а  приставной лестнице кружилась у  нее  голова, так  что на
чердаке образовался некий мужской заповедник.  Мальчики быстро его обжили  и
до того  распустились, что  однажды стали оттуда поливать  соседей  какой-то
сомнительной жидкостью (потом клялись, что водой).  Соседка  Анна Михайловна
(пострадавшая) -- весьма и  весьма  толстая женщина в  сарафане, открывавшем
голую  четырехэтажную   спину  (Шунечка  говорил  про   нее,  что   она   "в
розвальнях"), -- отчаянно бранилась, крича: "Знаю я этих хулиганов, не такие
они  люди, чтобы  водой  брызгаться!" Хулиганы, присмирев,  таились  в  углу
чердака, а генеральша в отчаянии плакала под грецким орехом.
   Вера Платоновна все уладила, уверив Анну Михайловну, что в глечике была
именно вода (сама, мол, ее на чердак ставила). Шунечка, пока шел скандал, ни
во что  не  вмешивался,  а когда все кончилось, вызвал  к  себе  мальчиков и
что-то им внушал  наедине (может быть, даже и с ремнем), после чего они  дня
два были как  шелковые. На третий день  младший, Зюзя,  подрался на дворе  с
псом  Куцым: отнимал  у  него  кость,  и  Куцый, естественно,  его  покусал.
Генеральша  опять впала  в отчаяние, собралась  везти  сына  в  Пастеровский
институт на предмет прививок от бешенства. Но Вера Платоновна ее отговорила.
"Из них двоих бешеный он, -- сказала она, указав на Зюзю. -- Это Куцему надо
делать прививки!"  Марья  Ивановна  быстро  утешилась  -- она вообще  быстро
расстраивалась  и  быстро  утешалась,  -- махнула  рукой и  сказала:  "Пусть
бесится!"  Разумеется,  никто  не  взбесился...  Генеральша-то  вообще  была
ничего, нечванная, даже где-то  там работала, преподавала. Детей воспитывать
она  решительно  не  умела.  Генерал,  ее  муж,  от  этого  занятия  разумно
самоустранился. Он тоже Иногда приезжал к Ларичевым -- худой, узкий, ученый,
похожий  на  Пеку  (название  его  специальности  Вера  не  могла  не только
запомнить, но  и повторить).  Генерал  к  дачам вообще относился скептически
("Зачем снимать  дачу? Отключу свет, водопровод,  перестану спускать воду  в
уборной, за хлебом буду ездить в Дорогомилово и брать не белый, а черный, --
вот  тебе  и  дача!"),  но для  Ларичевых  он делал исключение. Приезжал  на
неделю-другую,  как говорил,  "в целях инспекции". С Александром  Ивановичем
они  подружились  и,  сидя в  беседке за  стаканом вина,  вели  разговоры на
военные темы, спорили о какой-то Зеебрюггской операции (а  Вера  и не знала,
что ее Шунечка -- такой образованный...).

30

   Приезжали не только дачники, но и просто гости. Например, сестра Женя с
мужем Семеном Михайловичем.  Он  был в свое  время  очень  и  очень  крупный
деятель, но теперь, в какую-то струю не попав  и ослабев здоровьем, вышел на
пенсию. Был он одышлив, тяжел, тучен и до того порабощен женой,  что глядеть
было жалко. "Семен, дует, закрой окно", "Семен, где  мои туфли?", "Семен..."
"Эй,  Иван, чеши  собак!"  -- бормотал про себя Ларичев, очень эту  пару  не
одобрявший.  Впрочем,  и  самой  Жене  --  теперь  Евгении Платоновне  --  у
Ларичевых не  очень-то нравилось.  Удобства самые  примитивные, купаться  ей
было нельзя, так что  море отпадало. Питание требовалось особое, диетическое
(какие-то паровые пульпеты).  Анна Савишна старалась-- старалась, а никак не
могла угодить столичной гостье. Да что там -- столичной! Подымай  выше: Женя
много бывала за границей, любила про это  рассказывать, выходило, что ездила
она  сама,  а  Семен при  ней,  вроде сопровождающего. В  Париже  делали  ей
прическу -- нечто волшебное! "Прямо  на  голове, без  всяких бигуди, намочил
составом,  уложил, высушил, расчесал --  сказка!" Внешне с годами изменилась
сильно, хотя по-прежнему считала  себя красивой  и часами сидела у  зеркала,
по-разному  напуская  на брови и  лоб волнистую  челку. Она  располнела,  но
как-то неровно,  кучами: живот  тяжелый,  ноги тонкие. Когда-то нежные черты
лица огрубели, смазались; она  казалась теперь не моложе,  а старше  сестры.
Больше всего ее  старило вечно обиженное лицо. "Уксус и горчица", -- говорил
Александр Иванович. Глядя на сестру Женю, Вера задумывалась: а не добрую  ли
услугу  оказал  ей  самой  Шунечка,  приучив  всегда улыбаться? Так сказать,
озарив вечной молодостью?
   Сестре Жене у Ларичевых не нравилось еще и потому, что Семен Михайлович
очень уж расцветал в  присутствии Веры, пускался в шуточки, дарил шоколад...
А  этого  Евгения  Платоновна  ой  как  боялась! За  нынешним  мужем  только
недогляди  -- уже за чью-то юбку уцепится. Один раз прогостили полный месяц,
другой --  -- уехали, не дожив срока. По дороге на вокзал Евгении Платоновне
попал  в туфлю камешек, и  она невыразимо страдала.  "Семен, вытряхни" --  и
страдальческое  стояние  на одной ноге, с  опорой  на его  плечо,  пока  он,
пожилой  и тучный,  вытряхивал туфлю...  Оказалось, что  это не  камешек,  а
гвоздь.
   Одно лето приезжал в гости сын Александра  Ивановича Юра --  теперь уже
взрослый, полный, гладкий, женатый; жена  Наташа с рыжим перманентом,  детей
нет.  Мать его, Анна Петровна, давно умерла. Юра с отцом переписывался редко
и мало.  Александр  Иванович с ним  не нежничал,  но и  не ссорился; поселил
гостей в чуланчике при кухне (кажется, Наташа с рыжим перманентом обиделась)
-- в доме  яблоку было негде упасть. Юра называл Веру Платоновну "мачеха" --
видно, для юмора, и вообще был чужой, далекий. Глядя на него, Вера  пыталась
и не могла найти  прежде любимые черты -- даже  лоб у него растолстел, хотя,
кажется, лбы не толстеют... Пожили, погостили, уехали...
   Одно  лето  --  вскоре после  того,  как дом был достроен,  --  -- Вера
выпросила у мужа позволение пригласить в гости Машеньку Смолину с детьми. Он
согласился, но неохотно. Машу он недолюбливал, опасался  ее влияния на жену,
а дети наводили его на воспоминания о том, как он пришел с войны, как застал
Веру не одну...
   Приехали.  Вовус совсем большой, говорит  басом,  кудри на голове,  как
змей  Горгоны Медузы  -- только что не шипят. Глаза  серо-зеленые,  озорные,
насмешливые, на носу  горбинка. "Здравствуйте, тетушка" -- как чужой... "Что
же  ты,  так  и  будешь  мне  "вы"  говорить?" --  "Извините..."  Сама  Маша
постарела, чем-то раздражена, с большим седым  волосом в  одном усе, с новой
манерой стряхивать на пол  пепел своих папирос...  Узнаваема, до  боли, была
одна   Вика  --  тоненький  человечек  в  пустых   штанах  (платьев  она  не
признавала).   Хрупкое   тельце,   улыбка   бледненьких   губ,   открывающая
трогательную пустоту на месте выпавших передних зубов... Пенно-- вздыбленные
кудри, ночные глаза...
   -- Вика, маленькая, ты меня не узнаешь? Это я, тетя Вера.
   -- Здравствуйте,  -- вежливо сказала Вика. -- Вы не скажете,  где конец
света?
   -- А на что тебе?
   -- Хочу знать. Если долго-долго ехать на поезде, а потом долго-долго --
на самолете и еще немножко -- на пароходе, это и будет конец света?
   -- Думаю, что нет.
   -- Тем хуже. Где-нибудь он должен быть...
   -- Солнышко мое! До чего же ты стала большая, умная... Давай поговорим.
Я ведь тебя давно не видела. Ты кем хочешь быть, когда вырастешь?
   Когда-то хотела быть милиционером. Раздумала. Потом -- водителем такси.
Тоже раздумала. Теперь я хотела бы работать в цирке. -- Кем?
   -- Слоном...
   А  Шунечкс Вика не  понравилась:  "Какой-то недоносок".  Он  любил  вес
мощное, крупное, сильное. Недаром он полюбил Веру.
   ...В  общем,   гармонии  с  гостями  не  получилось.  Особенно  Шунечка
невзлюбил  Вову.  Змеи Горгоны  Медузы несказанно  его  раздражали.  "Ты  бы
подстригся, молодец",  -- сказал он однажды. Вовус поглядел непочтительно  и
даже  позволил  себе  усмехнуться.  С  тех  пор он  больше  для Шу-нечки  не
существовал. За столом  хозяин глядел сквозь него, в коридорах и  на террасе
не  замечал. Вовус, по  совету Веры Платоновны, даже подстригся, но и за это
не был удостоен взгляда...
   Плохо  вязалась   с  домом   и  Маша,  как-то  очень  уж   по-докторски
авторитетная. Шунечка не любил людей, которые знают,  как надо, он и сам это
знал.  Маша с годами стала речиста, непрестанно курила  (Александр  Иванович
только морщился). Была бесцеремонна, не уважала порядка, заведенного в доме,
на  "Шунчика"  смотрела  иронически  (очень  становясь при этом  похожей  на
Вовуса), высмеивала  его султанские замашки, даже передразнивала: "Эй,  там,
на камбузе!"  "Машенька, ради бога, тише!" -- шептала Вера. Она все трусила,
ожидая  взрыва. Но взрыва  не последовало: Александр  Иванович крепко держал
себя  в  руках, законы гостеприимства были  для  него святы. Так  или иначе,
месяц был дожит.
   Расставались  в общем-то с облегчением. "Вот ведь как бывает, -- думала
Вера, -- живешь  с человеком,  как с самым  родным, делишь  с  ним и стол, и
кров, и детей, а проходит время..." Грустное было это прощание -- грустное и
невразумительное... Вера провожала  Машу с детьми на вокзал, поезд подали на
какой-то другой перрон; пока  нашли... Вика в новых штанах, которые сшила ей
тетя Вера (по кошке на каждом колене), была целиком поглощена новой заводной
машиной,  все  время пускала ее по перрону,  под  ноги  прохожим,  и в любую
минуту  могла  упасть  на  рельсы...  Вовус,  усмехающийся  каким-то   своим
внутренним  мыслям,  так и  не привыкший называть  Веру на  "ты"... Все  это
мучительно мельтешило, Вера с Машей так и не успели поговорить.
   Неожиданно прозвучало по радио: "Провожающих просят покинуть вагоны".
   Как  покинуть? Уже?  Бросились друг другу в объятия.  На  мгновение  --
прежняя близость, любовь, понимание. Мгновение кончилось, поезд ушел.
   Уехали,  больше  не  приезжали.  Вера  не очень-то  и  настаивала. Маша
Смолина, когда-- то самая близкая,  уходила все  дальше.  Письма становились
все  реже,  взаимный  интерес  слабел. Вот  уже  Вера  и  подолгу о Маше  не
вспоминала. Это было  там,  в  какой-то другой жизни.  А настоящая жизнь  --
сегодняшняя, реальная -- текла из года в год, из лета в лето, с плантациями,
розами,  гостями,  дачниками,  со  сложным,  но  благоустроенным хозяйством,
которым Вера Платоновна управляла  веселой, но твердой рукой. В летнее время
дачники жили не  только в доме, но и на  террасе,  в сарайчике, на  чердаке.
Всех  надо было  устроить, облучить, связать,  разговорить,  познакомить.  В
моменты "пик" -- в дни наибольшего скопления людей -- Вере Платоновне просто
из-под  земли приходилось добывать койки, подушки,  постельное белье. "Ты  у
меня прямо хозяйка гостиницы", -- шутил Шунечка, когда был благодушен...
   Давно это было... Как-то сейчас обернется жизнь?

31

   На другой день  после  похорон  приехал сын Александра Ивановича Юра  с
женой Наташей. Жена Наташа постарела, перманент стал еще рыжее, огнистее, во
рту -- золотой зуб. А сын  Юра еще погладчал, стал похож на пирожное эклер в
розовой глазури. Он поцеловал  мачехе руку, жена Наташа бросилась ей на шею,
театрально рыдая... -- Простите, не  успели на похороны,  --  сказал Юра, --
поверьте...  Чему  в таких  случаях предлагается верить?  Наташа  продолжала
рыдать. "Когда ты, дурища,  от  меня  отлипнешь?" --  нелюбезно думала Вера.
Наташа отлипла. В Вере проснулась хозяйка.
   -- Пойдемте, я вас устрою.
   -- Мы только  на один  день, --  сказал Юра,  -- дела...  Наташа шарила
глазами по стенам, по потолку, как бы
   выбирая,  оценивая. За  обедом  все выяснилось:  приехали они по поводу
наследства. Юре, как сонаследнику,  причиталась четверть  дома; в  доме было
три комнаты и кухня, не считая чердака и "каюты-люкс".
   -- В крайнем случае можно разгородить, -- сказала Наташа.
   "Черта  с  два  вы  у  меня получите  четверть  дома,  --  думала  Вера
Платоновна, любезно обхаживая гостей (выучка  ее  была  безотказна).  -- Все
сбережения отдам, а в дом к себе не пущу. Рыжая ведьма".
   Юра осторожно завел речь о сбережениях.
   --  Сберкнижка  единственная, на мое имя, -- сказала Вера  Платоновна с
самой любезной своей улыбкой, а подумала: "На-кася, выкуси".
   -- До ввода в наследство еще полгода. Я буду советоваться с юристом, --
глазурно сияя, сказал Юра.
   -- Конечно, посоветуйтесь, время еще есть, -- ответила Вера Платоновна.
("Черта с два получишь ты у меня четверть дома!")
   Оказывается, что-то ее еще интересовало. А она думала -- все кончено...
   Вечером пришла Маша Смолина -- веселая, бодрая,
   --  Ну  вот,  дорогая моя. Хватит распускать  нюни.  Я тебя устроила на
работу.
   -- Как? Куда?
   -- В гостиницу "Салют", дежурной по этажу.
   -- А я справлюсь?
   -- А то нет! У тебя -- огромный опыт работы  с людьми. И самое главное,
приспособляемость. Я не могла бы...


   На другой  день Юра с Наташей уехали. Прощаясь,  Наташа опять плакала у
Веры  на  плече, а  Вера,  поверх  ее головы,  смотрела  прямо  в глаза Юре,
нахально улыбаясь;  Юра  глаза опустил.  А еще на другой  день  уехала  Маша
Смолина, предварительно сводив Веру в гостиницу "Салют" и договорившись, что
та выйдет  на  работу через месяц. Вера с матерью остались одни в пустоватом
доме, среди весенних роз  -- все это, и дом, и  розы,  Вера впервые  ощутила
своим и готова была за это свое драться...
   И еще через два дня уехала сама Вера в военный санаторий на  Карельском
перешейке,  под  Ленинградом.  Путь  далек,  впереди неизвестное,  жизнь  не
кончена.

32

   Военный  санаторий  стоял  на берегу моря  --  не моря,  собственно,  а
мелкого залива, известного  под  именем  Марки  -- зовой  лужи. На горизонте
Кронштадт, где  иногда  золотой  искоркой  светился купол  собора. Вокруг --
Кронштадта  --  форты,  похожие  на  расползшихся  черепах;  один  из   них,
загадочный,  назывался  "Чумной  форт" -- там,  говорят, когда-то  ставились
опыты с чумой. Была поздняя  весна, здесь, на севере,  еще запоздалая против
обычных сроков. На деревьях чуть  проклевывались  почки,  из  земли,  из-под
сосновых игл лезла негустая нежная трава. А соснам весна была нипочем -- они
стояли  себе, шумя на  ветру.  Вдоль берега сохли подпертые  кольями рыбачьи
сети, лежали кверху  дном  черные лодки. Сети пахли рыбой,  лодки -- смолой.
Сезон  здесь еще только начинался.  Санаторий  был  заселен главным  образом
отставными  полковниками,  генералами -- все  важные, тучные,  медлительные,
сердечники. Они ходили по кольцевой тропинке, именуемой "терренкур", и после
каждой сотни метров присаживались  отдохнуть. В столовой они были  серьезны,
озабоченны, долго выбирали меню на завтра, заказывали овощи и салатики, явно
тоскуя  по свиной  отбивной. Говорили  о разгрузочных днях,  о  том, кому  и
сколько  удалось  сбавить... Вера  Платоновна,  в  черном,  наглухо закрытом
платье, вела себя более чем сдержанно и  в общение  не вступала.  Жила она в
палате   на   двоих.   Соседка  --   стройненькая  дамочка   лет   сорока  с
войлочно-взбитыми,  светло-   соломенными  волосами  --  --   вдова  солиста
армейского ансамбля песни  и пляски: "Мой муж был крупным артистом --  жест,
обаяние, кудри из-под фуражки. Женщины так и лезли на  стенку, на стенку..."
Смысл ее жизни был  в заграничных поездках  --  муж возил ее  по всему миру.
Франки,  доллары,  лиры  --  твердые,  падающие, стабильные... Столько--  то
валютой получал муж -- целое состояние.
   --  И,  знаете,  я считаю, что нужно иметь  джерсовых  костюмов минимум
пять.  На  все  случаи   жизни.  Очень  практично.  Прекрасно  чистится,  не
растягивается...
   У самой у нее джерсовых костюмов было восемь. Узнав, что у  Веры нет ни
одного,  она снисходительно усмехнулась -- усмешкой  белого колонизатора над
примитивностью дикаря.
   Целыми  часами  она  делала  себе   педикюр,  подняв  колено  к  самому
подбородку.  Лак  наносила  тонкой  кисточкой;  сегодня он был ярко-розовый,
завтра -- перламутровый, послезавтра -- лиловый...
   -- Ничто так не старит женщину, как неухоженные ноги.
   Звали соседку Ляля -- Ляля Михайловна.
   --  Я  очень нежная по природе. Знаете, когда умер муж, я была просто в
отчаянии. Решила  покончить расчеты  с жизнью.  Пришла  в ванную  с бритвой.
Вскрыла себе вены, руки в воду -- и жду. В это время приходит мой  знакомый,
ну, в общем, друг. Звонит -- я  не отзываюсь,  руки в  воде, истекаю кровью.
Взломал дверь, ворвался в ванную, меня -- на руки, на  кровать, другой рукой
звонит по телефону -- "неотложку". Спасли. Так я осталась жить.
   -- А детей у вас не было?
   -- Было двое. Умерли. Честно говоря, я о них не  жалею. Когда умер муж,
я в тысячу раз больше переживала...
   -- Вы, значит, одна живете?  -- с личным  любопытством  спрашивала Вера
Платоновна.
   -- Нет. Не выношу  одиночества. Живу с тем, который ворвался.  Спас мне
жизнь.  Если  бы не он, я была бы уже  в крематории, а  это, согласитесь, не
очень приятно.  Купил  мне путевку. Санаторий --  дерьмо. Мне,  по состоянию
здоровья, нужны  жемчужные  ванны. Приезжаю, требую. Нет жемчужных  --  одни
углекислые. Как вам это нравится?  В Карловых  Варах все разновидности ванн,
массаж,  уход  за телом  --  вот  где можно помолодеть!  А здесь  -- минимум
культуры. К тому же мужчины... Видели  вы  где-нибудь  таких мужчин?  С  ним
целуешься, а  рука  на пульсе: нет ли инфаркта... Нет, спасибо -- в первый и
последний раз я сюда приехала...
   Однажды  Вера Платоновна  вышла  к  обеду и увидела  за  столом  нового
человека:  молодой подполковник, лет  тридцати пяти. Что-то в его  облике ее
поразило. Вглядываясь,  она поняла: да,  что-то общее с молодым Шунечкой. То
же удлиненное, властное, победительное лицо.  Те же ровные, соболиные брови.
Даже  цвет  глаз  --  желтовато-горчичный...  Только  черты  лица  помельче,
поженственней, и волосы не те. Жиденькие, гладко через всю голову зализанные
распадающимся зачесом. Так мужчины, дорожащие своей красотой, прячут лысину.
У  Шунечки-то была  копна-Вера смотрела-смотрела на нового соседа,  и у  нее
болело сердце, не как-нибудь  фигурально, а обыкновенной  физической  болью.
Подполковник,  видимо,  что-то  почуял и  на Верины  робкие, из-под  ресниц,
взгляды  отвечал  вполне   откровенными.  После  обеда:   --  Разрешите  вас
проводить?  --   Пожалуйста,  --   ответила   Вера,   сама   ужасаясь  своей
сговорчивости.  Но ведь  это молодой  Шунечка  ее звал... --  Вы  к себе,  в
палату? Спите после обеда? -- Нет, никогда. -- Тогда  не пройтись ли нам? --
С  удовольствием. -- К морю? -- Пусть будет к морю. И вот идут они по пляжу,
по  песку.  Песок белый, тонкий, под ногами не скрипит, нежно поддается.  От
белесого  моря тянет  холодом; оно  мелко,  плоско, скупо  замкнуто сереющим
горизонтом;  далеко уходят в  него  округленные,  чайками  засиженные камни.
Время  от  времени  с  какого-нибудь  из  них  лениво  вспархивает  чайка  и
равнодушно парит над водой. Вера невольно сравнивает это море -- с тем, этих
чаек  --  с   теми...  Какое  может   быть   сравнение?  Там   море   яркое,
сине-сапфирное,  песок  темный,  скрипучий,  радость  неистовая.  Здесь  все
скромно, лысовато,  подержанно.  Как истая  южанка, Вера Платоновна прелести
севера  не  понимала.  Так  вышло,  что гидом, путеводителем,  открывшим  ей
северную  прелесть,  оказался  новый  знакомый --  подполковник, похожий  на
Шунечку. Звали  его Виталием  Петровичем,  фамилия --  Кораблев. Долго-долго
гуляли они в тот вечер (даже ужин пропустили), а ночь все не наступала... --
Наши  белые ночи, -- сказал  Виталий  Петрович. --  Видите,  какая белизна в
небе?
   Над морем, давно погасившим закат, но  полным жемчужного света,  лучами
расходились тонкие  белые  облака.  В неверном  ночном свете  лицо  спутника
казалось прекрасным.
   -- Слышите, поют комары? Тонкая-тонкая песня, словно жалоба. Грустят --
скоро конец их короткой жизни...
   Виталий Петрович взял Веру под руку:
   -- Вот и наша с вами жизнь коротка, не длинней комариной...


   Каждый  вечер  они ходили гулять,  и он  объяснял  ей стройный, тонкий,
звенящий северный мир.  Знакомил  с березами, угощал  кисличкой. Белая  ночь
вставала н