евнеегипетской гробницей для
Аркадия Лукьяновича.
   Сам же  Аркадий  Лукьянович  как личность в таком важнейшем событии
своей биографии,  как собственная смерть, не участвовал. Он был сейчас
далеко от места своей гибели,  спокойно и даже весело беседуя за само-
варом с престарелым отцом своим Лукьяном  Юрьевичем,  пенсионером-бух-
галтером. Здесь же сидела Клавдия, тоже пенсионер-бухгалтер, с которой
отец жил последние двенадцать лет,  после смерти матери Аркадия  Лукь-
яновича.  Нельзя сказать, что отношения между отцом и сыном были слиш-
ком хороши, но все-таки они не были прерваны, и Аркадий Лукьянович да-
же собирался поехать проведать отца на запад СССР,  и поехал бы,  если
бы не данная поездка в Центральную Россию.
   Они сидели за самоваром, и мягкий пасхальный апрель Украины, откуда
выходцами была обрусевшая семья Сорокопутов,  украинский апрель, в от-
личие от апреля среднерусского,  полон  был  запахов  цветущей  вишни.
Впрочем,  цветущая вишня не пахнет, но она так красива, что все весен-
нее и пахнущее как бы отдает ей свои ароматы,  как  свет  отдает  свой
блеск самому по себе блеклому бриллианту.  Аркадий Лукьянович,  отец и
Клавдия пили чай с цветочным медом и смеялись потому, что отец в кото-
рый раз рассказывал,  как, взбунтовавшись против политических взглядов
Юрия Николаевича, четырнадцатилетним якобинцем удрал из Брюсселя в Же-
неву,  где  было много русской революционной молодежи и жила его двою-
родная сестра.  Как они голодали в Женеве,  поскольку средства  произ-
водства находились в руках буржуазии.  И как питались хлебом с улитка-
ми, которые заменяли им мясо и которых они собирали с кустов и отмачи-
вали в уксусе.
   Было удобно  сидеть,  было вкусно пить чай с медом,  была сердечная
близость между отцом и сыном, и смерть казалась делом невообразимым, а
бессмертие делом вполне реальным.  То, что такси несется по скользкому
шоссе и остаются доли секунды до вечной жизни или вечной пустоты в за-
висимости от убеждений,  в той ситуации за самоваром казалось такой же
нелепостью,  как тут же,  за столом,  превратиться в соляной столб или
дать  общую  формулу  решения уравнений пятой степени,  хоть уже более
столетия известно, что это невозможно. Многие некомпетентные люди счи-
тают математику наукой сухого рассудка,  а между тем она полна чудес и
откровений,  особенно для тех,  кто доверил ей себя. И за доли секунды
до скрежета, до удара такси встало как вкопанное.
   Только высшие  силы могли так нажать на тормоза.  Унесся вперед ги-
бельный кузов самосвала,  растаял,  исчез.  Аркадий Лукьянович даже не
проснулся.
   "Я пошутил",  шепнул ему на ухо Ангел смерти, и Аркадий Лукьянович,
не совсем поняв, о чем речь, улыбнулся в ответ.
   Ангел смерти торопился,  ибо далеко отсюда умирал пенсионер, бывший
бухгалтер райпотребсоюза,  уроженец города Брюсселя Лукьян Юрьевич Со-
рокопут.
   Он лежал на старомодной никелированной кровати с шишечками, а рядом
сидела Клавдия, держа его невесомую руку. Пока он мог говорить, просил
все время,  а когда уж не мог,  то просил глазами не  отдавать  его  в
больницу,  куда еще вчера,  когда стало худо, хотели забрать. Однако к
вечеру стало совсем худо, и Клавдия, вопреки его просьбам, вызвала не-
отложную помощь, поскольку "скорая" уже приезжала и вряд ли приняла бы
опять вызов. В городе болело и умирало достаточно молодых, а здесь был
засидевшийся глубокий старик.
   С неотложкой  приехали  студентка-практикантка  Ягодкина  и пожилая
медсестра.
   - Зачем кислород тратить?  -сказала Ягодкина.  Он в  беспамятстве  и
сейчас умрет,  а кислород только увеличит страдание старика и нам при-
бавит работы.
   Но медсестра сказала:
   - Сердце еще живет. Пусть и человек поживет хотя бы двадцать минут.
   И вложила в белые губы живительную резину.
   Если б она знала,  как радостно встрепенулся  Лукьян  Юрьевич,  как
жаждал  он  прибавить  к  своей долгой жизни эти дарованные горздравом
двадцать минут.  Как наполнилась его душа живой радостью бытия и  слух
его,  который  заменял ему теперь все органы чувств,  через барабанную
перепонку, через слуховые косточки, через волокна, напоминающие струны
рояля, услышал первый для себя, далекий, неземной тон "до". Тот же са-
мый тон начал звучать внутри его, и он откликался на каждую струну, на
каждый звук определенной высоты. Так музыкальными аккордами душа начи-
нает разговор с Богом о своем скором взлете.
   Ну, а что же делать тем,  кто сторонник учения материалистического,
отвергающего  душу?  Ведь еще в 1863 году была напечатана в петербург-
ском журнале статья Сеченова "Рефлексы  головного  мозга",  в  которой
высмеивалась попытка,  как сказано,  "философов-идеалистов и церковни-
ков, самым серьезным образом обсуждавших вопрос о том, где в организме
находится вместилище души. Души как чего-то нематериального, не подчи-
няющегося законам природы".
   Вспомним, что все это профессор Сеченов  доказывал  на  базаровской
лягушке,  которая  является  чем-то средним между обезьяной и лопухом.
Лягушка так же прыгуча, как обезьяна, и так же зелена, как лопух, даже
напоминая его,  когда, подобрав лапки, сидит неподвижно. Гуманисты же,
естествоиспытатели,  так обожествили человека,  что страдания  братьев
меньших  во  имя человека казались им и кажутся их потомкам ныне делом
вполне нормальным. Впрочем, некоторые естествоиспытатели пошли и даль-
ше,  выводя новую усовершенствованную расу и ставя опыты на "унтермен-
шах".
   Учитывая все сказанное,  мы не можем, конечно, объявить себя после-
дователями  Базарова и Сеченова,  но и с наивными идеалистами нам тоже
не по пути.  Мы не можем признать в изуверах разного  калибра,  разных
верований и разного происхождения присутствие Божественной души только
потому, что они имеют человекообразный облик. Если опираться на тот же
промежуток бытия между обезьяной и лопухом, то можно сказать, что есть
немало человекообразных,  которых душа покидает еще при жизни,  и  они
существуют  условными  рефлексами.  Мертвые  уши  их не слышат игры на
Божьем рояле, и потому жизнь их физиологична, а смерть бесплодна. Пос-
ледний  их выход пуст,  как холодный ветер из погасшего очага.  Что же
касается души,  то она,  конечно, более всего связана с органами дыха-
ния. Недаром в русском языке слова "дыхание" и "душа" созвучны, а удар
в "солнечное сплетение",  под диафрагму, парализующий дыхание, называ-
ется в народе "под душу".
   По трахее,  по  дыхательному пути уходила душа из тела Лукьяна Юрь-
евича,  унося с собой из плещущих, как рыба на песке, легких последние
отстатки воздуха.
   А Ангел смерти сидел на жердочке рядом с канарейкой,  нахохлившись,
как попугай.  Едва душа покинула тело,  как Ангел опустил хохол  свой,
вспорхнул и зажал крылом твердые губы мертвеца, положив на них печать.
Они еще раз по инерции дернулись,  пытаясь произнести хотя бы еще одно
слово.  Но нет слова в конце, слово было в начале. Пропела заупокойную
канарейка,  разбудив усталую Клавдию,  над которой смилостивился  сон,
чтоб она не видела судорог близкого человека. А практикантка Ягодкина,
ворча и поглядывая на часы, начала собираться, ибо были и другие вызо-
вы.  Пожилая медсестра унесла с собой жадно выпитую до дна кислородную
подушку.
   Так окончился Лукьян Юрьевич, и его похоронили на пасхальном, расц-
ветшем живыми цветами кладбище, тогда как северное среднерусское клад-
бище цветет на Пасху цветами бумажными из-за холодов.
   Телеграмму о смерти отца Аркадий Лукьянович получил с опозданием на
полтора  месяца,  поскольку  умная  жена  его передала печальную весть
только когда он начал поправляться от двустороннего воспаления легких,
а с ноги уже был снят гипс.
   Аркадий Лукьянович  прочел  старую  телеграмму  и положил ее поверх
одеяла.  Ему казалось,  что телеграмма с каждой минутой становится все
тяжелей,  давит на грудь,  будто могильный камень. Мучительно хотелось
плакать,  но слез не было,  и это напоминало сильную жажду.  Казалось,
что  даже  его  глазные яблоки высохли от отсутствия слезной жидкости,
потрескались, как земля в засуху.
   "Глаз -вот что нас соблазняет,  думал Аркадий Лукьянович  в  отчая-
нии,  глазное яблоко,  как яблоко в Эдеме. Глаз -источник нашего мате-
риального миража,  и нам хочется все увиденное вокруг попробовать, съ-
есть,  включая и собственное глазное яблоко, о чем нашептывает каприз-
ной женственной натуре нашей хитрый змий -гамлетизированный разум наш.
Ибо гамлетизм как пиршество разума,  как стремление любой ценой доста-
вить удовольствие разуму своему есть современная  форма  эпикурейства.
Впрочем,  и эпикурейство не исчезло,  но в сочетании с гамлетизмом оно
стало еще более безнравственным, ища оправдание крайнему эгоизму свое-
му не в теле уже, а в духе".
   Перед Аркадием Лукьяновичем на тумбочке лежала стопка свежих газет,
в которых был опубликован список свежеиспеченных  лауреатов  Государс-
твенной премии.  И среди них Сорокопут Аркадий Лукьянович. Конечно же,
в составе коллектива.  Какая же нынче может быть индивидуальная наука,
в  век  господства  технологии над замыслом?  А замысел невозможен без
чувства цели.  Аркадий Лукьянович знал,  что отец его обладал во много
раз бо'льшими математическими способностями,  чем он, однако неблагоп-
риятные обстоятельства вынудили его выбрать в математике самую  скром-
ную должность провинциального бухгалтера. Впрочем, может, и здесь ска-
залось ощущение цели.
   Может, именно бухгалтерия сегодня важней всего в неучтенной  фарао-
новой стране, и любой патриот должен осознать, что нельзя решать урав-
нение высших степеней, пока не решено типовое уравнение первой степени
из папируса египтянина Ахмеса:  "Куча, ее седьмая часть и еще одна ку-
ча" составляют вместе определенную заданную сумму.  Сколько составляет
"куча"? Семь -это понятно. Это библейская цифра плодородия. Две "кучи"
-это прошлое и нынешнее России.  Ибо мы умудрились свалить в "кучи" не
только настоящее,  но и прошлое своей страны. А из чего состоит сумма,
подсказывает нам математика древней Индии.  Европа тогда  корчилась  в
истерии крестовых походов, а в Индии расцвела культура, расцвела мате-
матика и было создано ясное представление об иррациональном числе. Ин-
дусы  называли его -"долги",  тогда как положительное число называлось
"имущество".  Но как отделить "долги"  от  "имущества",  отрицательные
числа от положительных, если все это также свалено в "кучи", если наша
страна -это неучтенная "куча", где все перемешано и перепутано, и доб-
рое и дурное?
   Даже самые великие идеи,  если б они возникли, утонут в "куче", за-
вязнут в древнеегипетском фараоновом "иксе" и  только  принесут  вред,
соединившись  в  горючую  смесь  с прошлыми идеями и прошлыми костями.
Нет,  стране не нужны новые идеи,  ей нужны хорошие бухгалтеры и лири-
ческие  поэты.  Ибо  лирика не вносит ничего нового в мир человека,  а
приводит в порядок и одухотворяет существующее.
   Если прогресс в обозримом будущем  вполне  может  обойтись  умелыми
технологами,  то порядок невозможен без чувства цели. И чем дальше бу-
дет идти время, тем сильней будет ощущать страна, государство недоста-
ток в тех людях,  которых она сама же обидела и затравила.  Ибо опасен
бесцельный технологический прогресс. Но растет пропасть между техноло-
гией и целью, растут взаимное непонимание, обида и озлобление.
   Аркадию Лукьяновичу  вспомнилась  притча,  которую  рассказывал ему
отец.  Это была старая малороссийская фольклорная притча.  Впрочем, он
слышал  эту притчу и в других вариантах,  но в отцовском ему нравилось
не столько общеизвестное содержание, сколько ее наивная лубочная расц-
ветка.
   В одном богатом селе появился знахарь, над которым потешались и ко-
торого травили, так как считали его колдуном, по нынешней терминологии
н метафизиком.  В конце концов то ли знахаря изгнали, то ли он сам по-
кинул село,  устав от оскорблений.  Ясно лишь, что знахарь стал жить в
лесу,  среди диких зверей,  диких деревьев и диких трав.  Но однажды к
знахарю в лес прибежали люди в струпьях и ранах,  с плачем прося  вер-
нуться в село, которое
   здоровенные хохочущие  рыла.  Люди же в струпьях оказались нанятыми
комедиантами.  Тихо,  не сказав ни слова, ушел из села знахарь, сопро-
вождаемый  насмешками,  шутками  и грушами-гнилушками,  которые весьма
метко швыряли ему в сгорбленную спину и большие, и малые. Немного вре-
мени прошло, опять прибежали люди с еще худшими струпьями, с еще более
ужасными ранами и с мольбой о помощи,  поскольку на сей раз черная бо-
лезнь -чума - действительно явилась губить село.
   Однако на  мольбы людские о помощи знахарь ответил:  "Другый раз нэ
пидманэш" - "Второй раз не обманешь".
   Не говорят ли нам то же самое тени замученных,  отлученных, оскорб-
ленных врачевателей наших?
   Но мы не слышим, уши наши мертвы, и живем мы не душой, а рефлексами
головного мозга,  двигаясь от обезьяны к лопуху,  даже если лопух этот
приобретает формы пышных государственных похорон-празднеств вокруг то-
го, кто еще при жизни обратился в прах. Так что правильней было бы со-
общать: "Гроб с телом праха..."
   Тому, кому при жизни воздаются мирские,  фараоновы почести, не воз-
дается почесть Божья.  Сердце его лопается,  как механическая  пружина
дешевого  будильника-жестянки.  И  вовек не услышать ему Божьего "до",
вовек не зазвучать в нем струне в  ответ  на  Божий  резонанс.  Однако
иногда,  в  момент  сильной душевной боли,  это может произойти даже с
отступником. Ибо сильная душевная боль как-то отдаленно воссоздает еще
при жизни тела момент его смерти.
   Это может произойти с тем, кто, будучи нечист, жаждет очищения, как
пересохшая гортань среди жара раскаленного песка жаждет глотка воды.
   И едва Аркадий Лукьянович услышал Божий звук, как слезы сами хлыну-
ли, наподобие долгожданного ливня, вымоленного крестным ходом.
   В ту же минуту на вечернюю Москву, на ее крыши и мостовые обрушился
теплый праздничный ливень,  отлакировав тусклый город и разбрызгав  по
черному зеркальному блеску золотые капли.
   Жена вошла  в  комнату,  чтоб закрыть окно,  оттуда повеяло влажным
ветром,  однако Аркадий Лукьянович глазами показал ей:  "Не надо".  Он
хотел весь вечер остаться немым,  соблюдать обет молчания, чтоб одноз-
начным словом не нарушать Небесной светомузыки,  в которой Божий рояль
звучал в сопровождении плеска дождя и света городских огней.
   Такова жизнь Аркадия Лукьяновича Сорокопута, человека бездетного, а
значит,  завершающего целую ветвь на древе  российской  интеллигенции.
Жизнь, увиденная в период если не переломный, то по крайней мере неоп-
ределенный.
   Нам бы,  однако,  хотелось предупредить упрек Аркадию Лукьяновичу в
рассудочности его мыслей и холоде его чувств.  На это следует сказать,
что холод и тепло есть явления равноправные  и  равнорасположенные  от
нуля - Абсолюта.
   Всякому времени в природе ли, в культуре ли соответствует своя тем-
пература.  Конечно,  одним нравится зима,  другим лето,  одним горячая
плоть розовощеких простушек, другим вялый темперамент бледных аристок-
раток.
   Речь, однако, не о личных пристрастиях. Когда холод окружающей сре-
ды  заставляет  жизнь притихнуть или даже замереть,  она защищает себя
понижением температуры.  Так бледный символизм приходит на смену розо-
вощекому реализму, а способ выжить становится явлением культуры.
   Поговаривают, и  поговаривают всерьез,  о возможности замораживания
тел неизлечимо больных до лучших времен,  используя мнимую смерть про-
тив смерти подлинной.
   Не замораживает ли и символизм серебряным холодом своим культуру до
лучших времен,  когда под новым Солнцем  вновь  расцветет  розовощекое
Возрождение?  Важно лишь, чтоб на серебре была полноценная, а не фаль-
шивая проба.  Ведь культура не только рождается жизнью,  но и  рождает
жизнь,  не только переносит образ из жизни в искусство,  но и,  наобо-
рот,  из искусства в жизнь.
   Учитывая все это, простим Аркадию Лукьяновичу Сорокопуту и кокетли-
вые мысли его жаждущего разума,  и холодные слезы его иссушенных горем
горячих глаз.  Измятый "кучей", он пытается хоть бы восстановить форму
в надежде, что когда-нибудь содержание разморозит ее.
   Откуда возьмется  это тепло,  пока не известно.  Надо лишь помнить,
что доброй рукой поданный стакан кипятка может временно заменить Солн-
це.
   Ноябрь 1982 года

   Западный Берлин