ну, Борису, моему
отцу: "Боря, скоро грянет буря",  и он оказался неплохим буревестником
революции.
   Последнее Офштейн сказал с жаргонным акцентом,  очень смешно и зас-
меялся.
   - Ха-ха-ха! -услышал  Аркадий  Лукьянович  и свой вольтеровский смех
международного агента-интеллигента,  плетущего в подпольной  котельной
заговор международной интеллигенции.
   - Когда я смеюсь над смешным,  утирал глаза Офштейн,  то, как сказал
Маркс, это значит, что я отношусь к нему серьезно.
   - Главная беда народников,  по-моему,  сказал Аркадий Лукьянович,  в
том,  что, идя в народ, они хотели не научиться крестьянскому, а разу-
читься всему некрестьянскому.  Впрочем,  думаю, если бывший приват-до-
цент видел вдруг несущую на коромысле в„дра бывшую выпускницу институ-
та благородных девиц,  он вполне мог сказать:  "Мадам, силь ву пле, эк
вас, мадам, скособочило".
   И опять смех заговорщиков.  Так смеются близкие друзья или влюблен-
ные.  Так смеялись он и Оля, когда вместе еще планировали общую жизнь,
общий заговор против остального мира.
   "Никаких воспоминаний  об  Оле",   восстала  левая нога,  возразила
болью, давно не напоминавшей. Аркадий Лукьянович поморщился.
   - Что, болит нога?  -спросил Офштейн.  Я вам сейчас дам  таблеточку,
успокоит.
   Он поднялся,  ладный  в  своей чистой спецовке,  подошел к аптечке,
взял таблеточку и налил воды в чистый стакан.
   В этот момент в дверь застучали.
   - Вот ваш милиционер идет.  Пора расставаться.  Если не  возражаете,
обменяемся телефонами.
   Однако это был не Токарь,  всерьез застрявший на пустынном холодном
шоссе, а коллега Офштейна, истопник.
   - Здравствуй, Нюма,  сказал он,  входя и неся на лице визитную  кар-
точку - алкоголик.
   - Здравствуй, Степан,  ответил Офштейн.
   - О,  воскликнул Степан,  здесь пьют!
   - Воду.
   - Какая вода! Это ты мне говоришь! Я же своих за километр вижу. Я же
их по лицу узнаю. А у этих непьющих такие лица ехидные. И так они нам,
пьющим, завидуют. Верно, товарищ?
   - У товарища лицо не пьяное, а больное,  сказал Офштейн.
   - Другое дело.  Раз больной,  никаких претензий.  Ну, а по профессии
кто будет товарищ не пьяный,  а больной?  -спросил Степан, по-прежнему
обращаясь к Офштейну, видно, стесняясь прямо заговорить с незнакомым и
явно не местным человеком.
   - По профессии я математик,  ответил Аркадий Лукьянович.
   - Тогда вообще все правильно,  сказал Степан,  что я,  математики не
помню,  что ли?  Корень петрушки двух чисел...  Да...  Плюс выдающееся
произведение первого числа на второе. Или тело Архимеда, погруженное в
жидкость... Проблема только, в какую... Вот нас после работы оставляют
слушать лекции о пользе безалкогольной жидкости.
   - Не беспокойся, Степан,  сказал Офштейн,  был "Союз за освобождение
рабочего  класса",  будет  "Союз  по  освобождению  рабочих от кваса".
Ха-ха!.. Хи-хи!.. Ты чего пришел?
   - Знаешь ведь, за сигаретами. Сегодня меня к следователю вызывают по
делу Коли Диденко.  Нервничать буду,  так хоть твоих приличных покурю,
из столицы.  А то местные горло дерут, да и нервы горло давят, так что
ни слова не скажу. А не скажу, кашлять буду, следователь подумает, за-
пираюсь. Это все Петьки Воронова дела, передовика-профсоюзника.
   - Бывшего,  сказал Офштейн,  Воронов тоже в бунт подался,
   в недовольство... Ты на кого котельную-то оставил?
   - На практиканта из ремеслухи...
   Степан снял трубку настенного телефона.
   - Алле... Сашок? Как делы? Приходил? Ты сказал, что меня нет?л10
   - Тута ты,  с шумом распахнув дверь,  сказал  одутловатый  детина  с
темной  повязкой  на левом глазу,  чего ты бегаешь от меня,  Мирончук?
Совесть рабочая у тебя есть?
   - Поздоровался бы,  Воронов,  сказал Степан,  вот кочегара  Офштейна
еще сегодня не видел. И вот товарищ из Москвы.
   - Ах, из Москвы...  Ну что там?  На Мавзолее высоко стоят, от народа
далеко.  А в Польше,  например,  я по телевизору видел,  правительство
прямо руки протягивает, достает народ.
   - Мало ли  что!  -возразил  Степан.   В Америке правительство вообще
среди народа ходит. Но это не значит, что так правильно. Верно, Нюма?
   - Мое дело вопиющее,  товарищ москвич,  обратился к Аркадию Лукьяно-
вичу  Воронов.  Вот вы человек свежий,  не местный,  посудите сами.  Я
бригадир передовой бригады экскаваторщиков  треста  "Облстроймеханиза-
ция".  Фамилия моя Воронов Петр Васильевич. Работал я на строительстве
теплоцентрали.
   - Той самой канавы, куда вы, Аркадий Лукьянович, свалились,  вставил
Офштейн.
   - А вы  не всовывайтесь!  -повернул волчью голову в сторону Офштейна
Воронов и обнажил желтые клыки.  Здесь пока не  кнессет,  а  советская
котельня. Так вот, пришел я после смены мыться. Баня на территории за-
вода. Кочегар Диденко. Дал ему три рубля, чтоб он пустил горячую воду.
Помылся,  прихожу,  в  кармане брюк нет тридцати рублей.  Я к Диденко,
поскольку больше никого не было.  А он лом схватил и слева по  голове.
Глаз  левый выбил,  мог убить.  Не знал я,  что он уже три раза сидел.
Знал бы,  плюнул бы на тридцать рублей. Теперь у него восемь лет стро-
гого  режима,  а у меня вставной глаз.  Да и то пользоваться глазом не
могу,  все более распалялся Воронов,  нигде порядка нет. У меня правый
глаз голубой, а московский завод протезирования прислал мне левый глаз
черный. Такого при Сталине не было, чтоб над рабочим человеком издева-
лись.  Если  б  Сталина не отравили,  мы б уже имели бесплатный хлеб и
колбасу.
   - А я-то здесь при чем?  -сказал Степан.  Я,  что ли, эту бесплатную
сталинскую  колбасу  у тебя отнял или черный глаз прислал?  Чего ты за
мной бегаешь, меня в свои доносы вставляешь?
   - Как при чем?  Я дело на пересмотр подал.  Его расстрелять мало. Он
общественную опасность представляет.  Он тебе, Мирончук, ножом угрожал
в бараках у стрелочников?  Угрожал,  свидетели есть. Вот ты и подтвер-
дить должен.  А как же? У меня мать престарелая, мне ей помогать надо.
С чего? С пенсии?
   - Молись,  сказал Степан,  может, Бог поможет.
   - Бог,  насмешливо сказал Воронов,  он поможет,  Бог.  Мать моя ста-
рая,  она молится. Я говорю, тебе Бог копейку хоть даст, молись не мо-
лись.  Она отвечает: ты мой Бог. А на какие средства я буду Богом? Мне
обязаны платить как за производственную травму.
   - Избит на производстве,  сказал Офштейн.
   - А вы не вмешивайтесь!  -побагровев от злости и горя, крикнул Воро-
нов.  Дайте русским людям меж собой поговорить...
   Эти слова,  видно, оскорбили и привели Офштейна в растерянность. Во
всяком случае,  его прочный скептицизм исчез. Очевидно, брал верх инс-
тинкт безоружного рода его,  не боявшегося силы чужих мыслей, но бояв-
шегося силы чужих кулаков.
   - Ничего ты не сделаешь, Воронов,  сказал Степан.
   - Что?
   - Зачтокал... Ты,  Воронов, пойми, у тебя глаз один, тебе его беречь
надо.
   Так они ворковали на басах, пока не отворилась дверь и вошел участ-
ковый.
   Офштейн явно обрадовался, как радовались его предки, когда во время
погромной атмосферы соизволила являться власть. И действительно, Воро-
нов мигом присмирел, подобрел и сказал:
   - Я, товарищ  лейтенант,  пришел  с  Мирончуком поговорить по поводу
свидетельских показаний.
   - Ладно, это потом,  сказал Токарь,  такси вам  нашел,  товарищ  до-
цент. До самой Москвы.
   Токарь помог  Аркадию  Лукьяновичу подняться,  и догадливый Воронов
быстро подал костыль.
   - Товарищ доцент,  шепнул Воронов,  помогая вместе с Токарем преодо-
леть Аркадию Лукьяновичу ступеньки,  может,  там в Москве позвоните на
завод протезирования?  Отсюда звонить сложно. Скажите, если надо, я на
примерку глаза приеду... Напомните, глаз голубой, фамилия -Воронов.
   И уже на улице,  когда Воронов торопливо писал на бумажке,  Аркадий
Лукьянович вспомнил,  что попрощался с Офштейном лишь  кивком  головы,
который,  однако,  можно  было принять и за обычное движение,  которым
длинноволосый поправляет упавшие на лоб волосы.  А телефонами так и не
обменялся. Забыл. Забыл ли? Что-то повеяло, чем-то подуло, и вот Арка-
дий Лукьянович в компании профсоюзника-антисемита Воронова и  участко-
вого милиционера Токаря, власти нашей советской в миниатюре со всем ее
добром и злом.  А человек,  с которым еще недавно так радостно беседо-
вал,  с которым чувствовал такое родство,  общую духовную расу, общие,
приятные сердцу парадоксы,  этот человек брошен, отстранен торопливо и
мимоходом.  И  Офштейн это понял.  И Аркадий Лукьянович сам это понял.
"Так-то, Аркаша, правнук, внук, сын русских демократов. Вот цена наше-
го ума, наших духовных разговоров, нашей чести... Впрочем, какая честь
может быть у дворни?"
   У дворовой интеллигенции. Главное, чтоб на конюшне не выпороли, вот
о чем думаем днем и ночью. Как же тут не забыться хоть иногда в умном,
оппозиционном разговоре,  как в пьянстве от постылой своей жизни забы-
вается Степан?  Ах,  как мерзко,  как больно...  Вырвать бы все с кор-
нем...  У л9.5чисел, как у петрушки, есть корень... Ха-ха-ха... Степан
это верно подметил...  А что подумал обо мне Степан? Да и во что верит
Степан,  кроме водки?  Вот старый вопрос русского интеллигента. Только
заданный с позиций морально-политических. А с позиций религиозно-фило-
софских тот же вопрос выглядит по-иному:  есть ли у человека душа? Раз
она болит,  значит, пока еще все-таки не заменена рефлексами головного
мозга.  Значит,  еще можно исправить, вернуться. Куда? Куда может вер-
нуться базаровская лягушка?  А тем более лягушка Ивана Михайловича Се-
ченова,  знаменитого русского физиолога-демократа,  последователя  Бе-
линского и Чернышевского.
   Когда на  обнаженный  мозг лягушки накладывают кристаллы поваренной
соли (сыпать соль на раны), рефлексы замедляются, когда на лапку капа-
ют серной кислотой,  они усиливаются.  Так, через прогрессивное зверс-
тво,  было доказано Сеченовым отсутствие в человеке "Божественной  ду-
ши".
   "Но, если  я иду в компании материалистов Петра Воронова и Анатолия
Токаря,  что ж это так ноет?  Левая лапка?  От перелома ли,  от серной
кислоты ли? Болезнь развивается скачкообразно".
   - Потерпите,  сказал  Токарь,  глядя сочувственно на искаженное лицо
Аркадия Лукьяновича,  сейчас дойдем.  Такси,  вот оно.  Вплотную к ко-
тельной не доехать, застрянет.
   Наконец мягкое сиденье,  о котором мечтал уже давно,  которое унес-
лось из-под него на станции В.,  наконец комфорт и вежливый коротконо-
сый таксист за рулем.
   - Ну как? -спросил Токарь.
   - Сразу лучше,  улыбнулся Аркадий Лукьянович.
   Много ли надо человеку?  Мягко,  удобно, тепло. Сейчас понесемся со
скоростью сто километров в час, и эпизод с Офштейном будет уменьшаться
и уменьшаться, несясь назад по одной из параллельных линий в бесконеч-
ность.  А в бесконечности он столкнется со второй параллельной линией,
пискнет,  как комар, и исчезнет. Ведь сам Офштейн исповедует скепсис и
цинизм,  как сладкую приправу, вот он и стал жертвой собственной фило-
софии, вольтерианства, своего серьезного смеха.
   Так успокаивал себя Аркадий Лукьянович,  так он привел в норму свои
сердце и дыхание, так ублажил он, устроил удобно свою покалеченную но-
гу.
   - Поехали? -услужливо спросил шофер.
   - Минутку,  сказал Токарь, наклоняя свое румяное лицо диакона-комсо-
мольца,  я просить вас хочу,  Аркадий Лукьянович.  Я, как уже говорил,
учусь заочно.  Не могли бы вы просмотреть мои контрольные работы? Мне,
конечно, неудобно затруднять...
   - Обязательно,  сказал Аркадий Лукьянович,  я  вам  очень  обязан...
Вы, можно сказать, мой спаситель...
   - Это мой долг, Аркадий Лукьянович...
   И два расплывшихся лица за стеклом, и такая же улыбка на лице у Ар-
кадия Лукьяновича.  Такая улыбка, мечта фоторепортера. Там, в газетной
глубинке, могут быть проблемы острые, трудности роста социалистической
страны, но на первой полосе только улыбка, эталон революционного опти-
мизма,  а также призрак благонадежности.  Улыбка,  которая объединяет,
которую можно снять с одного лица и надеть на другое.  Не важно, что у
Воронова желтые клыки, у Токаря три выбитых передних заменены стальны-
ми, а у Аркадия Лукьяновича зубы разъедены лимоном и коньячком. Небес-
ная улыбка коммунизма может рекламировать лучшие сорта зубной пасты. И
Аркадий Лукьянович ехал, растягивая благонадежно губы согласно реклам-
ным образцам,  пока однообразные дорожные впечатления не заставили его
начать читать учебное сочинение Анатолия Ефремовича  Токаря  на  тему:
"Коммунизм  -это молодость мира".  Тогда губы Аркадия Лукьяновича сами
по себе взбунтовались, изогнулись змеями и опять приняли форму вольте-
рианскую, как в подпольной котельной. Но этого никто не видел, тем бо-
лее Аркадий Лукьянович хихикал себе в носовой платок.  А шофер  внима-
тельно смотрел в ветровое стекло на смертельно опасное, мокрое шоссе.
   Заметив во  вступительном слове,  что "у нас нет такого пессимизма,
как у героев Ремарка", Анатолий Токарь перешел к анализу истории.
   "Человек при рабовладельческом строе был приравнен к слону.  У него
не было имени. Но вот вспышки разума все чаще и чаще мелькают во мраке
средневековья. Пока это мыслители, художники, поэты. Капитализм, засу-
чив рукава, вцепился в штурвал истории. И... революция! Да здравствует
человек труда!  Война прервала наш мирный труд, но враг жестоко попла-
тился за это. И снова труд.
   Взлетели в  воздух первые космонавты -это люди труда.  Оросили без-
водные пески Кара-Кума -это люди труда.  Схватили  за  руку  маньяков,
размахивающих атомными и водородными бомбами,  это люди труда!"
   Смешно... Но чем же,  кроме церемониальной внешней стороны, отлича-
ются труды наших диалектиков с академического Олимпа?  По крайней мере
в Токаре-милиционере есть гордость первобытного дикаря-охотника,  еже-
суточно отдающего свои физические силы, которые так же эксплуатируются
Центром  и  которыми Центр живет.  И потому его наскальный марксизм не
имеет прямого отношения к его труду, а является забавой и ритуалом при
свете  костра.  "Не  вникая",  милиционер Токарь находится в состоянии
умственного равновесия, а значит, способен и на доброе. Но что поддер-
живает платежную силу академика-олимпийца?
   В отличие  от улитки,  будучи существом высшего порядка,  он знает,
что тело его мягко и съедобно, а живет он лишь идеологическим панцирем
своим, с которым сросся, в котором ест и спит.
   Если милиционер  Токарь  чувствует  себя охотником,  то академики и
прочие творческие личности с Олимпа постоянно  чувствуют  себя  дичью.
Чувство это верно,  ибо особенно в тот период, когда улыбка коммунизма
пахла "Герцеговиной Флор", сталинским табачком, их после народной каши
ели особенно много в качестве деликатеса. Оттого затейливы их панцири,
разнообразна и умела их мимикрия,  естественна и убедительна их  марк-
систская диалектика.  Убедительна для тех,  кто сеет,  пашет,  строит,
блюдет. Для кого "вникать" профессионально вредно, и потому он считает
марксизм частью окружающей природы, в которой не сомневаются и которую
не замечают.
   Так мыслил Аркадий Лукьянович с сочинением  милиционера  Токаря  на
коленях.
   Вообще, подобно  многим в его среде,  Аркадию Лукьяновичу нравились
благородные мысли,  не требующие благородных поступков.  А чтоб выгля-
деть  справедливым,  особенно  нравилось ему благородное самоунижение,
также не требующее публичного изменения и отречения.  И потому в  этом
самоунижении  можно  было  говорить вещи лишь отчасти справедливые,  а
значит, односторонние.
   Конечно, интеллигенция вырождается и демонстрирует далеко не лучшие
качества. Но можно ли упрекать крепостного за то, что он перестал при-
надлежать себе и прикреплен к земле для  удовлетворения  экономических
нужд государства? Причем, если крепостной землепашец есть один из спо-
собов земледелия, пусть не самый прогрессивный, то крепостной интелли-
гент  попросту  вреден государству,  и пользоваться его трудом можно в
той же степени,  как и топить печи ассигнациями или  выжигать  вековые
леса ради самоварного угля.
   И сам  Аркадий  Лукьянович  и многие его коллеги в науке и культуре
были людьми,  любящими свое призвание, талантами, готовыми без остатка
посвятить себя поискам тайн бытия, впечатлениям жизни, ее неясным зву-
кам, ее святым слезам, ее усталому смеху. Но вместо этого они удовлет-
воряли  лишь  мелкие  нужды  государства по отысканию игольного ушка в
космосе,  чтоб протащить через него ядерного "верблюда",  напугав  тем
самым и себя,  и весь мир.  Труд этот,  помимо всего прочего, скучен и
утомителен. Потому все менее чуток к неизведанному становится интелли-
гент,  все менее его томят творческие желания и все более он впадает в
болезненную усталость,  все реже хочется быть наедине со своими мысля-
ми,  и  тянет либо в сон,  либо в коллектив с его мышиными усилиями по
созданию тех самых ядерных  "верблюдов"  в  космосе  и  идеологических
"слонов" на Земле.
   Так, усталый  от мыслей,  задремал Аркадий Лукьянович наедине с со-
бой, а коротконосый шофер смотрел только на шоссе.
   Пустынно было шоссе в этот ранний ненастный час, и крайне увеличив-
шийся  из-за  слякоти тормозной путь требовал незначительной скорости.
Однако коротконосый, видно, торопился и летел над землей. Все было ти-
хо и пустынно вокруг, кроме промелькнувшего у обочины пьяного.
   О пьяном  не  стоило  бы  уже и говорить,  как о надоевших пеньках,
по-заячьи скакавших через вырубленные участки пришоссейного леса.  Од-
нако этот лежал в холодной грязи, обхватив обеими руками нечесаную го-
лову,  точно кричал безмолвно:  "Боже мой!" А рядом лежала его  шапка,
как лежит она перед нищим.  "Боже мой!" -просьба это или просто вздох?
Да и услышит ли его Бог, подаст ли? И что он просит, этот Человек Рос-
сии,  этот "икс", часть "кучи", комок, валяющийся в ненастье в средне-
русском поле? Может, он просит вместо болезни, которую растравит, лежа
в грязи, вместо мучительного кашля и сильного исхудания простой, ясной
смерти?
   Туберкулез в народе называют чахоткой,  потому что  человек  чахнет
днями, ночами, месяцами. Может, он просит у Бога вместо этого мгновен-
ной смерти,  чему способствовали бы переутомление,  голод, непосильный
труд,  через  которые  прошел этот человек за тот исторически короткий
период развития страны, летопись которой скорей напоминает историю бо-
лезни?  А может, он просит солнечного света, который убивает не окреп-
шие еще бактерии?  Или хотя бы стакан горячей кипяченой  воды,  также,
согласно  медицине,  способный в начальной стадии простуды воздейство-
вать на туберкулезные палочки?
   Но не получить ему солнечного  света  с  обложенных  серым  налетом
больных  небес.  И некому подать стакан кипятка.  Пустынная местность.
Все разумное укрылось под крышами и за стенами.
   Однако вот впереди показался самосвал. Виляет самосвал, заносит его
кузов то влево,  то вправо, а такси с коротконосым шофером не сбавляет
хода. Неужели ошибся Бог или секретарствующий ангел, неужели перепутал
он мольбу о смерти?
   Аркадий Лукьянович умирать не хочет,  несмотря на болезнь и на сло-
манную ногу. В его костях еще достаточно органических веществ, еще да-
леко до старческой хрупкости скелета. Шины на мягких прокладках, а ес-
ли надо,  так и гипс, поправлят дело. Такие упругие ноги еще долго мо-
гут идти, еще впереди полным-полно всякого, еще не прожита судьба. Еще
будет Госпремия, университетская медаль, член-корреспондентство. Нику-
да от него не делась и его миловидная умная жена, которая в научно-об-
щественной карьере даже успешней мужа. Есть интересные друзья, дорогие
сердцу  книги,  радостные  праздничные застолья,  пряно пахнущие йодом
крымские волны.  Есть все,  чего лишен брошенный у обочины в пустынном
поле "икс",  естественно просящий смерти. Но у Бога и ангелов Его своя
справедливость.  Летит обтекаемое такси, детище горьковского автозаво-
да,  горьковский буревестник смерти, чтоб, врезавшись в кузов самосва-
ла,  стать "кучей", "хуа", бесформенной др