ого-то не говорили, ни о чем не расспрашивали, все
и  так ясно. Каждая чуяла, что у другой в душе.  Анна Савишна нутром  поняла
сложную Ве-рочкину судьбу,  огорчалась, что дочь подурнела, постарела (это в
тридцать четыре-то года!), понимала ее любовное рабство, жалела ее: "Ничего,
Верочка, я тебя откормлю!" -- и плакала.
   Участок,  выделенный   под  строительство  дома  отставному  полковнику
Ларичеву,  был  огромный,  неправильной формы  урезанный  четырехугольник --
пустырь пустырем: ни деревца на нем, ни кустика, одна полынь, бурьян и битый
кирпич. Вера, глянув на участок,  даже пала духом (это она-то!)  -- так было
все  здесь неуютно,  неприкаянно. Холодное  море  сурово синело  вдали (была
поздняя  осень), ветер гнал через участок клубки перекати-поля, -- казалось,
эти клубки, сцепившись,  ссорятся. Ни  шалаша, ни  будочки  -- спрятаться от
ветра. Но  она знала: раз Шунечка  затеял строиться,  не  отступит. Денег на
строительство  не  было.  Ларичев  раздобыл   долгосрочный  кредит,  получил
разрешение  разобрать на кирпич пару разрушенных зданий --  не так далеко от
участка, но и не так близко.
   Начались работы. Жить было негде; идею  поселиться  у матери  Александр
Иванович круто отверг. Поставили, тут же на  участке, дощатую будку-времянку
с  земляным  полом, с чугунной печкой; когда ее топили, она  сурово калилась
малиновым  боком  с беловатым пятном  посредине. На этой печке Вера готовила
немудреную трудных этих  времен еду, памятуя, что обед в  доме  должен  быть
каждый  день. Печку топили щепой, мусором, рваным толем. Дымила она нещадно,
особенно при западном ветре, донья  кастрюль были бархатные от сажи.  Иногда
Вера собирала кухонную посуду в мешок и шла к морю. На берегу было пустынно,
холодно, ветер трепал головной платок, норовя совсем его унести, руки стыли,
песок был крупный и  больше царапал, чем чистил. И все же Вера любила купать
кастрюли: что-то  вольное, свирепое  обдувало ее там, на берегу.  Море пахло
йодом, простором и, как это ни странно, -- вечностью...
   Александр Иванович, сухой  и неласковый, целыми днями пропадал по делам
стройки: с кем-то встречался, выпивал, советовался, тут доставал машину, там
-- цемент, гвозди, оконные стекла. Вот  где ему пригодился хоть и горестный,
но все же опыт работы в КЭО. Приятели, приятели... Время от времени  Ларичев
приводил кого-нибудь из них  в дом-времянку.  Спирт он приносил с собой,  но
закуску  всегда требовал с  Веры. "Понимаю, время трудное, все по карточкам,
теорию я и без тебя знаю. А ты раздобудь где хочешь. Я ж  тебя не спрашиваю,
где достать гвозди?" И Верочка изворачивалась, кик могла. Александр Иванович
требовал сложно: не  только накрытого  стола, но и улыбки, радушия, прелести
женской.
   -- Ты должна облучать, понимаешь? Иначе какая же ты хозяйка?
   Вера   и   старалась  --  облучала.   А  гости  были  ужасны.  Какие-то
представители подземного  делового мира, где циркулировали дефицитные  вещи,
где  можно  было (ты --  мне, я --  тебе) достать  что  угодно.  На  видимой
поверхности этих вещей не  было, но в глубине  они обращались  и могли  быть
вызваны оттуда  неким подобием волшебства. Надо было знать, кого, чем, когда
угостить,  кого  с кем познакомить, кому о  чем намекнуть.  В  этом мире  не
торопились,  подолгу сиживали за столом, беседуя о чем  угодно,  только не о
прямом деле. Нет,  надо было пройти  через  священный  ритуал  приятельства,
приобщиться   (иногда   почти  искренней!)   взаимной  любви,   когда   дело
устраивалось не в  ответ на какую-то услугу или, упаси боже, денежный куш, а
просто так -- из любви  к ближнему.  Эту любовь надо  было в себе раздуть, и
времени на  раздувание  не жалели. Дельцам тайного мира  надо было верить  в
свое бескорыстие. А чтобы верить, надо было глушить себя водкой. Ларичев все
это понимал, но, помимо воли, все же отчасти испытывал влияние традиционного
ритуала. Иногда, особенно  выпив, он почти  верил,  что  его окружают  пусть
простые, но честные и добрые люди, готовые бескорыстно его осчастливить...
   А   дело   шло  медленно.   Гость,  выпив   разведенного   спирту,  еще
кочевряжился,  не  мог  прямо и  просто приступить  к  делу:  надо было  еще
покривить душой.  Не  до  конца  опорожненная  бутылка  с  жемчужно-опаловой
жидкостью,   алые   шары   квашеных   помидоров,   атлантическая  сельдь   с
перламутровыми, втянутыми  боками --  все это  располагало  к  лирике. Гость
расстегивал  пиджак  на объемистом животе и начинал  откровенничать. О своем
детстве. О  судьбе, вечно его преследовавшей  ("Только опомнился, а она тебя
по морде!").  О  неудачной женитьбе. О черной неблагодарности  иждивенцев --
детей,  племянников.  "Я тебе вот что скажу, Саша.  Верь моему слову, как на
духу: ни разу в  жизни  ни тютелькой для себя не попользовался.  Только  для
других. Валил, как в прорву. Есть такие, что  все себе, а  я  -- другим, как
ненормальный. И что? До седых волос дожил, паршивой  тысчонки не скопил (тут
извлекалась  мятая  сберегательная  книжка  со   вкладом  двенадцать  рублей
пятьдесят копеек, Ларичеву предлагалось ее осмотреть и удостовериться). Кого
люблю, -- продолжал гость, -- ничего не пожалею, все  отдам.  Плевать мне на
эти  деньги (тут сберкнижка бросалась  на  пол и топталась ногами). Я  тебя,
Саша, полюбил  (поцелуй), ты мужик  правильный, прямой, вроде меня.  Выпьем,
Саша, за нашу мужскую дружбу!" Опять  наливались лафитнички, насаживались на
вилки шары помидоров, ломти атлантической сельди...  Александр Иванович тоже
мутнел разумом, начинал любить гостя, называл его Колей...
   -- Главное, жена у тебя хороша! -- говорил Коля, разомлев окончательно.
   В разговор о жене Ларичев не вступал даже пьяный.
   Дело шло медленно-медленно,  но все-таки  шло.  Невозможное становилось
возможным. На участке скапливался строительный материал: кирпич, лес, шифер.
Появлялись бригадами  шабашники, строительные  рабочие  -- их тоже надо было
поить, любить... Рабочие приходили и уходили,  не сделав почти ничего (время
тратилось  больше  на  чоканье и  взаимное хлопанье по плечу), а потом вдруг
являлись на весь выходной день, и за этот день  стройка подвигалась  больше,
чем за  два предыдущих  месяца.  В  общем, дом потихоньку рос себе  да  рос.
Многое  Ларичев  делал  сам  --  клал  кирпичи,  месил  раствор,  строгал  и
прилаживал двери, и Вера ему помогала --  веселая, худая, бесполая,  похожая
со  своей длинной шеей  на  сторожкого  гуся,  особенно  когда вышагивала по
участку, нагибаясь за каждой щепкой...
   Зимой  в  дощатой   времянке  бывало  нестерпимо  холодно,  и  Ларичевы
волей-неволей перебирались к матери, где для них всегда готов был и стол,  и
дом, и нежная, молчаливая забота. Анна Савишна, прежде не очень-то  любившая
зятя, теперь стала его жалеть, баловать. Может быть, иной раз виделся  он ей
сыном, Ужиком... Кто знает? Александр Иванович в гостях у тещи не заживался.
Чуть потеплеет -- берет Веру и уводит обратно в свою времянку.
   Полтора года строился дом. Вот наконец он  закончен, подведен под крышу
-- поверить этому почти невозможно. Он еще  пуст, пахнет известкой, краской,
сыростью, но существует...
   Праздновали    новоселье    на   чужих    столах,   сборных    стульях.
Приятели-благодетели  Ларичева  собрались наконец все вместе. Сперва друг на
друга косились, но водка их спаяла: пили, пели песни и сами  себе умилялись.
Как они его осчастливили, как любили!
   -- Вот, Верочка, мы с тобой и помещики, -- сказал Александр Иванович на
другой  день. -- Слава богу, крыша над головой есть. Теперь можно и  о жизни
подумать.
   Вера  поежилась  от  старорежимного  слова  "помещики",  но  улыбнулась
послушно.
   -- Смотри. Здесь у нас будет расти виноград, а здесь  -- персики. А тут
мы  посадим грецкий орех. Под орехом поставим стол, будем обедать, чай пить.
Веришь ты в это? Видишь будущий грецкий орех?
   Участок был ужасен -- пустой, изрытый, засоренный.
   -- Вижу, -- сказала Вера.
   -- Будешь за него бороться?
   -- Буду.

28

   И пошли, и пошли годы борьбы за  грецкий орех. Прошло их немало, и были
они тяжелы, но прошли.  Была вскопана, поднята, унавожена  сухая,  глинистая
земля -- чуть ли не руками разминали  каждый комок. Были  высажены  плодовые
деревья,  виноград,  малина.  Был,  наконец,  посажен,  прижился  и вырос  в
середине  двора символический грецкий орех --  правда, еще невысокий, ростом
со  среднего  мужчину, но  мощный,  ухоженный, с  любовно побеленным статным
стволом. А под ним, как и было задумано, поставили прочный обеденный стол на
чугунных ножках, для устойчивости вкопанных в землю. Построили летнюю кухню,
дровяной сарай. Небольшой участок двора обнесли сеткой, там поселились  куры
-- веселые, молодые, с алыми гребнями, а среди них расхаживал, сияя радугой,
разноцветный владыка. Вера его называла "наш русский народный петух". И кота
завели  тоже  русского, народного,  традиционной  серо-- тигровой  масти;  в
память всех  предшественников  его  назвали  Кузьмой. Построили две беседки,
между ними  Вера  Пла-тоновна посадила розы, и цвели они  целое лето -- одни
осыпались, другие  начинали  цвести.  Вот и  есть  у меня  свои  розы, долго
пришлось до них доживать...
   Жизнь была тяжелая, трудовая,  но  здоровая и почти изобильная.  Денег,
правда, не хватало -- пенсия шла главным образом на уплату долгов. Зато были
свои куры,  свои яйца, свои ягоды --  яркая, породистая клубника... Впрочем,
клубника  больше шла  на продажу -- не на рынок, а по знакомству (Шунечка не
хотел об  этом  знать,  но  молчаливо  потворствовал).  Был свежий,  ветрами
пронизанный  воздух, синее  море  на  горизонте,  особенно  широко  видное с
террасы,  сквозь плети дикого винофада,  сплошь завившего дом сверху донизу.
Море со своими барашками и парусами иногда тревожило Веру как напоминание об
иной жизни, более просторной, но размышлять ей было некогда...
   Мать,  Анна Савишна, поселилась у  Ларичевых с тех  пор, как  в одну из
весен полой водой смыло под обрыв старую хату.
   Она уже давно дышала на ладан и вот не выдержала. Хорошо, старухе самой
удалось спастись,  не  придавило  развалинами. Она стояла на краю  обрыва  в
темненьком летящем платке, с задумчивым темным лицом, и  что-то нашептывала.
Вера обняла ее за плечи -- мать отстранилась. "Ремонтировать бесполезно", --
сказал Ларичев и тут же распорядился: "Взять вещи, какие остались, маму -- к
нам".  Анна  Савишна что-то говорила  про  "инструмент" --  пианино, верного
Найденыша, прожившего с нею годы  и как-то по-своему скрашивавшего ей жизнь.
Александр Иванович  ее высмеял -- от "инструмента" остались  рожки да ножки.
Мать  покорилась.  Вырыли  из-под  мусора  кое-какие  вещи  --  было  их  до
странности мало, ничего не  нажила за долгую жизнь. Тем временем подкатил на
фузовике  Александр  Иванович  --  пофузились,   поехали.  Дома  выпили  "за
новоселье" -- Анна Савишна  тоже пригубила вишневой  наливки, но глаза  были
горькие...  А  на  участке, где  стояла хата, кто-  то, по договоренности  с
Александром Ивановичем, начал новую стройку...
   У  Ларичевых мать жила тихо, неслышно, в маленькой комнатке без окна --
бывшей прихожей.  Освещалась  она  через дверь, летом  в ней было прохладно,
зимой  --  тепло;  Вера называла ее "каюта-люкс". И правда, в комнатке  было
уютно: портреты Ужика, Жени, старая карточка Платона Бутова (усы колечками),
лиловое   бархатное   яйцо   с  позументами,   пучки   крашеного   ковыля  и
чистота-чистота... Вера любила забежать к матери со двора, с фядок, с яркого
солнца, мать брала ее за руку, и так они сидели минутку... Жизнь у Ларичевых
шла  налаженно, складно, по четкому расписанию, как на  корабле. Летом  Вера
вставала  рано,  надевала широкополый  соломенный  "брыль"  и  шла  на  свои
плантации. Полола фяды, подвязывала виноградные лозы, опрыскивала деревья --
все это не по-любительски, а на научной основе (у нее уже скопилась неплохая
библиотечка  по  садоводству).  Шунечка вставал позже, часов в десять.  Ради
утренней  неги  он  предпочитал  не  одеваться и  кейфовал в  одних  трусах,
обширных,  как  черные  флаги.  Над  ними  привольно  располагался волосатый
немалый живот.
   --  Эй,  там, на  камбузе!  -- кричал,  вставши, Александр Иванович. --
Иду-иду, -- спешно  откликалась Анна Савишна. -- Мне не вас, а Верочку. Я не
при всем  параде,  так  сказать,  без галстука.  -- Шунечка, доброе утро, --
скромненько говорила Вера, заглядывая через порог. -- Чего  тебе подать?  --
Чаю с калачом, варенье абрикосовое.
   Проходило две-три минуты, и являлась Вера с подносом, где было все то и
только то, что  требовалось: чай горячий, душистый, свсжезаваренный (Шунечка
не  терпел  перестоявшего),  белый  мягкий   калач  с  мучнистой   корочкой,
разогретый,  слегка  подрумяненный,  темно-рыжее,  нежно-густое варенье... И
надо  всем  этим  --  улыбка.  За  годы  супружеской  жизни Вера  Платоновна
выучилась улыбаться, какие бы кошки ни скребли на душе, быть  всегда свежей,
подтянутой, оживленной. Вот  и сейчас,  после работы  на жарком солнце,  она
была  свежа, причесана,  сбрызнута  одеколоном.  Садилась  напротив мужа, не
распускаясь,  не разваливаясь, прямо и стройно, с ямочками на веселых,  юных
щеках, и любо было смотреть на ее полные, гладкие,  золото-загорелые руки...
Удовлетворенный  Шунечка,  выпив свой  утренний  чай, целовал жену  в щеку и
милостиво ее отпускал. Сам же, в трусах, садился в кресло читать книгу. Книг
у него было немного, но он их любил.
   Заботы по дому-- были строго разделены.  Сад, огород,  кухня, белье  --
это  Верочка. Сарай  починить, уплатить налоги,  провести воду,  оборудовать
чердак  -- это все Александр Иванович. С  годами он  стал хозяином солидным,
рачительным, разумно расчетливым, без мелочности и ску-пердяйства, знал цену
всему,  и  себе  в  частности. Разные Коли  теперь к столу  не  допускались,
принимались по второму разряду -- в кухне.
   Особой  стороной  жизни, особой заботой и радостью были дачники. Летом,
для пополнения бюджета, Ларичевы сдавали часть дома, но не кому попало, а по
строгому  выбору. Тут Александр Иванович был привередлив, не терпел  в  доме
плохого  общества.  Хорошим  обществом  были  люди  высокого  полета  --  --
профессора, артисты,  генералы.  Сам  выученный,  как  говорится,  на медные
деньги, Шунечка ценил образование,  но с  достоинством,  без подобострастия.
Снять  дачу  у полковника Ларичева  было честью, доступной  не всем. Дом был
добротен,  уютен,   изобретательно   ухожен.  Комнаты   --  светлы,  высоки,
просторны, украшены занавесками, свежо надутыми ветром. А всего  важнее, что
дачники чувствовали себя не дачниками -- гостями. К их услугам были и сад, и
огород  со всем там произрастающим, и  смуглые персики, и матовая малина,  и
беседки,  и розы, и просторный стол под грецким  орехом, и смех и  оживление
милой хозяйки, и  умная  беседа видавшего виды  хозяина. Вечером в  беседке,
увитой розами,  ставилось на  стол холод-нос  кисленькое  домашнего  разлива
вино,  к нему --  козий сыр,  колбаса, нарезанная толстыми, в палец, ломтями
(вкус Александра Ивановича).
   Светлый  рогатый  месяц  высился  в небе,  прохладный  морской  ветерок
обдувал щеки, и светлая радость сидела за столом в лице белокурой хозяйки.
   "Рай",  --  говорили гости.  И подлинно, рай. Мудрено ли,  что они, раз
приехав, стремились сюда  опять и опять? У Ларичевых дачники жили из года  в
год, становились  своими  людьми,  как  бы  членами  одной  сложной  веселой
семьи...

26

   Из года в год приезжал  старик академик  Красовский,  историк  древнего
мира,  с худенькой,  нервной, нежно-озабоченной женой. Он был  бел как лунь,
она рыжа как белка, они ласково бранились,  любя друг друга; предметом спора
были лекарства, которых никто из них принимать не хотел, но непременно велел
принимать другому.  Он был светом ее  жизни, единственным смыслом;  когда он
говорил, она глядела  ему в рот и кивала маленькой рыжей головкой, напоминая
старинную фарфоровую игрушку -- кивающего китайца: такие когда-то  ставились
на камин; Вера  еще помнила одного такого в детстве, в том доме, куда они  с
матерью ходили  стирать. Разговор  академика  был  умен, несколько  усложнен
старомодными формами  вежливости: "соизвольте выслушать", "прошу  извинить",
но,  слушая его, Вера  как бы воочию видела  Древний  Рим с его  фонтанами и
колоннами, струящиеся,  красным  окаймленные  тоги,  видела неистово храбрых
легионеров,  сражавшихся голыми,  но с большими щитами... "Понт Евксинский",
--  говорил академик, протягивая руку к синему морю... Вере  нравилось,  что
они  живут  на  берегу  Евксинского  Понта...  Раза  два  снимала комнату  у
Ларичевых  знаменитая  артистка  Маргарита  Антоновна  Кунина --  лауреатка,
народная,  веселая, орденоносная, гремевшая по всей стране (на улице  за нею
бегали  мальчишки и  кричали: "Тэрзай меня, тэрзай!" -- фразу из нашумевшего
фильма,  где  она  играла престарелую кокетку).  Маргарита Антоновна  была и
впрямь  немолода,  нисколько этого  не скрывала и  на сцене  не боялась быть
старой (она и  в юности играла старух),  но в своей  откровенной немолодости
была прекрасна.  Собственно, красивой она не была никогда, но что-то было  в
ней --  мимо  красоты,  поверх  красоты  -- неотразимое.  Какая-то продувная
веселость, владение своим телом и речью,  бурлящий комический дар. Глаза  --
черно  подведенные,   пламенно--   серые.  Шапка   мятых,   плохо   завитых,
пестро-седых кудрей. Великолепное неряшество в  одежде (могла надеть разного
цвета  чулки, и когда  ей на  это указывали, отвечала: "Чистая условность. В
средние века вообще так носили"). Великолепное презрение к  моде.  Глубокий,
вибрирующий голос (почти бас), неровно накрашенный рот, папироска, присохшая
к  верхней капризной губе (клочочки бумаги с  нее она срывала ногтем), а все
вместе -- чудо!  Александр  Иванович, вообще-то  не терпевший неряшества,  в
Маргариту  Антоновну был просто влюблен.  Весь  сиял, когда она  была рядом,
ради нее  надевал  не только  брюки -- пиджак!  Усевшись в кресла, они  вели
долгие утренние беседы (когда  Вера ненароком входила, Шунечка сухо говорил:
"Оставь нас"). Маргарита Антоновна  загадочно играла  подведенными  глазами,
ужимчатым плечом... А  Вера  нисколько не ревновала, напротив, радовалась за
Шунечку. "Надо же дать животному попастись", -- говорила она матери.
   Несколько лет подряд приезжала из Москвы семья генерала Ивлсва -- жена,
Марья  Ивановна,  черноглазая  толстуха  с  вечной   завивкой,  веселая,  но
паническая, топавшая по двору зелеными босоножками, и двое сыновей-погодков,
Пека и  Зюзя, -- сущие дьяволы, но с обаянием. Старший -- худой, начитанный,
остроумный, младший -- амурно-пух-лый  красавец, невежда. Порознь  они  были
еще ничего, но вместе образовывали взрывчатую смесь.
   Попали они к Ларичевым случайно: мать на лето повезла мальчиков к морю,
искали дачу, зашли напиться да  так и остались. Зюзя заявил: "Никуда  больше
не пойдем, мне здесь  хозяйка  нравится". Вера растрогалась  (Зюзя и в самом
деле был  неотразим  в своей  красоте дворянского  недоросля).  Как раз в то
время  в  доме пустовала комната, и Вера, с  разрешения  Шунечки,  сдала  ее
пришельцам. Пека  и Зюзя  прижились  тут, как в  родной семье.  Шунечке  эти
разбойники  нравились;  со  старшим  он  играл  в  шахматы,  с  младшим  вел
душеспасительные  беседы.   Он  был  единственным  человеком,  которого  они
слушались, хотя  мать,  Марья Ивановна, нередко давала волю рукам... Как-то,
рассердившись  на  Зюзю,  она  отхлестала  его  по щекам  кухонной  тряпкой;
"Концерт  для  тряпки  с  оркестром", --  иронически комментировал  Пека  --
досталось  и ему...  В  доме  держать  мальчиков  было  нельзя  из--  за  их
изобретательной шкодливости;  Шунечка поселился с ними  на чердаке, где  они
спали на полу, в обстановке спартанской, но уютной. Вера Плато-новна туда не
забиралась --  н