видел -за-
будь.  Строго-настрого приказываю..." Мне потом говорили,  что Лазарка
все мучился и пьяный кричал,  что покончит с собой, ибо впервые видел,
как при нем убили человека. Меня арестовали, да я ни в чем не признал-
ся и был выпущен, а Лазарка себя черканул по горлу бритвой и умер.
   Так закончил Антошка, старик 97 лет, свои устные мемуары.
   Когда кровь  приливает  к органам слуха какого-нибудь человека,  по
всему миру начинается звон колоколов,  внушая тревогу и  страх.  Когда
удар в висок воздействует на зрительный нерв,  индивидуальная световая
вспышка равносильна атомной, и последнее, что видит насильно ослеплен-
ный человек,  это мощный поток солнечного света,  даже если это проис-
ходит ночью или в темном подземелье.
   Голос престарелого убийцы из-за ситцевой занавески воссоздал в ста-
родавнем рядовом, мелком, комарином убийстве как бы математическую мо-
дель системы народных убийств и народных убийц. Убийц, лишенных "чело-
веческого лица", не индивидуальных, не каиновых, не нероновых, не чин-
гиз-хановых.  Это были убийства родовые,  народовые, это были убийства
не как факт истории,  а как факт фольклора, однако фольклора, вступив-
шего в союз с идеологией, обюрократизированного мещанского фольклора с
его скучными зверствами, о которых не запоют слепцы на ярмарках.
   Так беседовал Аркадий Лукьянович со своей больной ногой, ибо старик
давно уже храпел за перегородкой,  бестелесный, бесформенный для Арка-
дия Лукьяновича, вообще не существующий помимо голоса, и Аркадию Лукь-
яновичу даже показалось,  что если отодвинуть ситцевую  занавеску,  то
там  обнаружится даже не пустота,  а неопределенность,  "икс",  "хуа".
Больная нога сделала эту простую задачу чрезвычайно тяжелой, требующей
жертв, боли, страдания, но соблазн рос, и Аркадий Лукьянович начал уже
соображать,  как подняться,  меньше тревожа ногу,  и на что опираться,
преодолевая  пространство  в два-три шага до занавески.  Но в этот мо-
мент, когда он уже намеревался приступить к решению задачи, из закутка
вылетела старуха. Бесшумно, по-совиному махая крыльями платка, облете-
ла голые стены, черным по серому, и уселась рядом.
   - Заснул Подворотов,  сказала  старуха,  поправляя  темный  крылатый
платок на плечах,  он ведь каждый день,  а то и по два раза в день Чу-
диниху душит.  Он после немало народу подушил. Но это уж ладно, это от
государства, а Чудиниху от себя. И мне чуть что -Чудиниха! -кричит.
   - Это ваш муж? -спросил Аркадий Лукьянович.
   - Какой там муж!  -обиделась,  поджав губы, старуха.  Это мужа моего
отец. Мужа молодым на фронте убило, а вот дед живет.
   - Это муж? -указал на портрет сержанта Аркадий Лукьянович.
   - Сын мой, Константин,  сказала старуха.
   - А он где?
   - Неизвестно,  ответила старуха,  его нет.
   И, поджав губы,  дала понять, что более о сыне Константине говорить
не надо.
   Помолчали.
   - Самогончику вам необходимо,  сказала старуха,  холодная глина хуже
холодной воды здоровье берет. Вам грудь и живот изнутри прогреть надо.
Вам для жены и детей себя беречь надо.
   - Детей нет,  сказал Аркадий Лукьянович.
   - Хорошо,  быстро откликнулась старуха,  хорошо, у кого их нет. Луч-
ше всего тем.
   - Не согласен, Софья Тихоновна.
   - Трофимовна,