вздохнула Вера. -- Пускай все едут. Все равно.
   Юра был сын Александра Ивановича, Наташа -- его жена.

14

   Однажды  -- было это еще  в зауральском  поселке --  Александр Иванович
получил письмо (откуда  --  спрашивать не полагалось), два дня был озабочен,
пел в нос, барабанил пальцами по столу и наконец сказал:
   --  Вот  в чем  дело, Верочка. Анна  Петровна, бывшая моя  жена, тяжело
заболела, ее  кладут  в  больницу. Сын  Юра остается  один,  без  присмотра.
Придется нам с тобой временно взять его сюда.
   --  Ну, разумеется, -- сказала Вера, но  неуверенно както. Сын Юра  был
непонятен,  чем-то даже  страшен, как звено,  связывающее Шунечку  с прежней
семьей,  куда  он о ужас!  -- мог  вернуться. Сын Юра...  Новое,  совсем уже
лишнее  осложнение в  до краев  заполненной  жизни.  Что  с ним делать?  Как
обращаться?  Куда, наконец, уложить? В столовой? Мысленно она уже  ставила в
столовой лишнюю койку. Ничего, если накрыть желтым...
   -- Отлично. Будем  считать дело  решенным. Конечно,  от  тебя  никто не
требует, чтобы  ты  разводила  сантименты. Ребенок должен  быть  одет, умыт,
накормлен -- и только.
   -- Понимаю.
   Юра  приехал  через несколько  дней. Это  был большеглазый  мальчик лет
шести-  семи.  Удлиненное  лицо,  русые  волосы, мягко  спадающие на высокий
беленький лоб. Что-то в этом лице -- может быть, горчичная прелесть  взгляда
-- напоминало  отца,  но  больше  было  другого, чуждого.  Вера смотрела  на
мальчика со смешанным чувством тяготения и отталкивания. Юра  был робок,  за
столом  невоспитан, ел  руками, мыться приучен не был...  Вера пыталась  его
разговорить -- он усмехался не по-детски криво, отвечал односложно: да, нет.
Кота, впрочем, погладил и ему улыбнулся по- хорошему, показав молочно-белые,
крупные для маленького рта, отцовские зубы. Кота звали Кузьма.
   Почему  Кузьма? -- спросил Юра  сипловатым голосом. --  Разве Кузьма --
кошиное  имя?  --  Конечно,  кошиное.  Ты  только  послушай:  Кузьма,  Кузя,
Кузема...
   Кот  лениво  повернулся,   услыхав  свое  имя,   поглядел  презрительно
янтарными  глазами и уснул. Кот был необыкновенно ленив и ухитрялся спать  в
любом положении: возьмут его за задние ноги, он висит и спит...
   -- Ты посмотри, какой он ленивый, --  сказала Вера, прямо рекордсмен по
лени. Упри его носом в стенку -- не отстранится, будет спать.
   И в самом деле, кот спал, уткнутый носом в стенку, в самой неподходящей
позе. Юра засмеялся:
   -- Рекордсмен  по  лени!  Я раньше думал, что это  я. Лед между Юрой  и
Верочкой  слегка  треснул.  Окончательно  он  распался  вечером, когда  она,
укладывая мальчика спать, заметила, какие  у него грязные  маленькие ноги...
Она согрела воды, вымыла Юру в корыте. Он сопротивлялся, стесняясь худенькой
своей наготы, по-мужицки закрываясь двумя руками. Вера прикрикнула:
   Чтобы у меня этих глупостей не было! Что я, голых мальчиков не видела?
   Юра оробел, опустил руки по швам  и покорно дал себя выскоблить. Лег он
в постель чистый, тихий, розовый, весь утонув в Шунечкиной огромной  рубашке
с трижды закатанными рукавами. Вера поцеловала его в лоб, ощутила миндальный
запах мыла  и влажных волос  и легонький укол  в сердце, уже  готовое любить
этого   мальчика,  чужого  сына.   Вспомнился   ей   свой  --   нерожденный,
неполюбленный... Может быть,  этот послан ей взамен  -- мало  ли какие штуки
выкидывает судьба?
   Юра  трудно  приживался  в отцовском доме,  но  все  же  приживался  --
отходил,  оттаивал. Мальчик был  сложный,  вниманием не избалован,  подолгу,
видно, недоедал, чем-то был напуган.  Было у него что-то в прошлом  неладное
--  какие-то товарищи, мучившие  его  и,  может быть,  вовлекшие  во  что-то
грязное...  Он  кричал по  ночам,  кого-то  гнал,  плакал,  ругался  плохими
словами,  и глаза у него, если зажечь свет, были  загнанные, как у львенка в
зоопарке.  Страдал  непонятными  страхами: боялся  солнца, боялся  форменной
фуражки, не мог привыкнуть  видеть  ее на  отце. Время  от времени  на  него
находили странные приступы: он  как бы окаменевал, тупо  уставившись в  одну
точку;  из этого  состояния  его  нельзя было вывести, и оно особенно пугало
Веру (тяжелая  болезнь матери была душевная).  А иногда он  вдруг становился
обычным мальчиком своих лет -- бегал, смеялся, играл с котом. Кот Кузьма был
нескончаемым источником удовольствий:  его титаническая лень, вычурные позы,
в которых он  засыпал при любых обстоятельствах (например, на  весах,  когда
его  взвешивали),  его  философское равнодушие  к  суете земной,  скажем,  к
бумажному  бантику...  Все  это  восхищало  и  забавляло Юру,  словно бы  он
отгораживался котом от своего прошлого, весь был тут  и светился... И вдруг,
в разгаре игры, внезапным ударом -- молчание, тупость, пустой  и  враждебный
взгляд...
   Развитие  у  Юры  было  тоже  странное, неровное.  Запас  представлений
довольно  богатый. Знал множество слов,  зачастую  замысловатых, книжных.  И
наряду с этим -- глухое невежество. Не мог  сложить два  и  три.  Не знал, в
какой стране  живет,  как его фамилия. Прекрасная  память:  мог  запомнить с
одного раза  не только стихотворение -- длинный рассказ. А ни одной буквы не
знал.  Вера учила его читать; хитрый мальчишка притворялся, что читает, а на
самом деле просто  шпарил наизусть то, что  однажды слышал... Вера билась  с
ним, мучилась, но все ее старания  шли без отклика, как будто в вату... Иной
раз она не спала по ночам, придумывая: как бы ей подобраться к Юре?
   А Александр  Иванович  сыном не особенно  интересовался. Днем  приходил
домой  только  обедать, и  к  его трапезе  мальчик  не  допускался:  то  был
священный ритуал домашнего уюта, красиво накрытого стола; и жена должна была
быть  преданной, внимательной, улыбающейся. Вечером, когда отец возвращался,
Юра обычно уже спал или  из осторожности делал вид, что спит. В выходные дни
Александр Иванович читал,  играл  сам с собою в шахматы,  а  Юра старался не
попадаться  ему на  глаза.  Изредка  встречая  сына, Ларичев спрашивал: "Как
дела?"  И,  получив  ответ  "хорошо",  вполне  этим  удовлетворялся. Однажды
вечером,  придя   домой   раньше   обычного,  Ларичев   застал   Верочку  за
сентиментальным занятием: она укладывала Юру  спать и целовала его  на ночь.
Александр Иванович скривился, как от  кислого, поднял бровь  и сказал:  "Ну,
это уже лишнее". С  тех пор Вера таила от него свою  незаконную любовь,  как
преступление.  Больше всего она  боялась,  что Анна Петровна  выздоровеет  и
заберет сына.
   Веселая, дружелюбная  Верочкина любовь делала исподволь свое дело.  Юра
менялся к лучшему. Он поздоровел,  вырос, стал  смешлив, даже проказлив, что
несказанно  ее   радовало.   Наконец--  то  выучил  буквы  и  начал   читать
по-настоящему. Обнаружил способности к рисованию. Вера купила ему карандаши,
краски, альбом  и с материнской  гордостью показывала  его рисунки всем, кто
соглашался смотреть (Шунечке, разумеется, и не предлагала). В альбоме больше
всего   было  портретов  Кузьмы,  который  вдохновлял  Юру,  как  Саския  --
Рембрандта. В общем,  дело шло на лад: Юра,  выросший, похорошевший, с милой
улыбкой на открытом лице, стал ей радостью, гордостью, помощником в доме,  в
саду. Смеясь, они  пели вдвоем  старый-- престарый  романс  про белую  чайку
(особенно  дорог  был  ей этот романс), и она рассказывала Юре про море  (он
никогда не видел моря), про чаек (он их видел на Чусовой) и про свою встречу
с Александром Ивановичем ("В это время из-за камня  выходит  человек,  и это
был твой папа"...).
   Юра уже  прожил у нее больше года --  скоро ему должно было исполниться
восемь лет. Пора в школу...  Вера загодя закупила тетрадки в косую  линейку,
пенал, ручку, резинку с зайцем... Наступит осень, и ее сын (он был ее сыном,
был!) пойдет в школу, принесет пятерку... Что там -- пятерку! Пусть двойку!
   Но  вот однажды вечером  Александр Иванович пришел мрачноватый -- брови
вместе -- и сказал:
   -- Собирай Юрку. На днях повезу его в интернат. Ее словно ударило...
   -- Как? Зачем? Какой интернат?
   --  Для сирот военнослужащих, в  нашей  же области.  Хлопотал, приняли.
Мальчишка все равно что сирота. Мать неизвестно когда  выйдет, и выйдет  ли.
Пора его  пристроить  к  делу. Все  Все рисуночки,  Кузьма, бабьи фокусы  --
побоку. Должен расти мужчиной. Условия в интернате прекрасные -- дисциплина,
обучение -- все.
   -- Он бы мог ходить в школу здесь, в поселке...
   -- Хороша школа! Учителя сами не знают, чему учат.
   -- Я бы ему помогала...
   -- Воображаю. А еще мог бы ему помогать Кузьма. -- Я...
   -- Верочка, вопрос решен. Ясно?
   --  Ясно... В общем, собирай мальчишку. Одежду вычисти, белье постирай,
носки перештопай. Через неделю я сам отвезу его.
   ...Поезд ушел.  За пыльным окном пропало бледное  Юрино  лицо. Так и не
успела толком попрощаться: мальчик, как всегда, дичился  в присутствии отца.
Отвернулся.  Запомнилась  пушистая  щека,  нежное  ухо,  тонкая шея в  белом
воротничке,  но не взгляд,  взгляда не было. Увезли  сына.  В голове все еще
стучали колеса, увозившие сына.  Она села в казенную машину и поехала  домой
степью, голой  как  стол.  Дома было пусто, узенькую койку  из столовой надо
было  убрать. Вера стала  на колени  перед этой  коечкой, опустила голову на
детскую подушку, пахнувшую  миндальным мылом, и на  несколько минут замерла.
Потом встала и принялась за работу.
   Шунечка вернулся через неделю.

15

   -- Вера, это ты?
   Кто-то  заглядывал  в  окно  со  двора.  Невысокая  стройная женщина  в
беретике, в детских туфлях... Неужто Маша?
   -- Машенька! -- завопила Вера немузыкальным голосом и кинулась к двери.
И точно -- Маша! Чудо чудное, диво дивное!
   -- Сама  приглашала, а сама не ждешь, --  смеясь, говорила Маша. -- Ну,
как, принимаешь гостью?
   -- Еще спрашиваешь!
   Объятия, поцелуи. Поцелуи,  объятия. Конца им нет. У Веры  -- слезы,  у
Маши -- нет, но тоже, видно, обрадована.
   -- Красиво у тебя. -- Нравится?
   --  Очень  нравится.  Только, должно  быть,  массу времени  это  стоит.
Времени и сил. Души.
   "Любви, -- подумала Вера, -- про любовь не забудь".
   --  Машенька,  раздевайся,  устраивайся.  Где  твои   вещи?  Вещей  был
крохотный чемодан,  не чемодан даже  --  баульчик.  Старенький,  потертый, с
испорченным замком, веревкой  перевязанный,  чтоб не  открывался. Вера опять
прослезилась, глядя на ту веревочку, -- как  похоже на Машу! -- Спать будешь
здесь, в столовой. Нравится тебе?
   -- Слишком нравится. Лучше все это не было бы так роскошно. Я к роскоши
не привыкла.
   -- Бог с тобой, какая роскошь? Обыкновенный уют.
   -- Обыкновенный уют и есть самая большая роскошь. ...Бог ты мой, все та
же Маша, и волос из уса торчит.
   -- Ну, садись же, рассказывай. Как живешь?
   -- Нормально. Работаю как  оглашенная.  В этом году  оперировала грыжу,
делала две резекции желудка... Без осложнений.
   -- С мужем не помирились?
   -- Что ты! Я еще с ума не сошла.
   -- За другого не собираешься?
   -- Пока нет.
   -- Только пока?
   -- Думаю, что вообще. Сошлась с женатым.
   -- Да что ты?! -- ахнула Вера.
   -- Вот, так получилось.
   -- Любишь его?
   -- Ужасно.
   -- Больше всего на свете?
   -- Угу.
   -- И как же ты... Не стыдно тебе, что женатый?
   -- Не стыдно.
   ...Ну и Маша. Только подумать: сошлась с женатым -- и ничего. Даже  как
будто гордится. Это еще надо усвоить...
   --  Что же  это мы  с тобой:  болтаем-болтаем, а  тебе  надо умыться  с
дороги, переодеться, покушать...
   -- Переодеваться мне не во что, умоюсь охотно, поем тоже.
   Какой-то у  Маши стал телеграфный стиль. Вера отвела ее в свою "ванную"
-- угол за перегородкой, где стояли тазы,  ведра, кадки с  водой, фикус, где
полно   было   пышных   розовых  полотенец,   где   даже   висело   зеркало.
"Стародворянская обстановка", -- сказала Маша.
   --  Это еще  что!  Скоро  мы настоящую ванну  поставим,  воду проведем,
канализацию. Здесь  у нас  будет  душ, а  здесь -- смотри -- уборная. Верно,
уютно?
   -- Как в "Гранд-отеле".
   Лицо  Верочки  сияло  гордостью  за  свой  дом,   свои  труды,  будущий
водопровод, канализацию... Когда Маша умылась,
   она накормила ее обедом, сокрушаясь, что не знала заранее, а то бы...
   -- Еда была прекрасна, -- сказала Маша. -- Нет, еда была прелестна.
   --  Ну, какая это еда? Вот завтра  я тебя накормлю настоящим обедом. Ты
не знаешь, что такое настоящий обед?
   --  Знаю.  Тот,  которым ты  меня  накормила.  Сверх  этого  будет  уже
безнравственно.
   После обеда  Верочка  с Машей сняли  туфли,  завалились  на супружескую
тахту, по  уши в  подушках, и начали болтать. Главным  образом про любовь --
вечная женская тема, никогда не иссякающая. Маша рассказала, как встретилась
с "женатым", как  у них все получилось, как впервые поцеловались, что сказал
он и что она ответила...
   -- А как жена? -- спрашивала Верочка.
   -- Обыкновенно. Жена как жена. Существует.
   -- И он.... не хочет на тебе жениться?
   -- Хочет, да не может. Там не только жена, там дети.
   -- Дети... я и не знала.
   -- В  том-то и горе. Будущего  у нас нет. Мы  о нем  и не заговариваем.
Любим друг друга -- и все.
   -- Смелая ты.
   -- Да уж куда смелее. Совсем с ума сошла. Знаешь, что я затеяла? Родить
ребенка.
   Вера обомлела:
   -- Да что ты?! Врешь!
   -- Провалиться мне на этом месте.
   -- И... давно?
   --  Четвертый  месяц.  Отступать  поздно.  Решение  глупое,  но принято
сознательно.
   Вера молчала.
   -- Ну, что молчишь? Мое дело пропащее. Ты про себя расскажи.
   Вера рассказала про себя: как  жила, какие были трудности быта, как Юру
воспитывала, как его полюбила, как пришлось его отдать...
   -- Фью, -- присвистнула Маша совсем уже по-мальчишески, -- ну и с лешим
же ты себя связала.
   -- С каким лешим? -- не поняла Вера.
   Да с твоим Шунчиком. Настоящий леший, и брови такие же. Вера обиделась:
   -- Брови у него прекрасные. Соболиные.
   -- Пускай соболиные, и все-таки он леший.
   -- Нет, не леший.
   -- Нет, леший.
   -- Не говори так. Я же его люблю. Ты сама любишь, должна понять.
   -- Знаешь что? -- сказала Маша Смолина. -- Я сейчас поеду.
   -- Куда? -- не поняла Вера.
   -- Обратно. К себе домой.
   -- Ты с ума сошла!
   --  Ничуть.  Я  приехала с  тобой повидаться, а  не с Шунчиком. Мне  он
противен. Видеть его не хочу.
   Маша вскочила с тахты, надела ребячьи туфельки на маленькие ноги, взяла
баульчик, плащ, помахала рукой.
   -- Ну, прощай, милая, не огорчайся, еще увидимся. Спасибо за прекрасную
еду. Нет, прелестную еду.
   -- Неужели ты это серьезно?
   -- Вполне серьезно. Целуй и прощай. Поцеловались. Вышли во двор.
   -- Дай хоть провожу тебя.
   -- Не провожай. Я на попутном.
   Вера, растерянная, глядела Маше  вслед, что-то в ней рвалось,  тянулось
за уходящей; так, говорят, домашние  гуси  хлопают крыльями, видя, как летят
дикие, --  хлопают,  гогочут, тянут  шеи...  Вот и  в  Вере  все  хлопало  и
гоготало...  Ловкая, небольшая фигурка  шла по дороге  к станции. Ее обогнал
грузовик,  она помахала  плащом, просясь на борт, грузовик остановился, Маша
птицей вспорхнула  на  колесо, оттуда  --  в кузов, а  дальше  все  застлало
поднявшейся пылью. Уехала...
   Вера вернулась в дом, прибрала тахту,  взбила подушки. Словно и не было
здесь  никаких диких гусей... Села шить -- Шунечке  рубашку.  Швейную машину
недавно приобрели. Солнце село, в  комнате стало темнеть, а она  все шила да
шила. Швы, как учила ее мать, проходила зубами -- ровнее ложились.
   Вот и шаги на крыльце. Пришел Александр Иванович, окликнул ее:
   -- Верочка? Здесь ли ты, моя дорогая?
   -- Я здесь, -- сказала Вера и вышла ему навстречу.

16

   Часы тикают, а время  идет... Вот уже десять лет,  как они женаты. Вера
пополнела,  раздалась в  плечах  и  бедрах,  но  все  так  же светла  лицом,
незабудками глаз, все так же мило, картавым хвостиком, заканчивает свое "р".
Александр  Иванович,  Шунечка,  постарел немного,  голова,  сжатая с  боков,
кажется выше, строже, виски поседели, разлохматились соболиные  брови. Детей
у них нет,  так с того разу и  не было.  Вера теперь  и не жалеет,  что  нет
ребенка, -- при такой жизни, в разъездах да хлопотах, был бы он ни к чему. А
судьба тем временем  все  гоняет их  из края в край,  из  степи в город,  из
города  в тундру, из тундры на сопки, на острова, и везде надо устраиваться,
обрастать бытом, жить. Вера всему выучилась, за неделю ухитрялась прижиться,
обставиться, обзавестись. Научилась укладываться  в дорогу,  отбирать  самое
нужное,   без  сожаления  расставаться  с  лишним,  на   новом  месте  одной
салфеточкой на  столе, одной веткой  в  вазе  создать  дом. Везде,  куда  ни
забросит судьба,  Александр  Иванович Ларичев  на хорошем счету --  командир
строгий,  толковый, разумно  требовательный. Дел у него выше головы, а время
сложное,  повсюду  шпионы, вредители -- долго ли  попасть в беду? Но  судьба
пока что милует Ларичева,  как-то обходит он опасные точки, хотя и  с риском
для головы... Иной раз придет домой и молчит, слова не скажет. Вера его ни о
чем не расспрашивает, старается без слов, одним  своим веселым, ненавязчивым
присутствием  отвлечь  его,  развлечь...  Не  всегда,  ох  не  всегда это ей
удается.  Спят  они теперь  на  разных  кроватях,  если  квартирные  условия
позволяют. Один только раз намекнул Александр Иванович, что не  выспался, --
Вера  сразу поняла  намек,  оборудовала себе  ложе в  соседней  комнате,  не
обижалась, не  дулась.  Человек немолодой, может быть,  ему  не до  этого. А
хотелось  любви --  ничего не скажешь... Иной раз Шунечка по  две недели, по
месяцу  к ней не  приходил.  Зато уж  когда  приходил, все было по-прежнему.
Каждый раз -- как первый.
   В сущности, Вере,  как и многим женщинам, не так уж нужна была любовь в
узком,  буквальном  смысле. Нужны  ей были  аксессуары любви: слова,  цветы,
комплименты,  клятвы.  Не  скрытое,  подразумеваемое,  а  открытое,  словами
выраженное  обожание. В  свое время  именно словами  Шунечка ее покорил.  На
слова он не скупился и теперь, но только в минуты близости. А как это бывало
редко... Верочка без слов высыхала, как цветок без воды. К счастью, она была
умна  и  понимала:  ни  один  мужчина  не  может много  лет подряд говорить,
говорить слова одной и той же женщине. Скажи спасибо, что хоть изредка он их
тебе говорит...
   А  времени  свободного  бывало  довольно  много  --  за эти  годы  Вера
научилась все делать толково, складно, дела у нее были упакованы плотно, как
вещи в чемодане. В  свободное  время она много  читала, перечла всю классику
(совсем поновому, не по-- школьному, а для души). За современной литературой
тоже следила, выписывала два  журнала, читала охотней всего про любовь, но и
публицистику тоже  проглядывала. Очень падка была на юмор: иной раз, сидя за
книжкой, принималась смеяться, как заведенная. И у самой был дар подмечать и
описывать  смешное; он  проявлялся  главным образом в  письмах, которых  она
писала великое  множество. Пересыпанные  запятыми, живые, веселые. В них она
описывала свой сад,  где каждый подснежник расцветал по-своему, новую чудную
блузку,  неожиданную  встречу  на  улице,  своих  соседей  с  женами  (серия
портретов), происшествия в гарнизоне... "Черт возьми, Верка, да  у  тебя  же
талант! -- писала ей Маша. -- Твои  письма непременно надо печатать!" Читая,
Вера  только посмеивалась  смущенно.  Смех  смехом,  а она  и  в  самом деле
чувствовала в себе  что-то  вроде  горячей точки, разгоравшейся,  когда  она
бралась за перо.  Однажды она до того расхрабрилась, что  отнесла  небольшую
заметку, на тему о бытовых неустройствах, в редакцию местной газеты. Заметка
получилась и в  самом  деле  смешная, Вере  самой  нравилась.  В редакции ее
прочли, посмеялись, одобрили,  но не  напечатали: "Мало пафоса, мелкотемье".
Вера больше литературных попыток не возобновляла и только боялась, как бы не