ы -- так были мы измучены недоверием и ненавистью.
     Не могу сказать, сколько  прошло дней. Старые страданья  вернулись, а в
этой тьме  не легче считать дни, чем слепому  замечать оттенки  света. Через
неделю или через три я решил, что делать. Теперь, через три года,
     я плохо помню, как  сторожил  со своей  стороны  сада, глядел на их дом
издали, от пруда или из портика церковки, построенной веке  в восемнадцатом,
надеясь, что  откроется  дверь  и  Сара  спустится  по целым, хорошо вымытым
ступенькам.  Я ждал  -- и  не  дождался.  Дождей  больше  не было, по  ночам
подмораживало,  но ни  Сара, ни Генри  не появлялись,  словно дом  вымер.  Я
больше  не встречал  Генри. Наверное,  он стыдился того, что сказал мне,  он
ведь  очень  почитал  условности.  Пишу  это  --  и усмехаюсь, а  сам,  если
подумать, только  восхищаюсь такими  людьми и доверяю им,  как  восхищаешься
деревушками, когда едешь мимо  них  в машине,  столько мира  в их черепице и
камне, столько покоя.
     Помню, в те мрачные дни -- или недели -- мне часто снилась Сара. Иногда
я просыпался страдая, иногда -- радуясь. Когда думаешь  о женщине весь день,
не  надо  бы  видеть ее во сне. Я  пытался писать, ничего  не получалось.  Я
выполнял  свою норму,  пятьсот слов в день, но персонажи  никак не  оживали.
Наше дело очень зависит от того,  как мы живем. Можно  ходить по  магазинам,
считать  налоги, болтать, а поток  подсознания течет, как  тек,  решая  твои
проблемы,  строя  планы. Сядешь  к столу  пустым-пустой,  и  вдруг откуда-то
берутся слова, выходят  из тупика трудные  сцены, работа  сделана во сне,  в
магазине,  во  время беседы. Подозрения, ненависть, страсть к  разрушению --
глубже книги, и подсознание работало на  них, пока однажды я  не  проснулся,
твердо зная, что пойду днем к Сэвиджу.
     Быть тем, кому доверяют,-- странная профессия.  Люди доверяют адвокату,
врачу, наверное -- священнику, а теперь я прибавил  к ним  частного  сыщика.
Генри  ошибся, клиенты друг на друга  не смотрели.  Здесь было две приемных,
меня провели в одну из них. Совсем не этого ждал я от такой конторы; затхлый
запах в  передней напоминал  об адвокатах, свежие  журналы в  приемной --  о
зубном враче. Там лежали и "Харперс базар", и  "Лайф", и французские журналы
мод, а человек, проводивший меня, был слишком учтив и слишком элегантен.
     Он  подвинул кресло  к огню,  осторожно закрыл дверь, и я  почувствовал
себя  пациентом. Я  и был пациентом,  больным, который  решил  излечиться от
ревности при помощи этой хваленой шоковой терапии.
     Увидев  мистера  Сэвиджа,  я  прежде  всего  заметил  галстук,  видимо,
представлявший какое-то  старое  товарищество. Потом я подумал, как чисто он
выбрит,  даже чуть-чуть припудрен;  потом  обратил  внимание на  его  лоб  с
залысинами,  так  и  сверкавший сочувствием,  пониманием,  желанием принести
пользу. Когда он  здоровался  со  мной,  он как-то странно  пожал  мне руку.
Наверное, он был масон, и если бы я тоже так пожал,  он бы обращался со мной
иначе.
     -- Мистер  Бендрикс? -- сказал он. -- Садитесь. Здесь удобней. Он взбил
для меня подушку кресла и заботливо стоял возле меня, пока
     я как следует не уселся. Потом он сел рядом на стул, словно собирался
     щупать мне пульс.
     -- Расскажите мне все  своими словами,-- предложил он. Просто не  знаю,
чьими еще словами  мог  я  рассказывать. Я растерялся и огорчился  --  не за
сочувствием шел я сюда, я хотел купить действенную помощь. И я спросил:
     -- Сколько стоит слежка?
     Мистер Сэвидж мягко погладил свой полосатый галстук.
     -- Не беспокойтесь, мистер Бендрикс, -- сказал он.-- За предварительную
беседу мы берем три гинеи, но  если вы не захотите продолжать, мы не возьмем
ничего, буквально ничего. Лучшая  реклама -- довольный клиент. Избитую фразу
он  сунул в разговор, как  термометр. Наверное, в  бытовой ситуации  все  мы
ведем себя похоже, все употребляем одни и те же слова. Я сказал:
     -- Случай очень  простой.-- И  с раздражением понял, что  он знает все,
хотя  я  ничего не  говорил. Никакие мои откровения  его не  удивят,  он все
открыл и переоткрыл  десятки  раз даже в этом,  нынешнем  году.  Врач и  тот
иногда  удивляется,  но мистер  Сэвидж  лечил  одну  болезнь  и знал  каждый
симптом.
     -- Слушаю вас, мистер Бендрикс,-- с невыносимой мягкостью сказал он.
     Я смутился, как смущаются все его клиенты.
     -- -- Тут не о чем и говорить,-- сказал я.
     --  Это  моя  работа,--  сказал  он.--  Я  должен  ощутить  настроение,
атмосферу. Речь идет о миссис Бендрикс?
     -- Не совсем.
     -- Вы не женаты официально?
     -- Нет, вы не поняли. Она -- жена моего друга.
     -- Он послал вас?
     -- Нет.
     -- Может быть, вы... связаны с этой дамой?
     -- Нет. Я с сорок четвертого года видел ее всего один раз.
     -- Простите, я не совсем понял. Вы сказали, вам нужна  слежка. До  этой
минуты я не понимал, как он меня раздражает. Я сорвался.
     -- Что  ж, по-вашему,-- резко сказал я,--  нельзя так долго любить  или
ненавидеть?  Да, я -- один из ваших ревнивых  клиентов. Такой же  самый, как
все, только с отсрочкой.
     Мистер Сэвидж положил руку на мой рукав, словно успокаивал ребенка.
     --  Ревности  незачем  стыдиться,  мистер  Бендрикс.  Ревность --  знак
истинной любви, я  ее  уважаю.  Так вот, дама, о которой мы говорим... У вас
есть основания считать, что она... с кем-то связана?
     -- Ее  муж  так думает.  Она куда-то ходит. Она  ему лжет. У нее... ну,
тайны.
     -- А, да, тайны!
     -- Конечно, ничего может и не быть.
     -- Поверьте  моему  опыту,  мистер  Бендрикс, в  сущности --  не может.
Словно он  подготовил меня и  теперь приступает к делу, мистер Сэвидж сел за
стол  и  приготовился  писать. Фамилия.  Имя.  Адрес. Занятие  мужа.  Подняв
карандаш, он осведомился:
     -- Мистер Майлз знает о нашей встрече?
     -- Конечно нет.
     -- Это создает дополнительные сложности.
     -- Может быть, я позже покажу ему отчеты. Не знаю.
     -- Расскажите, пожалуйста, о ее доме. Есть у нее служанка?
     -- Да.
     -- Возраст?
     -- Откуда мне знать? Лет тридцать восемь.
     -- Поклонники у служанки?..
     -- Не знаю. И фамилии бабушки  не знаю. Мистер Сэвидж кротко улыбнулся.
Я подумал было, что он выйдет из-за стола и снова меня погладит.
     --  Вижу,  мистер  Бендрикс,-- сказал  он,--  вы  не  привыкли  к таким
беседам. Служанка очень важна. Она может много рассказать о своей хозяйке...
если захочет. Вы не поверите, как много вещей очень  нужны для самой простой
слежки.
     Это  он доказал, исписав кучу листов  мелкими,  неразборчивыми буквами.
Вдруг он спросил, прервав допрос:
     -- Возражаете ли вы, если наш человек зайдет к вам?  Я ответил, что мне
все  равно,  но  тут  же  почувствовал  себя так,  словно бы нарочно  чем-то
заразился, и сказал:
     -- Лучше не надо.
     -- Конечно,-- откликнулся он.-- Как же, как же, понимаю,-- и, думаю, он
вправду все понял.  Я мог бы  сказать, что  "его человек"  будет как пыль на
мебели, как сажа  на книгах,-- и он бы не  обиделся. Я очень люблю писать на
чистой, белой бумаге -- если на нее капнул чай, вообще если она запачкалась,
я ее  выбрасываю. И  дикая мысль пришла мне:  надо  будет запереть  бумагу в
стол.
     -- Пусть он хотя бы меня предупредит,-- сказал я.
     -- Как же, как же, но это не всегда возможно. Ваш адрес, телефон?
     -- Телефон -- не мой. Спаренный с хозяйкой.
     -- Мои люди исключительно  осторожны. Отчеты хотите  раз  в неделю  или
общий, в самом конце?
     -- Раз в неделю. Конца может и не быть. Или выяснять нечего.
     --  Часто вы бывали у  врача и  ничего не  находили? Если человек в нас
нуждается, мистер Бендрикс, это значит почти всегда, что материал есть.
     Наверное, мне повезло с мистером Сэвиджем. В том письме говорилось, что
он -- не такой  противный, как другие сыщики, но меня просто передернуло  от
его уверенности. В сущности, занятие это не такое уж приличное, здесь следят
за невинными,  в чем  любовники  провинились? Они не совершили преступления,
они  не  знают  за  собой  вины, они всегда готовы повторить: "Кому я врежу,
кроме себя?" -- а любовь извиняет все, им так кажется, и мне  так казалось в
те дни, когда я любил.
     Дошли до платы, и мистер Сэвидж оказался на удивление скромным:
     три  гинеи  в  день  и  расходы,  "с  вашего разрешения,  конечно".  Он
объяснил:
     "Знаете, лишний кофе, а иногда и поставить..." Я  пошутил было,  что не
люблю виски, но он шутки не заметил.
     --  Был случай,-- сообщил он,-- когда месячная  слежка провалилась  бы,
если бы наш человек не угостил кого надо. Конечно, виски -- самое дешевое.
     Еще он  прибавил, что некоторые  предпочитают  ежедневный  отчет,  но я
сказал, что с меня хватит еженедельного.
     Словом, все прошло хорошо -- когда я вышел на  Виго-стрит, я едва ли не
верил, что такие беседы рано или поздно бывают у всех.
     Помню, мистер Сэвидж сказал: "Если будет что-нибудь важное, не сообщите
ли мне?" Сыщик, как писатель, должен собрать свой будничный материал прежде,
чем  он  найдет ключ. Но  как трудно выбрать самое важное! Внешний мир давит
так, словно тебя  пытают. Теперь, когда я записываю все, что со мною было, и
придумывать не  должен,  проблема --  та же  самая, только хуже: прибавилось
очень  много фактов. Сумею ли я вычленить человека из  нагромождения деталей
-- газет,  еды, машин в Баттерси, чаек, прилетающих с Темзы в поисках хлеба,
раннего лета в парке, где дети пускают лодочки? (Стояло последнее лето перед
войной,  тогда  каждое лето было ясным,  погожим, черт их  дери.) Интересно,
прикидывал  я, если  долго  думать, можно ли догадаться,  кто  из  тогдашних
гостей  стал  ее любовником? Мы впервые увидели друг друга на вечеринке в ее
доме,  где пили  плохой  южноафриканский  херес, ведь шла  война  в Испании.
Наверное,  я  заметил  Сару потому,  что  она  была счастлива,-- в  те  годы
ощущение счастья потихоньку умирало. Счастливыми бывали пьяные, дети, больше
никто. Сара сразу понравилась мне, когда сказала, что прочла мои книги --  и
все,  больше  про них  не говорила; наконец  во мне увидели  человека, а  не
писателя! Я и не думал  в нее  влюбляться --  она была  красива,  а красивые
женщины, если они еще  и умны, как-то принижают меня.  Не знаю,  есть  ли  в
психологии  "комплекс короля Кофетуа", но меня  не тянуло к женщинам, если я
не ощущал, что я выше их. Тогда, в первый раз, я заметил, что Сара красива и
счастлива, и еще --  что  она трогает  собеседника рукой, словно он ей очень
дорог. Из  всего, что она говорила,  помню одну  фразу: "Видно, вы многих не
любите". Наверное, я ругал писателей. Не помню.
     Какое  было  лето!.. Месяца  не  назову,  и не  пытаюсь  --  чтобы  это
вспомнить, надо пройти  сквозь толщу боли, но я запомнил, как, перепив этого
хереса, я покинул  жаркую,  набитую комнату и  вышел вместе с Генри.  Солнце
светило  прямо сверху, трава казалась белой. Дома вдалеке были как на старой
гравюре  --  четкие,  тихие,  маленькие;  где-то  плакал  ребенок.  Церковка
восемнадцатого  века стояла,  словно игрушка, на островке газона -- игрушка,
которую можно оставить  во тьме, на сухой жаре. В такой час хочется  открыть
душу чужому.
     Генри сказал:
     -- Мы могли быть такими счастливыми!..
     -- Да,-- ответил я.
     Он  очень  понравился  мне,  когда стоял под деревьями,  покинув  своих
гостей, и в глазах у него блестели слезы.
     -- Красивый у вас дом,-- сказал я.
     -- Это жена выбрала.
     Познакомились мы  за  неделю  до этого,  тоже  в  гостях.  Он служил  в
министерстве, и  я  пристал  к нему, чтобы  собрать материал. Через два  дня
пришло приглашение. Позже я узнал, что это Сара посоветовала меня позвать.
     -- Вы давно женаты? -- спросил я.
     -- Десять лет.
     -- У вас очаровательная жена.
     -- Она  мне  очень  помогает,--  сказал  он. Бедный  Генри!.. А почему,
собственно, бедный? Ведь у  него остались лучшие карты -- доверие, смирение,
нежность.
     -- Мне пора вернуться,-- сказал  он.-- Нельзя все  бросать на  нее,-- и
тронул мой рукав, словно мы давно знакомы. У нее он  научился, что ли? Муж и
жена становятся похожи. Мы вернулись, и,  когда открылась дверь, я  увидел в
зеркале,  как  женщина  целует мужчину.  Женщина была Сара.  Я посмотрел  на
Генри. Он ее не  заметил или не обратил внимания. "А если заметил,-- подумал
я,-- какой же он несчастный!"
     Счел  бы это важным мистер Сэвидж? Позже я узнал, что  с Сарой стоял не
любовник, а сослуживец Генри, от которого сбежала жена. Сара познакомилась с
ним в тот самый день, и вряд ли именно он сейчас целует ее. У любви не такой
долгий инкубационный период.
     Хотел бы  я  не трогать тех  времен  -- когда  я пишу о  них, ненависть
возвращается. Видимо, ее вырабатывают  те же самые железы,  что  и любовь,--
результаты такие  же. Если  бы нас не учили, как понимать  Страсти Христовы,
догадались бы мы, кто любил Христа -- ревнивый Иуда или трусливый Петр?

     Когда я пришел домой и хозяйка сказала, что мне звонила миссис Майлз, я
обрадовался, как радовался  прежде,  услышав  в передней ее  шаги.  Безумная
надежда посетила меня -- я подумал,  что  новая встреча  разбудила  пусть не
любовь, но какое-то  чувство, какую-то память, их ведь можно  разбудить. Мне
показалось,  что  если  мы  хоть  раз   будем  вместе  --ненадолго,  наспех,
как-нибудь,--  я наконец успокоюсь, избавлюсь от  наваждения и брошу ее,  не
она меня.
     Странно было  через полтора года  набирать 77-53, еще удивительней, что
пришлось посмотреть в книжку -- я усомнился в последней цифре. Слушая гудки,
я гадал, вернулся ли Генри со службы, и думал, что сказать, если ответит он.
Потом я понял, что  теперь лгать  не  надо. Без  лжи мне стало так  одиноко,
словно она -- мой единственный друг.
     Голос идеальной служанки произнес:
     --- Слушаю.
     -- Можно попросить миссис Майлз? -- спросил я.
     -- Миссис Майлз?
     -- Это семьдесят семь пятьдесят три?
     -- Да.
     -- Я хотел бы поговорить с миссис Майлз.
     --  Вы  перепутали номер,--  и  она повесила  трубку. Мне и в голову не
приходило, что такие пустяки тоже меняются со временем.
     Я  посмотрел в телефонной книге,  номер был  прежний -- она устарела не
меньше  чем на год,--  и решил  узнать  по  справочной,  как вдруг  зазвонил
телефон, и это была Сара.
     -- Алло...-- растерянно сказала она. Сара никогда не называла меня
     ни по имени, ни по фамилии, и теперь, когда исчезли  ласковые прозвища,
не знала, как быть. Я ответил:
     -- Бендрикс у телефона.
     -- Это я, Сара. Вам не передали, что я звонила?
     -- А,  я  как  раз  собирался  позвонить.  Сперва хотел кончить статью.
Кстати, я забыл ваш номер. В книге он есть?
     --  Нет,  еще нету.  Он теперь другой, шестьдесят  два ноль  четыре.  Я
хотела спросить...
     -- Да?
     -- Вы не пугайтесь! Я хотела позавтракать с вами, вот и все.
     -- Конечно, очень рад. Когда именно?
     -- Завтра нельзя?
     -- Нет. Завтра -- нет. Понимаете, статью кончаю...
     -- А в среду?
     -- Может, в четверг?
     -- Хорошо,-- сказала  она,  и  я сумел расслышать обиду. Так обманывает
нас гордость.
     -- Значит, в час, в кафе "Ройял".
     -- Спасибо,-- сказала она, и я понял, что она благодарит искренне.-- До
четверга.
     -- До четверга.
     Я сидел  с трубкой  в руке, и ненависть вдруг показалась мне уродкой  и
дурой, которую я знать не хочу. Когда я набрал номер, Сара, наверное, еще не
отошла от телефона.
     -- Сара,-- сказал я.-- Да, завтра. Там же. В час. И подумал: "А, помню,
помню! Это -- надежда".
     Я положил  газету на стол и несколько раз  подряд прочитал одну и ту же
страницу, чтобы не смотреть на  дверь,  хотя люди все время входили, и  не я
один выдал бы глупое волнение, если бы поднял голову.  Чего мы ждем,  почему
так  стыдимся   разочарования?  В  газете,  как  обычно,  были  убийство   и
парламентские  споры о нормах на  сахар. Она  опаздывала, прошло пять лишних
минут.
     Вошла  она, когда я взглянул на часы,  так уж мне  везет. Я услышал  ее
голос.
     -- Простите,-- сказала она.-- Автобуса долго не было.
     -- На метро быстрее,-- сказал я.
     -- Да, конечно, но я не хотела спешить.
     Она часто  удивляла меня правдивостью.  Когда мы  любили друг друга,  я
очень хотел, чтобы она приврала  -- сказала, что мы  никогда не расстанемся,
что мы поженимся. Я  бы ей не  поверил, мне просто  хотелось  это  услышать,
может быть -- чтобы возразить. Но она  не  играла, не притворялась, а  потом
вдруг  поражала  меня такими  нежными,  такими  щедрыми словами... Помню,  я
как-то  совсем  загрустил   (она  спокойно  сказала,  что  когда-нибудь   мы
расстанемся непременно) и услышал в несказанной радости:  "Я  никогда никого
так не любила и не полюблю". Конечно, думал я, она сама не знает, что играет
в ту же игру.
     Сара села рядом со мной и спросила бокал светлого пива.
     -- Я заказал столик в "Рулз",-- сказал я.
     -- А здесь нельзя остаться?
     -- Мы обычно туда ходили.
     --Да.
     Наверное,  мы держались  странно -- на  нас  смотрел человек,  сидевший
неподалеку на  диване.  Я стал на него глядеть, он  отвернулся. У  него были
длинные  усы, робкие глаза. Отворачиваясь, он задел локтем свое пиво, кружка
упала на пол, он совсем смутился. Мне стало стыдно -- в конце концов, он мог
узнать меня по фотографиям, мог читать мои книги. Рядом с ним сидел мальчик,
а как жестоко унизить отца при сыне! Мальчик
     страшно  покраснел, когда  официант подбежал  к ним и отец стал слишком
усердно просить прощения. Я сказал Саре:
     -- Конечно, если хотите завтракать здесь...
     -- Понимаете,-- сказала она,-- я больше там не бывала.
     -- Вы не очень любили этот ресторан, да?
     -- А вы туда часто ходите?
     -- Мне там нравится. Раза два в неделю.  Она  резко встала, произнесла:
"Пойдемте" -- и  вдруг закашлялась. Странно было,  что такой сильный  кашель
сотрясает такое хрупкое тело. Лоб у нее вспотел.
     -- Что ж это вы,-- сказал я.
     -- Ничего, простите.
     -- Такси возьмем?
     -- Я бы лучше прошлась.
     На Мейден-лейн,  по  левой стороне,  есть дверь и решетка. Мы молча  их
миновали. После того, первого обеда, когда  я  расспрашивал  ее про Генри  и
заинтересовался ею, я поцеловал ее здесь по пути к метро, сам не знаю почему
-- может быть, вспомнил отражение в зеркале. Я не  думал за ней ухаживать, я
даже  не думал  снова увидеться  с  ней.  Она была  слишком  красива,  чтобы
оказаться доступной.
     Когда мы сели за столик, один из старых официантов сказал мне:
     -- Давно вы у нас не были, сэр,-- и я пожалел, что солгал Саре.
     -- Теперь я обедаю наверху,-- ответил я.
     -- А вы, мэм, давно не заходили...
     -- Почти два года,--  сказала она  с той  точностью,  которую я  иногда
ненавидел.
     -- Вы всегда заказывали светлое пиво.
     --  Какая  у  вас память, Альфред,-- сказала  она, и  он расплылся.  Ей
всегда удавалось ладить с ними.
     Подали еду, мы прервали наш скучный разговор,  и только когда мы поели,
она заговорила.
     -- Я хотела с вами позавтракать,-- сказала она,-- хотела поговорить про
Генри.
     -- Про Генри? -- повторил я, стараясь не выказать разочарования.
     --  Я беспокоюсь. Как он вам  тогда показался? Вы  ничего  не  заметили
странного?
     -- Нет, не заметил,-- сказал я.
     -- Я хотела спросить... да, вы заняты,  но... не могли бы вы как-нибудь
к нему зайти? Мне кажется, ему одиноко.
     -- С вами?
     -- Вы же знаете, он меня толком не замечает. Очень давно.
     -- Может быть, он вас замечает, когда вас нет?
     --  Я   редко  ухожу,--  сказала  она,--  теперь...--  и,  к   счастью,
закашлялась.  Когда  приступ кончился, она  уже продумала будущие  ходы -- а
раньше не любила избегать правды.
     -- Вы пишете новую книгу? -- сп