поправила старуха.
   - Софья Трофимовна,  мы с женой хотели ребенка,  да Бог не дал,  как
говорят.
   - Значит, Бог вас любит, а вы и не понимаете.
   Она поставила графин, три старых граненых стакана и тарелку с ябло-
ками.
   - А третий для кого? -спросил Аркадий Лукьянович.
   - Для Кости,  сказала старуха,  может,  увижу его еще хоть  раз,   и
быстро  перевела разговор на другое,  начала рассказывать про яблоки.
Это с молодых деревьев. Видишь? -(Мелькнуло это "видишь". На "ты". По-
родненное,  доверчивое.) -Видишь,  ни одного червя. Со старых деревьев
хоть и слаже, да червивей. Русская антоновка, сорт славянка. До апреля
хранить можно. А апрельское яблоко на рынке в цене.
   Они чокнулись,  выпили,  закусили  и продолжили разговор о яблоках,
светский английский разговор, ибо в старой Англии в приличном обществе
не принято было говорить ни о политике,  ни о личных делах и бедах, ни
на другие темы, вызывающие споры и угнетающие. Но чем дольше они гово-
рили  об антоновке или анисовом яблоке из Поволжья и чем теплей стано-
вилось в желудке от самогона,  тем громче хотелось Аркадию Лукьяновичу
кричать,  точно опять в яме, а теплота святой воды и сочный вкус безг-
решного плода высоко над ним и воспринимаются им только в воображении.
   Ведь если и был на яблоке библейский грех,  то он давно уже взят на
себя людьми,  как и все грехи природы, животных, птиц, рыб и первобыт-
ных дикарей взяты на себя современным человеком с его оперными идеала-
ми и обобществленными личными вкусами.
   Вот почему  личная жизнь современного человека -это яма,  и высокое
житейское мужество -сидя в ней, не кричать, а шептать, не звать на по-
мощь общество, а молить о помощи Первородство свое, откуда начался ла-
биринт,  путь в яму. Ибо с помощью крика из ямы можно попасть только в
кучу.  Так говорила Аркадию Лукьяновичу его левая, очевидно, сломанная
нога. Она также хлебнула самогону и теперь говорила Аркадию Лукьянови-
чу вещи откровенные и неприятные, поскольку современный человек в сов-
ременной России как целиком,  так и по частям своим,  в  трезвом  виде
искренним  быть  не может.  Где он,  этот недостижимый рай английского
приличного общества,  где люди сходятся,  чтобы доставить  друг  другу
удовольствие и продлить жизнь?  Нет, в российском обществе люди мучают
друг друга злой искренностью,  опьяняют себя идеями ли, водкой ли, или
тем и другим. Столетия должны пройти, прежде чем люди в российском об-
ществе,  сойдясь, смогут безмятежно почивать, а то и уютно похрапывать
в мягких креслах и разойтись свежими и бодрыми, а не с охрипшими глот-
ками, тяжелыми головами, дрожащими руками и злобой в сердце.
   А если нет собеседников посторонних,  то с собственным телом возни-
кают разногласия. И повсюду адский напор бытовой повседневности, в ко-
торой рядом существуют мертвые и живые. Ибо российская история все еще
не  обрела кладбищенского покоя,  она все еще мучает живых своими обо-
ротнями, она все еще не достигла примиряющей красоты, не уложила тыся-
челетие  свое в вечный Мемориал.  Она все еще не беспристрастный судья
живым, а их сообщник или враг...
   Так продолжала говорить левая нога,  а между тем старуха Софья Тро-
фимовна  протягивала  Аркадию Лукьяновичу мятый конверт,  какой обычно
бывает у людей малограмотных,  пишущих письма медленно и  занашивающих
их. И, верно, Софья Трофимовна сказала:
   - Вы -(опять  "вы".  Как  краток  миг родства и доверия!) -вы мне за
постой не платите, вы мне лучше письмо это грамотно перепишите.
   - Ваше письмо?
   - Нет, подружки моей,  Рыгаловой Елизаветы Семеновны. Мне писать не-
кому.  Я тоже не шибко грамотная, но все же получше пишу, чем Елизаве-
та.  Я еще года два назад, когда глаза были здоровей, и газеты читала.
А теперь вот письмо по неделе переписываю. А то Валя, дочка ее, пишет,
чтоб так не присылала.  Разобрать ничего нельзя,  и  муж  смеется.  Вы
сперва почитайте.
   Аркадий Лукьянович взял письмо и при свете свечи прочел:
   "Здравствуйте маи радные
   ваши писма получил большая вам спасиба валя ты спрашиваеши чева мне
прислат мне пришли килаграма четыре муки. Здес нет муки и болшы ничева
ненада А то скоро будут празник мучки нет.
   валя я  писала получила разерпин.  Я ева нимагу принимат уминя очин
балит сердце пасли ева. Нихажу ослабла
   Валя был Серге.  Он ничева нигаварил чта получил бадерал и  ли  нет
низнаю  насч„т  драв  у миня драв ест хватит давесны валя мне нада ват
такеи таблетки пириданин гипитазод ват мне нада такеи таблетки  доста-
ниш та вишли паскареи и дражец. Паличку унас умир Сергеи Лексев бариса
брат едва дня полежал и умир. Мне стала палучи всо досвидания
   ваша бабушка и мама
   валя пачему ты непишыш Ледке".
   Это был язык племенной, а не национальный, близкий по духу к "Слову
о полку Игореве".  Язык небольшого,  но реального славянского племени,
утопленного в разросшейся рыхлой символической "русской нации" со сво-
им "будя" и "хватя" как явлением промежуточным к серой обобществленной
речи.  И латинские имена лекарств,  как послы иноземной  державы,  как
иноземные  гости,  присутствовали  в  этой племенной грамоте Рыгаловой
Елизаветы Семеновны из деревни Михелево.  Это был язык мыслителя, хоть
мыслил здесь не разум, а инстинкт, наподобие птичьего или звериного. И
потому антиподом ему являлась народная реалистическая речь современной
деревни, обработанная и обюрократизированная городом.
   Продолжением же  племенного  языка является язык культуры,  который
ныне один только и может быть  подлинно  национальным,  сохранившим  в
своей  международной  широте музыку племенной речи,  которую уже давно
утратила кичливая пугачевщина и стенькоразинщина.  Однако,  чтоб пере-
вести племенной язык на язык культуры, нужен литературный талант пере-
водчика, которым Аркадий Лукьянович не обладал, и чем более он перепи-
сывал славянскую грамоту Елизаветы Семеновны, тем более она, как будто
бы сохраняя и проясняя смысл,  в то же время переставала быть  письмом
любящей одинокой бабушки и мамы,  а становилась писаниной темной дере-
венской жабы из тех,  что,  переехав в город,  сидят на лавках  и  зло
смотрят в спину прохожим. Слова, которые писал Аркадий Лукьянович, бы-
ли не народные и не культурные.  Это были слова, ушедшие из культуры в
народ  со своим евангелием-букварем,  в пределах которого составлялись
агитлистовки и революционные лозунги.  Это было слово-мутант, изменив-
шее  свою  клеточную структуру и ставшее изнутри злокачественным,  при
сохранении прежнего облика.
   Прежде святые или просто безобидные слова,  такие, как любовь, сво-
бода, братство, демократия, либерализм, мир и т. д.,  они травили умы,
выедали сердца и души, размножались делением во вс„ новые, по внешнему
виду здоровые и нужные, но больные изнутри слова. Больные слова рожда-
ли больные идеи,  которые умирали не сами по себе, а вместе с жертвами
своими,  как всякая злокачественная опухоль.  Мертвые идеи ложились на
кости,  кости на идеи.  Так росла куча,  революционный "икс", в недрах
которого  происходили вулканические процессы самовозгорания от взаимо-
действия идей и костей. А первоисточником всего вулканического процес-
са разрушения было слово, порвавшее с культурой.
   Перегорев в глубинах вулканической кучи, оно извергалось и затопля-
ло мир. Теперь это были либо слова-посредственности, либо слова-безум-
цы.  В облике добра, справедливости, права, правды слово говорило пош-
лости либо митингово хрипело, проповедуя смерть пошловатым ли удушени-
ем в березнячке, монументальным ли государственным истреблением. Жерт-
ва же,  у которой отнято слово, лишена всякой защиты, кроме протестую-
щего сердца.
   При любой  смерти одинаково сильно стучит сердце в бессильном своем
желании противостоять разрушению.  Даже будучи вырванной из тела, сер-
дечная  мышца,  в  отличие  от мышцы скелетной,  продолжает сокращать-
ся-протестовать. Так, очевидно, вело себя сердце женщины, вырванное из
груди "иксом" во время Французской революции.  Так вело оно себя в зу-
бах отравленного больным словом революционного каннибала.  Так оживает
оно  во  время  медицинского опыта в физиологическом растворе,  полное
несбыточных надежд, ища по соседству с собой легочную артерию и аорту,
родную среду,  грудь родного человека,  но находя лишь страшное стекло
пробирки,  стеклянной своей ямы. И тогда оно начинает из последних сил
стучать,  задыхаясь,  скользя культяпками вен по стеклу, как по мокрой
глине.  Стучать,  стучать,  стучать и,  чувствуя внезапное облегчение,
став легким, невесомым, взлетает из стеклянной ямы-пробирки в воздух.
   Простуженный нос Аркадия Лукьяновича внезапно освободился от слизи,
облегчил дыхание и вызвал ощущение полета в воздухе.  Аркадий Лукьяно-
вич  проснулся.  Рядом с оплывающей свечой лежало переписанное письмо.
Ворчали в мыльном рассветном тумане разбуженные стуком старики  Подво-
ротовы. Это участковый Токарь стучал в окно.
   "Какой дикий  сон,  подумал Аркадий Лукьянович,  сердце в медицинс-
кой пробирке... Сколько же я спал?"
   Спал он не более пятиндесяти минут.
   - Как выспались?  -спросил Токарь,  профессионально угадав мысли, и,
не дожидаясь ответа,  видно,  прочитав его на осунувшемся лице Аркадия
Лукьяновича,  добавил:  -Конечно, с покалеченной ногой спать затрудни-
тельно. Я вам костылек принес. Не очень-то новый, стоптанный костылек,
но все-таки.  Вы как решили,  в местную больницу добираться,  в Нижние
Котлецы, или в Москву?
   - Постараюсь в Москву.
   - Тогда собирайтесь.  С  утра  можно  на  шоссе такси найти прямо до
Москвы. Правда, до шоссе километра два, дойдете?
   - Постараюсь,  сказал Аркадий Лукьянович, вдохновленный и обрадован-
ный  такой перспективой добраться быстро и комфортабельно в свою обес-
печенную жизнь из нынешнего бедственного положения.
   - С хозяйкой расплатились? -спросил Токарь.
   - Нет, я денег не возьму,  сказала Софья Трофимовна, придерживая ру-
ку Аркадия Лукьяновича, полезшего в бумажник.
   - Ну хоть  подарок,   сказал  Аркадий Лукьянович и вынул из портфеля
сохранившиеся невредимыми три плитки шоколада "Дорожный" и два  апель-
сина.
   - Это другое  дело,   сказала Софья Трофимовна,  это к чаю.  Она за-
вернула шоколад и апельсины в какую-то тряпицу.  А то дед  сразу  сож-
рет,   сказала  она,  понизив голос,  он любит сладкое.  Сахар ложками
ест.
   На улице подсохло и даже несколько подморозило.  Сухой воздух плес-
нул в лицо,  словно умыл его.  Но идти было тяжело.  Костыль надо было
освоить. Он выскакивал из-под руки, и Аркадий Лукьянович несколько раз
оступался на больную ногу, от чего знакомый уже фейерверк остро ударял
в затылок.
   Токарь придерживал Аркадия Лукьяновича под руку,  в другой  руке  у
него был какой-то мешок.
   - Нет,  сказал Токарь,  так мы к полудню к шоссе доберемся. А у меня
дел на сегодня выше головы.  Вот ребятишки  кости  старые  обнаружили,
скелет человеческий. Наводнением склон размыло. Любой скелет полагает-
ся на судебную экспертизу. Собрал я кости в мешок, а следователь руга-
ется. Это верно, костяные остатки трупа следует по инструкции упаковы-
вать,  иначе экспертиза не примет.  Да где я возьму в местных условиях
коробку с прокладками из ваты? Кости, конечно, старые, хрупкие, но что
поделаешь...
   Так за беседой миновали Сорокопут и Токарь переезд,  бараки,  тран-
шею,  очевидно,  начало той самой, в которую свалился Аркадий Лукьяно-
вич, и сохнущую на веревках целую роту мужских кальсон. Пахло мазутом.
Это была уже местность фабрично-железнодорожная.
   - Далеко Михелево?  -спросил Аркадий Лукьянович, который изрядно ус-
тал, передвигаясь на одной ноге.
   - А мы к Михелево не идем,  ответил Токарь,  мы к шоссе. Устали, да?
   - Устал,  сознался Аркадий Лукьянович,  отдохнуть бы малость.
   Помимо усталости, всю дорогу Аркадия Лукьяновича мучил мешок, отни-
мая последние силы. Старался не смотреть, да нет-нет и глянет.
   "Чудинихи кости,  влезло в голову,  которую Подворотов платком уду-
шил.  За занавеску не поглядел,  так хоть бы в мешок..." -нет-нет,  да
глянет.
   И не выдержал, попросил:
   - Анатолий Ефремович, можно мне в мешок заглянуть?
   - Зачем? -удивился Токарь.  Разве скелет никогда не видели?
   - Любопытно.
   - Ладно, видно, научное любопытство у вас.  И приоткрыл мешок.
   Это была  отполированая временем широкая крестьянская кость,  видны
были остатки грудной клетки,  в которой некогда куковало давно  исчез-
нувшее сердце.  Скелет же 97-летнего убийцы был по-прежнему упрятан во
все еще жадную к жизни, потребляющую сладости, сахар глиняную плоть.
   Холодная испарина оросила лоб и шею Аркадия Лукьяновича,  его глаза
закатились, живот подобрало.
   - Да вам  совсем  худо,   услышал  Аркадий Лукьянович очень далекий,
слабый голос,  который,  однако, постепенно начал приближаться и взор-
вался паровозным звуком, оглушив: -О-о-о-о!
   - О-о-о,  сознался Аркадий Лукьянович,  о-о-о!
   - Так, может, в Котлецы? Там больница неплохая.
   - Нет, в Москву...
   - Вот что,  сказал,  подумав, Токарь.  Я вас пока в котельню посажу,
а сам на шоссе. Котельня недалеко, согреетесь.
   - Согласен,  ответил Аркадий Лукьянович.
   "Еще как,  еще как согласен",  ответил бы он,  если б знал заранее,
что встретит в котельной человека своих кровей,  циника, скептика. Вот
чего ему не хватало в продолжение этих страшных суток его "хождения  в
народ".  Вольтеровской  веселости перед мертвой ямой,  полной страшных
вопросов бытия.  Перед ямой-убийцей,  к которой ведут протоптанные  по
бездорожью индивидуальной судьбы тропиночки,  тропочки мелких неприят-
ностей.
   - Офштейн Наум Борисович,  морской инженер.  Ныне истопник.  Точнее,
ныне инженер-кочегар.
   А в  глазах  не ясный свет солнца -мудрый свет луны.  Вместо золота
-не медь,  серебро.  Отнят день,  осталась ночь, брошенная убийцами за
ненадобностью  из-за  официального  статуса своего.  Осталась катаком-
ба-котельня, чисто прибранная, с гудящей топкой и полками книг.
   - Морской инженер?
   - Да, со стажем и научной степенью кандидата. К доктору не добрался.
Вот-вот, но не добрался.
   - Наверно, были неприятности?
   - Умеренные. В том смысле, что я был к ним готов. Настоящие неприят-
ности всегда неожиданные,  неприятности,  в приход которых не  веришь.
Моя фамилия Офштейн,  по-русски переводится -встать! Я всегда чувство-
вал,  что рано или поздно мне скажут: Офштейн -встать! Вот я и встал и
вышел...
   - А как теперь?
   - Я жизнью  нынешней доволен.  Никогда раньше у меня не было столько
свободного времени,  никогда раньше я так много не  читал,  и  никогда
раньше  меня  так  не ценило начальство.  Я ведь в районе единственный
непьющий истопник.  И с коллегами моими,  истопниками,  у меня замеча-
тельные отношения,  что нельзя было сказать о моем прошлом коллективе,
включая обоих замов Ивана  Ивановича  -Рахлина  и  Рохлина.  В  общем,
очень, очень...
   В котельной было тепло,  уютно и как-то безопасно.  И Аркадию Лукь-
яновичу подумалось, что университетские, академические и прочие учреж-
дения нынешней интеллигенции представлялись ему теперь по воспоминани-
ям более хрупкими, неустойчивыми, готовыми в любой момент обрушиться и
придавить находящихся там обитателей.
   - Значит, вы считаете, что для интеллигенции настало время уходить в
пастухи? Образно говоря, пасти стада фараона?
   - Ну, так крайне я не думаю.  Однако творчество -дух,  а не  статус.
Встречный поток не исключен.  Академик-пастух и пастух-академик.  Так,
впрочем,  было в библейские времена. Академики-книжники сверху, пасту-
хи-пророки снизу.
   - Ну, библейские  времена невозвратимы,  сказал Аркадий Лукьянович,
кроме того,  тогда интеллигенцию еще не приручили.  Не только Пифагор,
но даже Лейбниц или Ньютон еще существовали в диком, независимом виде.
Наука и культура жили все-таки еще в природных условиях. Их еще не по-
садили  на  цепь и не заставили бегать по государственному двору,  они
еще не брали пищу из рук. Конечно, главная мозговая кость манила всег-
да,  но тогда ее бросала сама наука или культура.  Вспомним спор между
Лейбницем и Ньютоном о приоритете в исчислении бесконечно малых  вели-
чин.  Тщеславный спор о том, кто первым ощутил дыхание Абсолюта, дыха-
ние нуля,  оставаясь при этом живым.  Возможно ли ныне подобное чистое
тщеславие, не заглушено ли оно спором за государственные почести? Цель
была еще велика,  методы мелки,  вплоть до обвинений в адрес Лейбница,
будто,  переписываясь с Ньютоном,  он узнал о его открытиях из частных
писем и присвоил эти открытия себе.  Впрочем,  метод,  даже творческий
метод, всегда бывает мелок по сравнению с целью. Цель всегда связана с
философией,  с Божеством,  с идеализмом,  с культурным целым, метод же
-это технология, это материальное.
   - Материальное,  эхом отозвался Офштейн,  цель науки государственным
потребностям всегда вредна, методы необходимы. Вот такое противоречие.
Так оставим же академикам методы,  а цели возьмем с собой как ненужный
официальности хлам.  Сколько они еще протянут на отсеченных  от  целей
методах?  Ну,  пятьдесят, ну, сто пятьдесят лет. Уже теперь методы все
более и более теряют силы.  Они существуют,  они приносят  пока  успех
только из-за грандиозных целей,  которыми были рождены.  Это, извините
меня, басня старика Крылова. Жрут методы-желуди и рылом подрывают кор-
ни дуба, на котором эти желуди растут... Ха-ха-ха... Ха-ха-ха...
   Так они беседовали за закрытыми дверьми, за прочным крюком, который
предусмотрительно набросил Офштейн, когда Токарь, оставив Сорокопута в
теплой котельной, ушел на холодный ветер, к шоссе, ловить для больного
такси.
   Библейский человек после катастрофы, после безлюдья рад любому пер-
вому  встречному  человеку.  Но второго человека он уже должен искать.
Третий же - безразлично, кто будет, если найден второй.
   Впрочем, до третьего они еще  поговорили  в  свое  удовольствие,  и
больная левая нога,  как бы заключив с бывшим своим хозяином мир, дип-
ломатично их разговору не препятствовала.
   - Вот в одной из тех книжек,  сказал Офштейн, указав на полку с кни-
гами,  в одной из этих книжек,  которые я начал читать,  став истопни-
ком, сказано о прямой линии материальной жизни между обезьяной и лопу-
хом... И один из наивных идеалистов ХХ нашего российского века обруши-
вается на этих детей Тургенева с такой силой благородного рыцарства  и
расходует себя дочиста в борьбе с ветряными мельницами настолько, что,
когда перед ним и ему подобными встали простые проблемы текущей  рево-
люционной практики, они внуками Тургенева оказались полностью затопта-
ны,  обнаружив свое бессилие. Так произошло, потому что внуки эти ясно
отделили цель от методов,  самого Тургенева оставив тоже на другом бе-
регу, среди пугающих птиц и наивных идеалистов ветряных мельниц. Более
того,  внуки выиграли также и теоретический спор, умело завлекая наив-
ного идеалиста на поле,  выгодное себе, между обезьяной и лопухом. А в
этом промежутке прав не только Дарвин,  но и Фейербах, заявляющий, что
его сердце отвергает религиозное утешение.  Действительно,  какое  тут
утешение,  если начало жизни ха-ха -обезьяна, а конец жизни ха-ха -ло-
пух? К тому же идеалист всегда впечатлителен, поскольку идеал неосяза-
ем. А впечатлительность при чрезмерном напряжении переходит в истерич-
ность.  Поэтому некоторая грубость суждений идеалисту не вредна, дейс-
твуя успокоительно, проясняя взор. И к Дарвину надо бы было по крайней
мере отнестись повнимательней. Подумать, отчего же это человек религи-
озный и от религии не отрекшийся верит одновременно в обезьяну? Может,
между моментом создания глиняной основы,  придания этой основе формы и
одухотворения глины прошли как раз те самые многие миллионы лет эволю-
ции? Вот такие вопросы, будоражащие нервы. И вот как идеалисты запута-
лись в своих нравах-идеалах, как в сетях. А моего деда, аптекаря, пос-
лушать не захотели.  Мой дед вовремя сказал своему сы