а цыпочки,  куда-то  тянулась, взлетала, и вслед за  нею тянулось,
взлетало, падало сердце. Под черными соснами было темно, там ворохами лежали
сосновые иглы -- мягкие, пружинящие под ногой. Там, на этих иглах, под этими
соснами  Виталий Петрович  Веру  поцеловал. Поцелуй  был легкий, невластный,
короткий, как комариная жизнь. Самой себе ужасаясь, она закрыла глаза...
   -- Называй меня Талей, -- сказал он в истоме.


   Целыми днями они были  неразлучны.  Расходились  только  на ночь --  на
белую, короткую ночь. Ляля Михайловна была недовольна:
   --  Нельзя  возвращаться  так  поздно.  Мне для  цвета  лица необходимо
выспаться...
   Вера  не слушала: она  спешно  ложилась  в постель.  Мешали,  никак  не
укладывались большие,  утомленные  ходьбой, неухоженные ноги.  Мешали мысли:
что же я делаю, что? Залетный,  одинокий комар пел у нее над ухом -- вот-вот
сядет, укусит. Она шлепала себя по щекам, по  лбу, комар увертывался,  опять
пел. "Сорок пять лет, сорок пять лет..." -- пел комар.
   А время шло, с каждым днем урезая само себя, грабя ее,  обкрадывая. Две
недели оставались, потом  -- одна, потом -- ничего...  Верин срок  кончился,
она уезжала, Таля еще оставался.  На  пальце у  него обручальное кольцо -- в
первый раз надел. Таля, Таля... Спасибо тебе за все...
   -- Мы еще увидимся, -- сказал он. -- Я тебе буду писать.
   -- Ну, будь здоров.
   Что это было? Любовь? Нет. Слава богу, до любви не дошло...

33

   Гостиница  "Салют",  куда Вера Платоновна  поступила работать,  была не
перворазрядная, но и неплохая. Здание новое, похожее на соты, с  балконами--
лоджиями,  однообразно  покрывающими  фасад.  На  первом   этаже  --  буфет,
парикмахерская, подсобные  помещения.  На  втором  -- жилые номера: двойные,
тройные.   На  третьем  --  одиночные  и  люкс.  Выше,  на   четвертом,   --
многоместные,  человек  на  семь-восемь, типа  общежития. Вера  работала  на
третьем  этаже. Столик с телефоном, над ним -- доска с крючьями,  на которые
вешались  ключи  от  номеров. При каждом  ключе болталась пузатая деревянная
груша, специально придуманная, чтобы  не клали ключей в карман, не уносили с
собой. Впрочем, кое-кто ухитрялся уносить и с грушей.
   Вера  Платоновна -- светлая, завитая, надушенная --  сидела у телефона,
отвечала на звонки, записывала приезжающих в книгу, вручала ключи, принимала
их, вешала  на  доску.  Казалось  бы,  немудреные  обязанности, но  поначалу
работать было нелегко. День -- 12 часов подряд,  сутки отдыха; потом ночь --
12 часов подряд, тут уже  двое суток отдыха, и опять -- день... С непривычки
ей было трудно, особенно ночью. Днем еще туда-сюда: за  разговорами, личными
и телефонными, за  хлопотами мелькающей гостиничной жизни  время шло быстро,
почти  незаметно.  Сменялись  у  столика  люди  --  приходили  с  просьбами,
претензиями,  требованиями,  а  то и просто поболтать, пошутить.  Постояльцы
третьего этажа были почти все мужчины, командированные, не первой молодости,
с  положением,  при деньгах. Приятно было такому постоять у  столика, а то и
присесть рядом, болтая с дежурной. Всегда улыбающаяся, красиво  причесанная,
чуточку  подкрашенная, Вера Платоновна  действовала на  немолодых,  усталых,
жизнью  и женами  притесненных  людей  как волшебный  напиток.  Шутка, смех,
уютные  движения  полных,   женственных  рук  --  и  вот  уже  ответственный
расцветал, переставал чувствовать свой живот, начинал петушиться, острить...
В присутствии  Веры всегда  люди были  склонны ценить самих  себя и от этого
становились лучше...  Гости  приезжали, уезжали,  возвращались,  радостно ее
приветствовали: не забывали. Иногда кто-нибудь от полноты чувств подносил ей
подарок:  коробку конфет,  букет  роз...  Вера  Платоновна  подарки  любила,
особенно розы.
   Конечно,  в  ее работе не все были розы -- были и шипы, и ох какие... В
обязанности  дежурной  по  этажу входило  наблюдение  за  порядком, борьба с
пьяными...
   -- Вера Платоновна, триста  пятнадцатый  опять напился, посуду бьет, --
докладывала горничная.
   Вера  бежала на  сильных,  быстрых своих  ногах  к триста  пятнадцатому
номеру, стучала в  дверь.  Из номера доносились стоны. Дверь заперта. Из-под
порога -- лужа.
   -- Товарищ Михеев, впустите меня. Я -- дежурная по этажу.
   -- Ммм... ррр... ка, ка, ка, -- невнятно бормотал Михеев. Вера запасным
ключом отпирала дверь, входила в номер.
   За  столом, уронив  голову на руки, сидел немолодой мужчина и рыдал. На
полу валялся разбитый графин, вода текла к двери.
   -- Ну, ну,  ну, -- говорила Вера Платоновна, -- каждая жизнь имеет свои
сложности, я вас понимаю, но все-таки вам лучше лечь...
   Михеев  плакал  пьяными  слезами, ловил ее  руку  --  поцеловать.  Вера
смеялась.
   -- Вера Платоновна! Радость моя! -- рыдал Михеев. -- Если б вы знали...
   -- Знаю, все знаю.
   Потихоньку-полегоньку она подталкивала его к кровати.
   -- Смотрите, я вам подушечку взбила. На такую подушечку да не лечь...
   -- Пустите, я пойду. Набью ему морду.
   -- Завтра  набьете.  Никуда  он не денется. А  теперь лягте на подушку.
Договорились?
   -- Ммм... ррр... ка, ка, ка, -- бормотал Михеев, укладываясь.
   Назавтра Вера Платоновна  весело, как  ни  в  чем не  бывало, встречала
смущенного  Михеева  и  выписывала  ему  квитанцию  на  стоимость  разбитого
графина...
   Тяжелы были  ночи. Спать на  дежурстве не  полагалось.  Вера Платоновна
даже в  кресло  не садилась, чтобы не  задремать.  Сидела  на жестком стуле,
читала книгу. Строки путались, исчезали, голова падала, книга -- тоже. Ночью
наваливались   воспоминания.  Жизнь   с  мужем  вспоминалась   как  светлая,
привольная, было жалко  себя. Днем  Вера себя не жалела --  только ночью, на
дежурстве.
   Впрочем, были и ночью забавные происшествия. Приехал как-то в гостиницу
дед из глубинки, дремучий такой. Просил самолучший номер. Как раз на третьем
был  свободный люкс --  администраторша ему выписала. Дед уплатил  вперед за
три дня и не поморщился (видно, был при деньгах). Вера ввела его в номер.
   -- Самый лучший? -- недоверчиво спросил дед.
   -- Будьте покойны, лучше не бывает.
   Ночью снизу раздался стук. Прибежала дежурная первого:
   --  Вера  Платоновна, там  ваш  старик  буянит. Вера  сбежала  вниз.  В
вестибюле,  у огромной  стеклянной двери  стоял  дед  из  люкса и  бил в нее
кулаком.
   --  Швейцар отлучился,  -- чуть не плача, объяснила дежурная,  -- дверь
заперта. Он и шурует...
   Вера схватила деда за локоть:
   -- Перестаньте сейчас же, вы этак дверь высадите! Что вам  нужно, зачем
стучите?
   -- Выйти до ветру, -- заявил дед глубоким басом проповедника.
   -- Господи, да у вас же в номере туалет!
   -- То-то и есть, дочка... Дала, говоришь, самый лучший номер,  а нужник
-- в хате...
   Кое-как уговорила деда, объяснила ему устройство канализации...
   В  общем, если разобраться, жизнь у  нее была  скорей веселая,  хоть  и
трудновата. И  очень  она любила свой  дом.  Радостный, ясный, привольный --
истинно свой. Четверть дома сонаследнику Юре она  не отдала, сговорились  на
денежной компенсации. Стоило ей это почти всех сбережений -- зато сама себе,
всему дому хозяйка и нет рядом родственного рыжего перманента...
   Как и  предсказывала  Маша, пришлось начать  свертывать свое хозяйство.
Первыми ушли  куры. Потом  стали уменьшаться плантации:  не было ни сил,  ни
времени  все обработать. От большей части земли  она отказалась; поло-- вина
отрезанного участка,  с плодовыми  деревьями,  виноградниками  и  кой-какими
строениями, отошла к соседу  Михаилу  Карповичу;  на  другой  половине начал
строительство белым  кирпичом отставной  полковник,  давно уже  стоявший  на
очереди.   Огородные  культуры  Вера   Платоновна  резко  сократила:  салат,
редисочка, клубника -- только для себя, три--  четыре грядки. Зато розы! Тут
уж Вера дала себе волю. Целые  заросли  роз, всевозможные  -- и классические
розовые, и  чайные, и алые,  и темно-красные, цвета запекшейся крови, -- они
цвели на колючих  стеблях этакими принцессами. Хозяйка изнемогала от любви к
розам, знала  каждую в  лицо,  ходила  к  ним на  свидания,  касалась  щекой
прохладных,  по  краю  трубчатых  лепестков.   Розы  позволяли  себя  любить
равнодушно,  чванно,  время от времени отряхиваясь  и  роняя  круглую  каплю
росы...  "Ну,  точь-в-точь как  сестра Женя с  Семеном, -- думала  Вера.  --
Впрочем, пускай  себе капризничают:  что  не  позволено  человеку, позволено
цветку..."
   Домашнее хозяйство вела Анна Савишна -- большая в этом деле  искусница.
Умягченная  годами, тихая, молчаливая,  она двигалась по  дому неспешно, как
добрый дух. Всюду доходили ее ловкие руки, зоркие темные глаза.  Мать и дочь
любили друг друга нежно, преданно, без лишних слов.
   Непривычной  радостью  было для Веры чтение без  помех. Когда-то, еще в
гарнизонах, пристрастилась она к книгам. Последние годы  Александр Иванович,
отставник, все время был дома и требовал неусыпного внимания. Не то чтобы он
запрещал ей  читать  -- просто не находил нужным. Застав  Веру  с книгой, он
всегда давал  ей какое-- нибудь поручение по хозяйству. Теперь читай сколько
угодно,  было бы время. Времени-то как раз было у нее маловато, и читала она
не  так  уж много,  но со  вкусом,  всласть.  Отлично  помнила  прочитанное,
рассказывала матери, иной раз развивая и украшая по-своему.  Самая заурядная
книга становилась у нее увлекательной. "А он  что? А она что?" -- спрашивала
Анна  Савишна. "А он... а она..." -- импровизировала Вера. Она видела героев
как  будто  в  театре,  расставляла  их по-своему.  Ах,  театр!  Редко-редко
приходилось ей там бывать, а любила, очень любила.

34

   Прошло  уже  больше  года после смерти полковника  Ларичева, и  к  Вере
Платоновне начали  свататься женихи. Еще бы,  невеста завидная  --  и дом, и
сад, и нрав. Женихи подсылали соседок, разведывали. Некоторые отпадали сразу
же, другие удостаивались смотрин.
   --  Отчего  же, в  конце  концов,  не устроить  мне свою  жизнь?  Если,
конечно, человек попадется хороший...
   -- Верно, дочка, верно.
   Приходил  жених  -- немолодой, солидный, редковолосый,  а  то  и  вовсе
лысый. Вел  разговор культурный -- про погоду,  про  климат, про  влияние на
него атомных взрывов, про международное положение... Излагал свои взгляды на
жизнь. Взгляды  были в общем  правильные, разумные  (кто же в  теории  их не
придерживается?), но скучные до судорог в челюстях.
   -- Я знаете, как рассуждаю? Я рассуждаю, что не в деньгах счастье. Было
бы здоровье.
   "И с таким  -- чужим,  противным -- надо будет жить рядом?  Ложиться  в
постель? Боже упаси!" -- думала Вера.
   Сватовство  всякий  раз  кончалось ничем.  А  жених  обижался:  чем  он
нехорош? Один,  особенно гадкий, скорбный, с волосами в носу, пообещал  даже
"ославить на всю округу". Его Вера Платоновна с наслаждением выгнала...
   -- Мама, отчего  они все  такие четвероногие? -- жаловалась  она. -- За
двуногого я бы, пожалуй, вышла...
   -- Где же его взять, двуногого? Подожди, авось сам придет.

   Из  женихов  главным и самым  устойчивым  был сосед Михаил  Карпович, в
прошлом  хозяйственник,  ныне  пенсионер  (это ему  отошел  Верин  участок с
плодовыми  деревьями и виноградом на корню).  Он вечно возился в  саду,  как
трудолюбивый  жук. Крепкий  хозяин, он любил собственность, как коллекционер
любит  редкие  вещи.  И  жениться-то  мечтал главным образом  для округления
собственности: соседний обширный участок давно его соблазнял. Лично Верой, в
плане любовном, он не интересовался: стар был..
   -- Вам, Вера Платоновна, в самый раз теперь устроиться. Лучше  меня  не
найдете. Нынешний  жених ненадежный:  хап-хап,  продал, уехал, а  ты  кукуй.
Женщина вы еще мо-- лодая, жить вам  хочется.  Я это понимаю, не препятствую
-- живите  себе на  здоровье. Бывает муж,  как собака на  сене:  сам не ест,
другим не дает. Я не такой.  Мне чтобы уют был в доме, пища хорошая.  Вот вы
вареники с вишнями хорошо делаете -- это я люблю. А тинти-финти, фигли-мигли
-- пускай кто моложе занимается. Ну так как же, по рукам, что ли?
   Михаилу Карповичу  Вера согласия не давала, но  и окончательно  ему  не
отказывала, обижать не хотела, все шуточками отделывалась. Да и  помощью его
она  все-таки  дорожила.  Ходил  он  к  ней  на  правах,  как  она говорила,
"заместителя по хозяйственной  части". Владел топором, отверткой. Когда надо
было что-нибудь  прибить, починить, призывался Михаил Карпович. Он приходил,
пожилой, обстоятельный, чинил и вздыхал:
   -- Вот что значит дом-то без  хозяина. Ну,  как, не надумали  еще, Вера
Платоновна?
   -- Нет еще,  Михаил Карпович, -- смеялась  Вера. -- Очень мне моя жизнь
нравится.  Сама себе  хозяйка,  что  хочу,  то  и делаю.  Давайте  останемся
друзьями, идет?
   -- Друзьями, -- бормотал Михаил  Карпович. -- Это вас книжки испортили.
"Ах, дружба! Святое  чувство!" А жизнь-то, она своего требует, чтобы все как
у  людей.  Ох, подумайте,  Вера  Платоновна!  Как бы вам  счастья своего  не
упустить. Потом кусай локти, что упустила.
   -- Ничего, как-нибудь... Михаил Карпович удалялся, ворча:
   -- Гуляй-гуляй, все равно моя будешь.
   А иной раз она,  после особенно трудного дежурства, измученная,  лежа в
постели  с  ноющими ногами, вдруг и сама задумывалась:  "А уж не согласиться
ли? Все-таки  опора". Но тут же отвечала себе: "Нет". И еще раз, решительно:
"Нет".
   Туго было с деньгами.  Верин оклад маленький, к нему материна пенсия --
--  совсем гроши. А  дом требовал денег.  Очень  он был прожорлив:  то крышу
поправить,  то забор,  то  цистерна  с  водой  прохудилась... Вера  с  Анной
Савишной  из  одного  долга вылезали,  в  другой влезали.  Решились, не  без
колебаний, на крайнее средство: стали брать заказы -- платья шить. В  работе
недостатка не  было -- было  бы  время.  Приходили заказчицы --  чаще  всего
полные,  гляделись  в  зеркало, поджимая  живот. У  Веры была легкая рука на
полноту, умела так скроить, чтобы скрыть изъяны фигуры. Шила не по журналам,
сочиняла  фасоны сама. Платья всегда были уютные, милые, какие-то радостные.
На скромных белые воротнички,  на нарядных  -- вышивка,  стеклярус, блестки,
что-то забавное, елочное... "Как вы помолодели! -- говорили ее клиенткам. --
Как  хорошо  выглядите!"  Кроила и  мерила Вера, строчила и обметывала  Анна
Савишна -- все на совесть, каждый шовчик,  как бисерный... И все- таки денег
не  хватало.  Заказы,  дачники, а  оглянешься --  снова  нет.  Затеяла  Вера
провести газ. А  на какие  средства?  Заняла денег,  начали  копать  канавы.
Вдруг, нежданно--  негаданно, среди всех хлопот,  еще  одно событие: приехал
Таля, Виталий  Петрович,  санаторский знакомый.  Писать  не  писал, пропал в
неизвестности,  и вот -- явился  лично.  Красивый, желтоглазый,  вкрадчивый.
Кольца на пальце нет.
   -- Принимаешь меня, Верочка? Или я не вовремя?
   -- Какой вопрос!
   Захлопотала -- радостная, праздничная, по-новому молодая.  Сразу десять
лет с плеч. Шепотом матери:
   -- Мама, это ничего, что он приехал?
   -- Ничего, дочка, живи в свою радость. Я ли тебя попрекну? Дай тебе бог
здоровья, счастья.
   -- Мамочка, ты у меня сокровище, ни у кого такой матери нет.
   -- Полно, дочка, не хвали, а то загоржусь...


   Устроили  Виталия  Петровича  в  отдельной  комнате, бывшей  Александра
Ивановича,  на большой тахте  под  часами. После ужина легли спать  --  он у
себя, Вера Платоновна -- у себя. Легли, помолчали.
   -- Верочка, радость моя,  зайди ко мне, -- сказал Кораб-лев разнеженным
голосом.
   Босыми ногами по холодному  полу  побежала на  зов.  Смеясь от радости,
легла на его  твердую  руку. Дура -- чуть  было не вышла замуж.  Целую  ночь
тикали часы, отмеривая счастье.
   Таля, оказывается, заехал на пару дней, по пути в санаторий, в Гурзуф.
   -- Понимаешь, Верочка, не  мог  тебя забыть. Другие забываются, а ты --
нет. Тянет к тебе как  магнитом. Глаза твои голубые так и вижу. Руки твои --
веселые, добрые...
   Лениво,  грациозно  потянувшись,  он  поцеловал  ей  руку.  Вера  прямо
купалась в потоке давно не слышанных слов... По-прежнему  не дела любви были
ей важны, а слова...
   Таля  прожил не  два  дня,  а  целых  четыре,  послал  телеграмму,  что
задерживается по  болезни.  Тем  временем катался как сыр  в  масле.  Обедал
по-царски. Спал  до полудня  на  пышном ложе  с  кружевными пододеяльниками.
Каждое утро находил на ночном столике свежие розы -- ради него Вера изменила
своему правилу  роз не  срезать. Стряпала вдохновенно впервые  за много лет.
Вспомнила  самые заветные, "подкожные" секреты старого Никодимыча: паштет из
гусиной  печенки,  суп  с  сыром,  пирожки   с  шампиньонами...  Таля  кушал
изнеженно, томно, с повадками актера, первого любовника, и говорил:
   -- Изнемогаю от наслаждения.
   На пятый день,  несмотря на  изнеможение,  он  уехал. Веселый,  нежный,
чуточку лысый,  уклончивый. Насчет будущего разговоров не  было. Он стоял на
палубе парохода, Вера -- на пирсе. Он махал фуражкой, придерживая ладонью на
темени распадающийся зачес...
   Деньги, отложенные на газ, были прожиты. Да что газ!  Будь она, женская
слабость, проклята... Вера поплакала-таки...
   -- Мамочка, ты меня не осуждаешь?
   -- Что ты, дочка, мне ли тебя осуждать?
   -- Именно тебе, ты всю жизнь прожила как монашка.
   -- А что хорошего? Плохо я жила свою жизнь.
   Уехал Таля и опять не писал. Сначала ждала, а потом уже перестала.

35

   Ух, как плохо было  с деньгами.  Газ все-таки провели --  снова вошли в
долги. Дом-- обжора требовал-требовал, а сам почти  ничего  не  давал.  Вера
продала  золотую брошку, единственную свою драгоценность, запонки Александра
Ивановича -- дом все  проглотил и  не поморщился. Михаил Карпович  теперь на
Веру дулся, видимо за Талю  (а ведь  обещал свободу  полную,  если  за  него
выйдет!), и по хозяйству не помогал.  Хочешь  не хочешь, надо было продавать
часть дома. А  не  хотелось! И  тут ей,  можно  сказать,  повезло. Из Москвы
приехала  старая  знакомая,  давнишняя дачница Маргарита  Антоновна  Кунина,
народная  артистка, звезда московских театров.  Теперь эта звезда  близилась
уже к  закату, не по таланту  (он был  по-прежнему  блестящ), а по состоянию
здоровья. Годам к шестидесяти заболела она астмой, стало ей трудно играть на
износ  (иначе  она не  умела).  Врачи посоветовали переменить  климат, лучше
всего  --  к морю. И вот  она переселилась в родной Верин город, получила, в
обмен на московскую, отличную квартиру на главной улице, а у Веры Платоновны
купила половину низа: большую комнату с отдельным входом, с чуланом, который
тоже мог сойти за комнату. Там был ее гримировальный кабинет.
   Вера сначала расстраивалась, что пришлось продать часть  дома, а  потом
вышло  даже  к лучшему.  Маргариту Антоновну  она от души  полюбила.  С того
самого дня, когда Кунина впервые появилась в доме  --  еще при Шунечке. Вера
вошла в столовую и увидела в кресле пожилую женщину с ярко-серыми смеющимися
глазами.
   -- О, моя дорогая, --  сказала  Маргарита Антоновна глубоким,  басовым,
вибрирующим голосом, -- какая же вы большая! Когда вы вошли, мне показалось,
что вы на лошади...
   Вера  была  покорена с первого слова. Она,  как  все  люди  с  истинным
чувством юмора, не прочь была посмеяться сама над собой...
   В свое время  Вера с восторгом  приняла Маргариту Антоновну -- дачницу.
Теперь, с готовностью  -- Маргариту Антоновну -- совладелицу. С готовностью,
постепенно переходившей в восторг. Конечно, ей льстила  огромная известность
Куниной.  Стоило той  появиться где угодно  -- на улице, на пляже,  -- сразу
вокруг нее скапливались толпы. Кунину  знали все. Опять мальчишки  бегали за
ней  по  пятам  и кричали:  "Тэрзай  меня,  тэрзай!"  Она останавливалась  и
отгоняла  их мечущими  молнии  серыми  глазами.  Когда  на нее  нацеливались
фотоаппаратами, она  поворачивалась  спиной  и  говорила: "Умоляю,  снимайте
сзади, там  я всего лучше..