узнал  обо  всем  случившемся  Шунечка.  И  все-таки  что-то сосало  внутри.
Временами  ей становилось неопределенно-тоскливо: вот  десять лет прошло,  и
еще  десять пройдет, и  что? Все то же: уют,  пирожки,  торшеры, а любви все
меньше, кончается любовь. Тянуло ее к какому-то не домашнему, внешнему делу,
где гуляют сквозняки жизни. Однажды --  жили они тогда в областном городе --
смертно захотелось ей  пойти работать.  И  место уже  подыскала:  секретарем
редакции. Но Шунечка не позволил:
   --  Глупости  затеяла.  Твое  дело  --  дом, семья.  Навидался  я  этих
работающих  жен. Она -- развлекается, а он заброшен, сам себе трусы стирает.
Нет уж, моя дорогая, у нас с тобой так не будет.
   -- Шунечка, честное слово: я со всем справлюсь, и с работой, и с домом!
Я же сильная! Ну, попробуй!
   -- Сказал: нет.
   Так он все чаще начал ее обрывать: "Сказал: нет", -- и разговор кончен.
А  тут  скоро  их из  областного города перевели  опять в  захолустье, а там
работать -- и хотела бы, а негде.
   Вера тайком купила гитару и кой-как, по самоучителю, выучилась  играть.
При  Шунечке  стеснялась: однажды сказал он, что нет  у нее  слуха. Только и
похвалил он ее один раз, самый первый, когда пела про чайку...
   Да, давно это было. Идут годы, идут...
   И кот -- война.
   Она застала их  в  Белоруссии,  в одном  из малых городов близ границы.
Утром проревели  над городом немецкие самолеты,  сбросили  бомбы,  закричала
дико,  грозя кулаками небу, мать убитого ребенка, и вся жизнь перевернулась:
война.
   Александр Иванович зашел домой на минуту -- подтянутый, строгий, скрипя
сапогами, ремнями, всей выправкой скрипя.
   Верочка,  я  ухожу.  Тебе  надо уезжать.  Пробирайся всеми средствами к
маме. Буду писать на ее адрес. До  вокзала подбросит тебя машина, обратись к
начальнику станции,  он предупрежден. Вещей не бери, все равно не сохранишь,
только самое необходимое. Ну, будь здорова, родная.
   -- Шунечка, не оставляй  меня,  возьми с  собой. Я  не помешаю,  возьми
меня, только возьми!
   -- Сказал -- и все. Ну, ни пуха  тебе, ни  пера. Поцеловал в губы, снял
ее руки со своей шеи и вышагнул бодрыми шагами навстречу войне, жизни, своей
судьбе.
   ...Видавшая  виды  "эмка"  подбросила  Веру к поезду  длинному эшелону,
полному женщин, детей,  стариков и старух; все  это  толпилось, волновалось,
плакало... Начальник станции переспросил:  "Ларичева?" -- и сам посадил ее в
вагон.  Впрочем, не  "посадил",  "поставил" -- в  вагоне  можно было  только
стоять; ноги,  ноги, ноги  свисали с верхних  полок. Чемодан  с  вещами тоже
поместился и встал рядом с нею, что было странно: жизнь потеряла реальность,
чемоданы были в ней ни к чему, и  призрачным был весь эшелон с  этими сверху
свисающими,  как  бы разваренными  ногами, и странной была сверкающая  белая
улыбка  на черном от  копоти лице начальника станции... Как будто он смеялся
какой-то своей,  отдельной,  сумасшедшей радости... На самом деле он  просто
смертельно  устал  и,  занося  ногу  для очередного  шага, не  знал, как  ее
опустить на землю...
   А дальше -- дорога, долгая, мучительная, часто опасная. Плакали грудные
дети,  хором откликаясь  на  взрывы  падающих  бомб.  Эшелон  останавливали,
пассажиры выбегали  и ложились вниз лицом в  богатые травы, пахнувшие росой.
Вставали живые, лежать оставались убитые, раненых втаскивали в эшелон. Белье
из  Вериного чемодана разорвали  на бинты, а там потерялся и сам чемодан. На
одной станции пришел  начальник поезда, объявил пассажирам, что путь впереди
разрушен, дальше эшелон не пойдет,  и предложил каждому добираться, куда ему
нужно,  своими  силами.  Хромая  черная старуха  с  двумя  детьми  закричала
исступленно:  "Никуда  я  не пойду,  паразит  чертов, корми меня  с ними,  с
обоими". Он  вежливо сказал  ей: "Пройдемте, гражданка",  --  взял  на  руки
младшего  из  ребят,  другого-за  ручку и  увел обоих из  вагона;  старуха с
проклятиями  поспешала  следом.  Пассажиры,  толпясь  и  толкаясь,  осаждали
машины; Вера очутилась в каком-то  грузовике,  куда ее, крякнув  от  натуги,
подсадил рослый железнодорожник. В  руках у нее была чудом уцелевшая сумочка
с документами и деньгами, которые, впрочем, в этой обстановке были ценностью
сомнительной...  Машина  направлялась  на  юго-восток, а  где-то  в  том  же
направлении,   по   Вериным   расчетам,   должен   был   находиться  и  пока
благоденствовать приморский город,  ее  родина, с летящими по ветру красными
фестонами полотняных маркиз. Оказалось, машина идет не туда вовсе -- и снова
был поезд,  и ссаживания, и борьба, и упрашивания, и даже женские улыбки  на
запыленных, измученных лицах.
   Вера тоже улыбалась женской  улыбкой, и  ее иной  раз пускали... Деньги
потеряли всякую  цену -- за буханку хлеба она отдала кольцо... И все же, все
же она доехала,  она стоит, пыльная  и  оборванная, в  родной хатке, обнимая
мать,  которая постарела, извелась, но  еще  узнаваема, еще темноглаза,  еще
бодра. Мать  теперь одна: Женя еще  в  прошлом году вышла  замуж и уехала  в
Ригу,  а теперь  нет  вестей.  Ужик  воюет... Только  они с матерью остались
вдвоем, обнялись и плачут...
   -- Писем не было? -- спрашивает Вера. Только телеграммы.
   -- От  кого,  от  кого телеграммы? --  мучится она,  не умеет спросить.
Только зачем здесь гроб?
   Вера медленно приходит в себя. Мать уводит ее и укладывает  в  постель.
Засыпает она мгновенно и спит до утра без снов.

17

   Никогда еще Анна Савишна не была так близка  со  старшей дочерью, как в
то  военное время.  Прежде  она больше  любила Женю.  Теперь Вера  стала  ей
опорой, радостью.
   Есть  люди, как планеты,  светящие отраженным  светом. И есть люди, как
звезды, -- у  них собственный свет. Такие люди редки,  а Вера как раз и была
человек- звезда.
   Никогда не унывала это само собой. Больше: из любых обстоятельств умела
сделать шутку, спектакль. Жить было не на что, питались чем попало. Какие-то
обсевки мучные  сохранились на дне мешка,  их  смешивали с  лебедой и  пекли
лепешки. За зеленоватый оттенок Вера их  называла: "Мои изумруды". А когда в
огороде поспела  свекла  и стало из чего варить  борщ, "изумруды"  сменились
"рубинами"... А там  Вера поступила  кастеляншей в  военный госпиталь, стала
приносить зарплату, а главное, паек, и это было уже процветание.
   -- Мы процветаем с тобой, мамочка, правда?
   -- Правда, дочка, правда, -- улыбалась Анна Савишна, умиленно узнавая в
дочери  отца,  Платона Бутова.  Только  тот был  не  деловой, а  Верочка  --
деловая.
   В  госпитале  ей  работалось  хорошо,   хоть  и  угнетала  материальная
ответственность. Белья много,  за всем не углядишь.  Когда  пропадали  вещи,
Вера  огорчалась,  но  ненадолго;  бывает  такой летний  день:  не  в  силах
нахмуриться.
   От Шунечки писем не было, это  ее тревожило,  но неунывание  опять-таки
побеждало:  верила,  что  жив,  вернется.  В  госпитале   заводились  у  нее
поклонники:  сам главный был крепко неравнодушен.  Идет Вера на работу, а он
-- петушком, петушком:
   -- Доброе утро,  Вера  Платоновна. Какая у вас улыбка  прелестная. Сами
вы, как доброе утро.
   Верочка  улыбается  всеми  белыми   своими  зубами,  голубыми  глазами,
светлыми кудряшками-перманентом (остриглась, сделала завивку, при Шунечке не
посмела бы...).  И каждый человек, на которого эта улыбка падает, становится
сразу добрей, веселей. Так ее и зовут на работе: "Верочка -- доброе утро".
   И вдруг -- неожиданная встреча, прямо подарок судьбы. Пришла в хирургию
со стопкой белья, а там -- новая врачиха, небольшая, светлоглазая, кудрявая,
не первой молодости, но с ямочками на щеках. Вера вгляделась и ахнула:
   -- Маша!
   -- Верка! -- заорала Маша. -- Черт тебя возьми, ну и огромная ты стала!
Глазам не верю. Подымите мне веки...
   И ну -- обниматься. И целоваться вовсю, благо у обеих губы не крашены.
   Кое-как, среди объятий и ликования,  расспросили друг друга: кто  и как
живет? Маша -- военврач, сюда попала случайно,  по  назначению. Живет одна с
сыном. Замуж не вышла. Сыну уже девять, большой парень.
   -- А где же тот... женатый?
   -- Пропал в мути жизни. А ты все еще со своим Шунчиком?
   -- Он воюет, -- серьезно ответила Вера. -- Писем нет.
   -- А, -- неопределенно, но уважительно сказала Маша.
   -- Живешь-то где?
   -- Угол снимаю.  Пустили  нас  с Вовкой. Спим  на  одной койке,  велик,
брыкается. А так -- ничего. Главное, работы много.
   -- Ну, вот что я тебе скажу, -- заявила  Вера. -- Брось этот свой угол.
Будешь жить у меня. Сегодня же переезжай. Слышишь?
   -- Слышу, безумная, дай опомниться. Снова смех и объятия.
   Вечером зашли  на квартиру к Маше,  где она снимала угол. В  комнате --
три койки и раскладушка. На раскладушке сидел старый дед, перебирая крупу, а
на  угловой койке  -- тоненький мальчик, похожий на Машу,  только сейчас уже
выше  ее,  что  стало видно,  когда он встал  и вытянулся. На голове богатой
шапкой -- светлые кудри. Спинка -- прямая, статная, гордая, на матовых щеках
-- множество родинок. Глаза зеленые,  полные озорного, критического веселья.
Красивый мальчик...
   -- Мама, есть подкрепление? -- спросил он.
   -- Есть, есть.
   Маша вынула  из противогаза ломоть  хлеба и дала его мальчику. Он так и
впился  в него зубами, до  самого носа ушел в кусок. Вера и Маша с уважением
смотрели, как он ест. Не пустое дело...
   Когда ломоть был съеден  до  последней  крошки, подобранной  с  одеяла,
мальчик   обратил  внимание   на   гостью  и  поглядел  на  нее  с  вежливым
любопытством.
   -- Вова, -- сказала она, -- собирайся, поедешь с мамой жить ко мне.
   Мальчик глядел на нее во все глаза.  Они были не совсем зеленые, скорей
серые, зелеными казались от иронии.
   -- Ну, как ты на это смотришь? -- спросила Маша.
   -- Положительно, -- ответил мальчик.
   Часа  через  два  они со  всем  скарбом (а его  у Маши набралось-- таки
достаточно, несмотря на ее нелюбовь к вещам) вошли в хату над обрывом.
   --  Мама,  --  сказала Вера,  -- это Маша  Смолина,  моя самая  большая
подруга, а это ее сынок Вова. Они будут у нас жить.
   Надо  отдать справедливость Анне Савишне: она не удивилась,  ничего  не
спросила. Сказала только: Доброму гостю хозяин рад.

18

   А жили!  Как они  прекрасно и радостно  жили, несмотря на трудности, на
войну.   Кое-как  разместились.   Вовке  сначала  вместо  кровати  поставили
расписной сундук с жар-птицами и богатырями ("Какое-то королевское ложе", --
сказал  он не  без удовольствия),  накрыв  его  сверху  периной. Но мальчик,
деятельный и ночью, имел обыкновение видеть воинственные сны, сползал вместе
с периной  на пол.  Поэтому  решили,  что  будет спать на  полу  сразу,  без
пересадки.  А  Вера с  Машей  спали в одной кровати,  валетом;  Маша-то была
невелика,  много  места  не  занимала,  Верочкины  же большие, веселые  ноги
доставали до самого изголовья; по утрам, просыпаясь, Маша их приветствовала:
"Здравствуйте, ножки! Как  спалось?" По поводу этих ножек, размер сороковой,
было  у  них  много  смеху:  рассказывали  сказку  про  "Золушку  наоборот",
потерявшую  хрустальный  башмачок,   который   был  велик  всем  девушкам  в
королевстве. Утром Маша с Верой  уходили в госпиталь, а Вовка -- в школу.  В
военное время ученьем не переобременяли. Вернувшись, Вовка хозяйничал вместе
с Анной Савишной,  щепал лучину  для  самовара  и  между делом иронически ее
просвещал.  Впрочем,  любил ее  от души, называл "бабуля". Анна Савишна тоже
его полюбила:  чем-то он напоминал  ей Ужика  -- верткой худобой,  шутейными
танцами (исполнял  не  без грации "танец обезьяны", прихлопывая себя ладонью
сверху  по кудрявой макушке).  Конечно, сходство  было  неполное:  Ужик  был
черен,  Вовка  --  белокур,  но  это  Анне  Савишне  не  мешало  ощущать его
продолжением Ужика... Одно  было  горе  -- Вовка  все  время хотел  есть,  и
накормить  его досыта было вообще  невозможно. Верочка  с Машей приносили из
госпиталя все, что могли: хлеб, кашу, суп,  -- он все съедал и все равно был
голодный!
   --  Послушай,  --   сверкала   на  него  глазами  Маша,  --   это   уже
распущенность! Ел? Ел!  Больше  других?  Больше  других!  Почему  другие  не
голодные, а ты голодный?
   -- Особенность организма, -- с  деланной скромностью отвечал  Вовка. --
Человек не отвечает за свой организм.
   -- Я тебе покажу организм! -- сердилась Маша.  --  Я вот тебе  надаю по
организму!
   -- Ребенок растет,  --  вступалась Анна  Савишна, --  ему вдвое  больше
против взрослого надо.
   --  Браво,  бабуля!   --  кричал  Вовка  и  кидался  ее  целовать.  Она
отбивалась.
   -- От поцелуя уста не завянут! -- кричал он из какой-то оперы...
   Словом, жили  голодно, но весело. Когда перепадала какаянибудь  шальная
выдача, устраивали "пир Соломона" -- жарили коржики на конопляном масле, чуя
запах жареного, поводили носами. За столом Вера подкидывала Вовке  коржик за
коржиком, а он все не насыщался. Иногда она даже сердилась:
   -- Ирод ты, наказание мое! Будешь ты когда-нибудь сыт?
   -- Никогда! -- отвечал Вовка.
   ...Маша с Верой жили как самые близкие родные, как сестры, и все  у них
было общее: и  постель, и зарплата, и  пайки, и  сын,  и бабушка... И  общая
работа  в  госпитале, порой тяжелая,  но  и отрадная. Маша, всегда жадная до
операций,  в мирное  время хватавшаяся за каждую возможность резать, теперь,
кажется, была  сыта по горло.  Однажды  ночью,  на  дежурстве, ее разбудили,
позвали оперировать. "Спасибо, я больше не хочу", -- сказала она  спросонок.
Смеху было...
   Все было бы ничего, если бы  не положение на  фронтах. Фронт надвигался
неотвратимо, наши оставляли за  городом город, и скоро могла  прийти очередь
большого приморского города с хатой над обрывом,  с чайками и ласточками, со
свеклой  в огороде,  с призраком  благополучия... Сначала  ползли  слухи, их
опровергали  как  провокационные, а  потом внезапно,  без  предупреждения, в
госпитале объявили эвакуацию...
   Тяжелым был  этот  день. Ехать  --  не ехать,  вопроса не было: Маша --
военнослужащая, при  своей части, а Вера, естественно, с ней. Разумелось без
слов, что поедет и Анна Савишна. Но она неожиданно отказалась:
   -- Нет, девушки, не поеду. Здесь жила с мужем, с Платоном Васильевичем,
здесь его схоронила, здесь и помру...
   -- Мама, зачем тебе умирать? Ты у нас еще молодая... -- А не помру, еще
лучше. Я, может, по своей молодости
   замуж собралась...
   Так и не  поехала. Вера догадывалась, в чем дело:  в представлении Анны
Савишны,  пока кто-то  тут еще оставался, был дом,  было место,  куда  могли
прийти письма от Жени, от Ужика, от Александра Ивановича... Было место, куда
все они могли, при случае, вернуться...

19

   Госпиталь  эвакуировался  на Урал.  Сердце рвалось,  когда прощались  с
матерью, --  и у нее, и у  них.  Сколько  в  жизни прощаний,  и  все  --  на
вокзалах, и каждый раз, рыдая, кричит паровоз, и кажется: кончено; но нет --
не кончено. Вступают новые  заботы, жизнь колесом начинает вертеться, и ты в
том колесе, как белка, скачешь- скачешь, бежишь-бежишь... А там, смотришь, и
жизнь прошла. Постой, погляди, обернись: ты ведь не жил! Куда там...
   Поезд  вез раненых, белья не хватало, прачек не было, состав  грохотал,
паровоз дышал  сажей,  черные  крупицы  летели в  окна,  пачкая,  опять  же,
белье... Стирать -- а где? Корыт нет, воды не  хватает... Измучилась Вера за
дорогу.
   Приехали  к  новому  месту работы.  Маша  с  Верочкой  опять поселились
вместе.  Дали  им небольшую комнатку,  бывшую  кладовую, при госпитале:  тут
работаем, тут и живем. Жили ничего, боролись с трудностями. Вовка подрастал,
уже  подрабатывал, монтерил.  Он  вообще любил  ручную работу,  стряпал, как
заправская кухарка, -- было бы из чего. В общем, жили -- не унывали.
   --  Слушай,  Вера,  --  сказала  однажды  Маша.  --  Знаешь,   я  опять
забеременела.
   -- Боже мой! Этого еще не хватало! От кого же?
   -- Это не важно. В общем, человек. Не принц Уэльский.
   -- Ну, допустим, не принц. Меня  интересует... Ну, насколько серьезны у
вас отношения.
   -- А нинасколько. Отношений как таковых у нас нет.
   -- А как же тогда...
   --  А   вот  так.  Темперамент,  и  все.  Ты  счастливая,  у  тебя  нет
темперамента.
   -- У меня есть, -- сказала Вера и, как в юности, залилась краской через
шею к плечам. -- Ты забыла, я люблю своего мужа.
   -- Верно, забыла! Но, знаешь, тот темперамент,  о котором можно забыть,
вовсе и не темперамент...
   Тут вошел Вовка, разговор пришлось прервать. Ночью, когда  мальчик  уже
заснул, Вера и Маша шептались (на этот раз они легли не валетом, а голова  к
голове):
   -- Так как же ты будешь?
   -- Так и буду. Как все.
   Может быть, еще не поздно?
   --  Поздно. Подвело  военное время.  Нет  и  нет,  ни  у  кого  нет.  А
спохватилась -- поздно. Не везет чижику.
   -- Бедный чижик.
   -- Ничего, я еще почирикаю.
   Чирикала-то  Маша чирикала,  а  время шло. У нее стала меняться фигура,
юбки  не сходились в поясе.  Вера давала ей свои,  подвернув подол  на целую
ладонь.  Вовка  ничего  не  замечал.  Он  жил  своей  фантастической  жизнью
подростка:  марки,  стеклышки, астрономический  кружок... Такие  мелочи, как
двойки или, скажем, фигура матери, его не интересовали.
   -- И все-таки его надо ввести в курс дела, -- сказала Маша. -- Не знаю,
как к нему и подступиться...
   -- Хочешь, я ему скажу? -- предложила Вера.
   -- Будь ангелом, скажи.
   Вера улучила минуту. Вовка был трудноуловим сейчас весь в своих  делах.
Если не ест, то занят. Все же она его изловила.
   -- Вовус, -- сказала она, -- ты любишь маленьких детей? Он удивленно на
нее посмотрел:
   -- Никогда об этом не задумывался.
   -- А ты задумайся.
   Вовка честно попробовал и сказал:
   -- Ничего не выходит.
   --  Жаль. А что  бы ты сказал,  если  б  у нас в семье  вдруг  появился
маленький ребенок? Вовка ужасно покраснел:
   -- У тебя, что ли, он родится? Вера тоже покраснела:
   --  Это  не  важно.  У  меня, не у меня, какая разница?  Важно,  как ты
примешь этого ребенка?
   -- Великодушно, -- ответил Вовус.

20

   Ребенок -- девочка -- родился в конце зимы. Назвали ее Викторией. Тогда
детей   называли:   Виктор,   Виктория.   В   честь   победы,  которая   уже
приближалась...
   Вера привезла из  родильного  дома Машу  с дочкой.  Никогда  она еще не
видела новорожденных  и  даже  боялась этого.  Маша развернула  ребенка:  Ты
посмотри, Вера, до чего хороша! Вика, Викочка...
   Вика лежала поперек койки и тупо ворочала лысой головенкой. На затылке,
у еле обозначенной шеи, кудрявился темный  пушок. Глазки-щелочки  чуть видны
из-под  припухших  век.  А тонкие  красные пальчики,  в  каких-то  беловатых
клочьях,  словно  пушинках слипшейся  ваты,  шевелятся  судорожно,  паучьими
движениями, хватаясь за  край  пеленки, в поисках, может быть, избавления от
этой  напасти,  именуемой  жизнью...  Вот  открылся беззубый рот,  непомерно
большой и скошенный, и оттуда послышался даже не писк -- шип...
   Вера ужаснулась в  душе,  но взяла  себя в  руки и сказала, что ребенок
очень хорош. Вовка  стоял у окна полуотвернувшись  и, согласно обещанию, был
великодушен...
   И вот в комнатушке, бывшей кладовой,  где и  прежде-то повернуться было
негде, появилась новая жилица и всю ее заполнила собой. Спала она в бельевой
корзине,  завернутая  в пеленки  из  списанного  госпитального белья.  Скоро
обрела голос  и  заявляла о  себе громогласно,  особенно  по ночам.  Корзина
стояла  на  двух  табуретах у  Машиного с Верой общего  ложа. Маша-то крепко
спала, а у Верочки сон был чуткий. Она просыпалась, толкала подругу:
   -- Опять плачет...
   Маша бормотала невнятное.
   --  Мать  ты или зверь? Ребенок  плачет,  а она спит. Вера вставала  на
колени, перелезала через Машу, брала
   Вику на руки, если надо, перепеленывала. Маша спала, Вовка спал, а она,
с ребенком на руках, ходила  взад и  вперед  по  маленькому  кусочку  пол