Пойдут  сплетни.  Вы не кто-нибудь, Генри. И телеграммы придется
посылать. Многие отправили в крематорий венки. Вы понимаете...
     -- Не совсем.
     -- То, о чем вы просите, неразумно.
     --  Мне  кажется,  мистер  Бендрикс,  у  вас  очень   странная  система
ценностей.
     -- Вы же не верите, что кремация не даст телу воскреснуть?
     --  Конечно,  не  верю.  Я  свои доводы привел. Если  мистеру Майлзу их
недостаточно, говорить не о чем.
     Он встал,  и  только  тут  я  увидел, как  он  уродлив. Сидя он хотя бы
казался величественным,  но  у  него  были  слишком  короткие  ноги.  Он был
маленький и словно бы отошел куда-то далеко.
     Генри сказал:
     -- Если бы вы пришли чуть пораньше, отец... Прощу вас, не думайте...
     -- Я ничего плохого не думаю о вас, мистер Майлз.
     -- Наверное, думаете обо мне? -- с вызовом спросил я.
     --  Не беспокойтесь, мистер  Бендрикс. Вы уже  не можете  ей повредить.
Наверное,  наслушавшись исповедей, легко  опознать  ненависть.  Он  протянул
Генри руку, повернувшись ко  мне спиной. Я хотел сказать: "Вы неправы. Не ее
я ненавижу. И насчет Генри вы ошиблись. Он развратил ее, не я". Я хотел себя
защитить:  "Я  любил ее",--  но  ведь,  наслушавшись  исповедей,  они  умеют
различить и любовь.
     -- Следующая -- Хампстед,-- сказала Сильвия.
     -- Вам надо к матери?
     -- Я  выйду  на Голдерз-Грин,  покажу дорогу. По  вторникам я к ней  не
хожу.
     Она проводила меня до станции и хотела уйти. Я все удивлялся, зачем она
так  беспокоится. Никогда  не  видел  в себе ничего,  что может  понравиться
женщинам,  а  теперь --  тем более. Горе и  досада -- как ненависть, человек
становится уродливым от жалости к себе. И каким эгоистом к тому же! Я не мог
стать для Сильвии учителем, я ничего  не мог  ей дать, но я боялся того, что
меня ждет  в ближайшие полчаса. Если я  буду один,  за мной будут  шпионить,
пытаясь понять, кем я был Саре, кто кого бросил. С красивой Сильвией -- дело
другое.
     --  Как же я  пойду, я так  одета!..-- запротестовала она. Я видел, что
она польщена. Я знал,  что могу увести ее от Уотербери. Его карта бита. Если
я захочу, он будет слушать Бартока один.
     -- Мы станем сзади,-- сказал я.-- Может быть, вы просто шли мимо.
     -- Спасибо,  хоть черные,-- сказала она про брюки. В такси я положил ей
впрок руку на колено, но дальше  действовать  не хотел. Труба  в  крематории
дымилась,  на  посыпанных гравием дорожках полузастыли  лужи. Навстречу  шло
много людей, с других  похорон, и  вид у  них был  такой бодрый, словно  они
сбежали из скучных гостей.
     -- Вот тут,-- сказала Сильвия. Вы хорошо знаете эти места.
     -- Папу хоронили, два года назад.
     Когда  мы  пришли  в  часовню,  все расходились.  Расспросы  про  поток
сознания слишком задержали меня. Боль как-то странно, условно меня кольнула.
Я так и  не увидел  мертвую Сару и тупо подумал, что  это ее дым стлался над
пригородными садами. Генри шел один, ничего не различая; он плакал и меня не
заметил.   Других  я  не  знал,   кроме  Мэллока,  тот  был  в  цилиндре.  С
неудовольствием взглянув на  меня, он быстро прошел мимо. Человек пять были,
видимо,  чиновниками.  Был ли среди них  Данстан?  Но это не очень  важно. С
мужьями шли  жены. Кому-кому, а им церемония понравилась, я понимал это даже
по их шляпам. Когда Сары нет, женам как-то легче.
     -- Простите,-- сказала Сильвия.
     -- Вы не виноваты.
     Я думал: "Если бы  мы  ее набальзамировали, женам никогда бы  не  знать
покоя. Их можно было бы сравнивать и с мертвым телом".
     Вышел Смитт  и быстро  зашлепал  по  лужам,  ни  с  кем не заговаривая.
Какая-то дама сказала:
     -- Картеры нас пригласили на уик-энд.
     -- Уйти мне? -- спросила Сильвия.
     -- Нет, нет,-- сказал я.-- Мне с вами лучше.
     Я  подошел к часовне и заглянул туда. Дорожка к печи была сейчас пуста,
одни венки вынесли,  другие вносили. В углу молилась старая  женщина, словно
актер из другой пьесы, оказавшийся  на сцене, когда вдруг  подняли  занавес.
Сзади послышался знакомый голос:
     --  Печальная  встреча,  сэр. Рад  вас  встретить  там, где  все  обиды
кончаются.
     -- И вы тут, Паркие! -- воскликнул я.
     -- Увидел объявление в "Тайме", сэр, и отпросился у мистера Сэ-виджа.
     -- Вы всегда провожаете досюда своих подопечных?
     -- Она  была очень  хорошая,  сэр,--  с упреком сказал он.-- Как-то она
спросила у меня дорогу. А у них, на этой вечеринке, дала мне бокал хереса.
     -- Южноафриканского? -- жалобно спросил я.
     -- Не  знаю, сэр,  но как она его  давала...  Мало  таких,  как она.  И
мальчик, он тоже... Все время о ней говорит.
     -- Как он?
     -- Хворает, сэр. Совсем расхворался. Живот болит.
     -- Врач был?
     --  Нет  еще, сэр. Я  верю  в природу. До  поры до  времени, конечно. Я
оглядел чужих людей, знавших Сару, и спросил:
     -- Кто они, Паркие?
     -- Девицу я не знаю, сэр.
     -- Она со мной.
     -- Простите. Вон сэр Уильям Мэллок.
     -- Его я знаю.
     -- Джентльмен, который обошел лужу,-- начальник отдела.
     -- Данстан? • -- Именно, сэр.
     -- Сколько вы знаете, Паркие!
     Я  думал, ревности нет, я соглашался разделить ее  с кем угодно, только
бы она жила, но тут проснулась былая ненависть.
     --  Сильвия! --  позвал я, словно  Сара меня слышит.--  Где вы  сегодня
обедаете?
     -- Я обещала Питеру...
     -- Питеру?
     -- Ну, Уотербери.
     -- Плюньте.
     "Здесь ты? -- спросил я Сару.-- Смотришь ты на меня? Видишь, я без тебя
обхожусь. Это нетрудно". Ненависть  могла верить в посмертную жизнь;  только
любовь знала, что Сара мертва, как мертвая птица.
     Входили новые люди, и женщина у перилец растерянно встала. Она чуть  не
влезла в чужие похороны.
     -- Я бы хотела позвонить...
     Ненависть, словно скука, застилала вечер. Теперь, не любя, я должен был
играть любовь и чувствовал вину еще до преступления -- зачем я втянул в свой
лабиринт невинную  жертву?  Половой акт может быть полной ерундой, но  в мои
годы знаешь, что он может стать  и всем на свете. Я-то в безопасности, а вот
в этом ребенке вдруг да и  сработает  какой-нибудь невроз. В конце вечера  я
буду очень неловок, и сама эта неловкость (или даже  бессилие) может тронуть
ее, а если  я проявлю  прыть, и  это  способно  тронуть.  Я  попросил  Сару:
"Вызволи меня, вызволи, ради нее, не ради меня".
     Сильвия сказала:
     -- Я скажу, мама больна.
     Вот,  готова солгать. Питеру конец. Бедный  он бедный! Теперь мы с  ней
сообщники. Она стояла в черных штанах, среди подмерзших луж, а я думал:
     "Тут  и начнется долгое будущее..." -- и попросил Сару: "Вызволи!  Я не
хочу ее обижать. Я не могу любить никого. Кроме тебя". Седая женщина спешила
ко мне по лужам.
     -- Вы не мистер Бендрикс? -- спросила она.
     -- Да.
     -- Сара мне говорила...-- сказала она и замялась, а я глупо понадеялся,
что она что-то передаст мне, что мертвые могут говорить.-- Она говорила, что
вы ее лучший друг.
     -- Один из друзей.
     -- А я ее мать.
     Я даже не помнил, что мать  жива.  У нас  было столько  тем,  что целые
страны нашей жизни оставались белыми, как на карте,-- потом закрасим...
     -- Вы и не слыхали обо мне?
     -- В сущности...
     -- Генри  меня не  любил,  так что  я держалась  подальше. Она говорила
разумно, спокойно, а слезы лились  сами собой.  Мужья с  женами ушли,  чужие
люди  проходили мимо нас троих в часовню.  Паркие  думал, видимо, что чем-то
может помочь мне, но стоял в стороне, как он бы сказал -- знал свое место.
     --  Я  хочу попросить  вас  о  большой  услуге,-- сказала мать Сары.  Я
старался вспомнить ее фамилию -- Камерон, Чендлер? -- Сегодня я так спешила,
ехала...-- она машинально смахнула слезы, словно  пыль тряпкой.  "Бертрам,--
подумал я.-- А, вот! Бертрам".
     -- Да, миссис Бертрам? -- сказал я.
     -- Я забыла взять деньги.
     -- К вашим услугам.
     -- Не одолжите ли вы мне фунт? Понимаете,  мне надо пообедать в городе.
У нас в Грейт Миссинден рано закрывают.
     Она  снова  смахнула слезы,  и  что-то напомнило  мне  Сару -- какая-то
простота в горе, какая-то двойственность, быть может.  Интересно, слишком ли
часто "трогала" она Генри? Я сказал:
     -- Пообедаем вместе.
     -- Что вы, не беспокойтесь!
     -- Я любил Сару.
     -- И я.
     Я пошел к Сильвии и сказал:
     -- Это ее мать. Я должен покормить ее. Простите. Можно" я вам позвоню?
     -- Конечно.
     -- В книжке вы есть?
     -- Он есть,-- мрачно ответила она.
     -- Ну, на той неделе.
     -- Очень буду рада,-- она протянула руку.-- До свидания.
     Я  видел, что она знает: время  упущено. Слава Богу, это  еще ничего не
значило -- пожалеет немного  в метро, невпопад  ответит своему Питеру сквозь
музыку Бартока. Оборачиваясь к миссис Бертрам, я снова сказал Саре: "Видишь,
я тебя люблю". Но любовь, наверное, труднее расслышать, чем ненависть.
     Когда мы подходили к  воротам,  я  заметил, что Паркие  исчез.  Видимо,
решил, что он мне больше не нужен.
     Мы с миссис Бертрам отправились в "Изола Белла". Я не  хотел идти туда,
где мы  бывали с Сарой, а сейчас, конечно,  стал  сравнивать этот ресторан с
теми. Ни Сара. ни я нигде не  пили кьянти, теперь я пил его и об этом думал.
Мог бы я заказать и наше любимое бордо, но я  и так непрерывно о ней помнил.
Пустота была заполнена ею.
     -- Мне не понравились похороны,-- сказала миссис Бертрам.
     -- Простите?
     -- Они бесчеловечные. Как конвейер.
     -- Нет, ничего. В конце концов, помолились.
     -- Этот священник, он священник?
     -- Я его не видел.
     -- Он говорил, что мы сольемся в Великом Духе. Я долго не могла понять.
Думала,  в великом  ухе.-- Слезы закапали  в суп.--  Я чуть не засмеялась, а
Генри заметил. Как же, ведь это я!
     -- Вы с ним не ладите?
     --  Он очень  плохой  человек,-- она смахнула слезы салфеткой и яростно
принялась есть,  вздымая вермишель.-- Как-то  я заняла у него десять фунтов,
забыла сумку. С каждым может случиться.
     -- Конечно.
     -- Я горжусь, что никому на свете не должна.
     Речь ее походила на метро, она шла кругами и петлями. Когда я пил кофе,
я стал  различать узловые  станции: Генри  плохой, она -- очень честная, она
любит Сару, ей не нравятся похороны. Великий Дух -- и снова Генри.
     --  Так  было смешно,-- сказала она.-- Я не хотела  смеяться. Никто  не
любил Сару,  как  я.-- Все мы всегда это думаем  и  сердимся, когда  говорит
кто-то другой.-- Но Генри этого не понять. Он очень холодный человек.
     -- Какие  же еще могли  быть похороны?  --  сказал я, пытаясь перевести
стрелку.
     --  Сара католичка,-- сказала миссис Бертрам, взяла бокал вина и залпом
выпила половину.
     -- Ерунда,-- сказал я.
     -- Она сама не знала.
     Тут  я испугался,  словно совершил продуманнейшее преступление и  вдруг
увидел трещину в своих замыслах. Глубокая она? Подвластна ли она времени?
     -- Ничего не понимаю!
     -- Она вам не говорила, что я была католичкой?
     -- Нет.
     -- Так, недолго.  Понимаете, мой муж  был  против. Я его третья жена, и
когда у нас все не  ладилось, я говорила, что  мы, собственно, не женаты. Он
очень плохой человек,-- прибавила она.
     -- Это вы католичка, а не Сара. Она опять хлебнула вина.
     -- Я никогда  никому  не  говорила. Наверное, я  напилась.  Напилась я,
мистер Бендрикс?
     -- Ну, что вы! Выпейте еще.
     Пока мы  ждали вино, она пыталась вернуться на другие станции, но  я не
дал.
     -- В каком смысле она католичка?
     -- Только не говорите Генри!
     -- Не скажу.
     -- Мы жили  в Нормандии. Сара была маленькая, два года. Муж вечно ездил
в Довиль. Это он так говорил, а я знала, что он ездит к первой жене. Я очень
сердилась. Мы с Сарой пошли к морю.  Она все хотела присесть, но  я вела  ее
дальше.  Я  ей  сказала: "Сара,  у нас с тобой тайна".  Она  уже тогда умела
хранить тайны... если хотела. Да, я боялась, но ведь какая месть!
     -- Месть? Я не совсем понимаю, миссис Бертрам.
     -- Ну, мужу. Это не только  из-за первой жены.  Я  же вам говорила, да,
что он не  любил всего этого?  Он так орал, когда я  ходила к мессе! Вот я и
подумала, Сара  будет католичка, а он ничего не узнает, если  я уж совсем не
рассержусь.
     -- Вы не рассердились?
     -- Он меня через год бросил.
     -- Значит, вы смогли спокойно ходить к мессе?
     -- Ну,  понимаете, я  ведь не так  уж верю!  И потом, я вышла  замуж за
еврея, он тоже... Все  говорят, евреи добрые. Не верьте, мистер Бендрикс. Он
очень плохой человек.
     -- Что случилось у моря?
     --  Не  то  чтоб у моря. Мы просто  пошли по берегу.  Ее я  оставила  у
дверей,  сама  нашла  священника.  Пришлось ему  солгать --  так,  немножко.
Конечно,  я все свалила на мужа. Я  сказала, что он обещал перед свадьбой, а
потом отказался. Я  плохо  говорю  по-французски, это  очень  помогло. Когда
ищешь слово, получается  так искренне.  В  общем, он  все сделал, обратно мы
ехали в автобусе.
     -- Что он сделал?
     -- Крестил ее.
     -- И все? -- с облегчением спросил я.
     -- Ну, это таинство...
     -- Я уж было подумал, что Сара настоящая католичка.
     -- Так и есть, только она не знала. Ах, жаль, что Генри не похоронил ее
как следует! -- И слезы снова закапали.
     -- Он не виноват, ведь даже Сара не знала.
     --Я все надеялась, что это привьется. Как вакцина.
     -- У вас что-то  не очень  привилось,-- все-таки сказал  я,  но она  не
обиделась.
     -- Ах,--  сказала  она,--  у меня было столько  искушений!  Наверное, к
концу все  уладится.  Сара  была  со мной  очень  терпелива.  Такая  хорошая
девочка... Никто так не ценил ее, как  я.-- Она отхлебнула вина.-- Если бы я
не выходила за  плохих  людей, если б я  ее толком воспитывала,  она была бы
святая, вы поверьте.
     -- Так не привилось же,-- злобно сказал я и велел подать счет. По спине
у меня прошел  холодок -- то ли простудился, то ли испугался.  "Хорошо бы,--
подумал я,-- простудиться насмерть, как Сара".
     По  дороге домой  в метро  я твердил: "Не привилось". Миссис Бертрам  я
высадил у  Марилебона, одолжив ей еще три  фунта,  потому что "завтра среда,
нельзя выйти, приходит уборщица".  Бедная Сара, привилась  только эта череда
мужей и отчимов. Мать успешно внушила ей, что одного мужчины на жизнь  мало,
а она уж сама поняла, что незачем  притворяться, будто это  мужья. За  Генри
она вышла на всю жизнь, кому ж и знать, как не мне.
     Но все эти мудрые мысли ничем не были связаны с нечестным делом у моря.
"Это не Ты  привился,-- сказал  я Тому, в  Кого не верил, выдуманному  Богу,
Который будто бы -- так думала  Сара -- спас мне жизнь (зачем?)  и разрушил,
хоть  Его и нет,  мое единственное  счастье.-- Нет, не  Ты,  ведь  тогда это
просто магия,  а в  магию  я  верю еще меньше, чем в Тебя. Все магия -- Твой
Крест,  Твое Воскресение, Твоя Святая  католическая  церковь,  Твое  общение
святых".
     Я лежал на спине и  смотрел, как  по потолку плывут тени деревьев. "Это
совпадение,-- думал  я,-- мерзкое  совпадение чуть  не  вернуло ее  к  Тебе.
Нельзя отметить  двухлетнего  ребенка на всю  жизнь, вода  и  молитва --  не
клеймо. Если  я поверю в это, я поверю и в Тело, и в Кровь. Все эти годы она
была не Твоя, а моя. В конце концов Ты победил, можешь не напоминать мне, но
она меня с Тобой не обманывала, здесь, на этой  кровати, с этой подушкой под
спиной. Я входил к ней, не Ты".
     Свет ушел, кругом была тьма,  и  мне снилось, что я хожу  по  ярмарке с
ружьем. Я  стрелял в бутылки, вроде бы --  стеклянные,  но пули отскакивали,
словно это сталь. Стрелял и стрелял, ни одна бутылка  не треснула, и  в пять
часов утра проснулся, думая все то же: "Все эти годы  ты была со  мной, не с
Ним".
     Я мрачно шутил,  когда  думал, не предложит ли мне Генри переселиться к
нему.  На самом деле я  этого не ждал и очень удивился. Я удивился даже, что
он пришел  через неделю после похорон, он никогда у меня не бывал. Не думаю,
что он вообще заходил  дальше,  чем тогда, когда я встретил  его под дождем.
Внизу зазвонил звонок, я выглянул  -- я не хотел  гостей, я  думал,  что это
Уотербери с Сильвией,-- и увидел в свете  фонаря его  черную шляпу. Тогда  я
пошел вниз и открыл.
     -- Проходил мимо,-- сказал Генри.
     -- Прошу.
     Он неловко топтался, пока я вынимал бутылки из буфета. Потом сказал:
     -- Кажется, вы занимаетесь Гордоном.
     -- Мне заказали биографию.
     -- Будете писать?
     -- Наверное, да. Сейчас мне не до работы.
     -- И мне,-- сказал он.
     -- Королевская комиссия еще заседает?
     -- Да.
     -- Значит, вам есть о чем подумать.
     -- Есть? Да, наверное. Пока мы не идем завтракать.
     -- Во всяком случае, это важная работа. Вот вам херес.
     -- Она совершенно никому не нужна.
     Сколько  же  он прошел с той поры, как благополучное фото из "Тэт-лера"
так  разозлило меня!  На столе  у  меня лежал,  лицом  вниз,  портрет  Сары,
увеличенный моментальный снимок. Он перевернул его и сказал:
     -- Помню, как я ее щелкнул.
     Она говорила,  что снимала подруга,-- видимо,  щадила мои  чувства.  На
снимке она была моложе,  счастливей, но никак не прекрасней, чем  в те годы,
когда я знал ее. Хотел бы я, чтобы со мной она смотрела вот так, но любовник
чаще  видит, как  горе  застывает  вокруг лица его любовницы, словно гипс,--
такая уж у нас судьба. Генри сказал:
     -- Я валял дурака, чтобы она засмеялась. Интересный человек Го-рдон?
     -- Скорее да.
     -- Дом теперь такой странный. Я стараюсь почаще уходить. Вы не могли бы
пообедать со мной в клубе?
     -- Работы много.
     Он оглядел мою комнату и сказал:
     -- Вам негде разместить книги.
     -- Да,-- сказал я.-- Я их держу и под кроватью. Он взял журнал, который
прислал  Уотербери, чтобы  показать  перед  нашей  встречей  образец  своего
творчества, и сказал:
     --  У  меня место найдется.  Собственно,  вы  можете устроиться как  бы
отдельно.
     Я  слишком  удивился,  чтобы  ответить.  Он  быстро  продолжал,  листая
страницы, словно и впрямь занят журналом:
     -- Подумайте. Не решайте сейчас.
     -- Спасибо вам. Генри.
     -- Вы бы оказали мне большую услугу. "А что? -- думал я.-- Считают, что
писатель выше условностей. Неужели я чту условности больше, чем чиновник?"
     -- Сегодня,-- сказал Генри,-- я видел всех нас во сне.
     -- Да?
     -- Я плохо помню. Мы вместе пили. Мы были счастливы. Когда я проснулся,
я вспомнил, что она умерла.
     -- Я ее во сне не вижу.
     -- Лучше бы мы не мешали священнику.
     -- Но это же глупо. Она такая же католичка, как мы с вами.
     -- Вы верите в жизнь после смерти?
     -- Отдельного человека? Нет.
     -- Это нельзя опровергнуть.
     -- Ничего нельзя  опровергнуть. Вот  я пишу роман. Как вы докажете, что
ничего такого не было? Сегодня я встретил человека о трех ногах.
     -- Ужас какой!
     -- Да, и покрыт чешуей.
     -- Вы шутите.
     --  Докажите это, Генри. Не можете -- а  я не могу  доказать,  что  нет
Бога. Я просто знаю, что Его нет, как вы про эти ноги.
     -- Непременно найдутся доводы.
     --  Я  тоже могу их  найти.  Сошлюсь на Аристотеля.  Генри резко сменил
тему.
     -- Вам и дешевле будет, если вы ко мне переедете. Она всегда  говорила,
ваши книги не слишком раскупают.
     --  Нет,  кое-какой   успех   есть,--   сказал   я,   припомнив  статью
Уотер-бери.--  Приходит  такое время, когда критики просто  ладони отбивают,
даже заранее. Надо подождать.
     Я говорил, потому что не решил, что делать.
     -- Вы  ведь не обижены, правда? -- сказал Генри.-- Я на вас рассердился
тогда, в клубе, но сейчас это неважно.
     --  Я ошибся. Тот человек -- просто  глупый болтун, ее занимали теории.
Забудьте это, Генри.
     -- Она была добрая, Бендрикс. Вот сплетничают, а она -- хорошая. Она не
виновата, что  я... ну, не любил ее ка