вонить не мог. Наконец я лег спать и принял две таблетки, так
что проснулся от ее голоса, спокойного, как ни в чем не бывало.
     Никогда не понимал, почему люди могут проглотить такую  несообразность,
как Бог, а в дьявола не  верят.  Уж  я-то  знал,  как  действует  он в  моем
воображении. Что  бы Сара ни сказала, у него находились доводы,  хотя обычно
он ждал, пока она  уйдет. Он готовил задолго  наши ссоры;  он был врагом  не
Саре, но любви, а  ведь его таким и считают. Если был бы любящий Бог, дьявол
волей-неволей мешал бы самому  слабому,  самому жалкому подобию любви. Разве
не боялся бы он, что привычка к любви укоренится,  разве не стал бы склонять
нас к  предательству,  не помогал гасить любовь?  Если Бог использует нас  и
создает святых из такого материала, чем дьявол хуже? Вполне может быть,  что
даже  из  меня, даже  из бедняги  Паркиса  он мечтает  сделать своих святых,
готовых разрушить любовь, где б они ее ни нашли.
     В следующем донесении  Паркиса я, кажется, и впрямь различил  искреннюю
страсть к бесовской игре. Наконец он почуял любовь и травил ее, а сын шел за
ним, как охотничья собака. Паркис открыл, где проводит Сара столько времени;
мало того, он знал точно, что свидания -- тайные. Приходилось  признать, что
он  умелый  сыщик. Ему удалось (с помощью  мальчика)  выманить  служанку  на
Седар-роуд  как раз тогда, когда "особа N" шла к дому 16. Сара остановилась,
заговорила  с  нею  --  у  той  был  свободный  день  -- и  познакомилась  с
Паркисом-младшим.   Потом   она   свернула   за  угол,   а   там   притаился
Паркис-старший.  Он видел, как  она  прошла немного и  вернулась.  Когда она
убедилась в  том,  что  мальчика  и  служанки  нет,  она позвонила  в  дверь
шестнадцатого дома, а Паркис-отец принялся выяснять, кто же в нем живет. Это
оказалось нелегко,  там  были квартиры, а он  еще не  узнал, какой  из  трех
звонков  нажала Сара. Окончательные сведения  он обещал добыть за  несколько
дней.  Он собирался  обогнать  Сару  и припудрить  все три звонка. "Конечно,
кроме улики  "А", у нас  нет доказательств  неверности. Если потребуется для
суда,  придется через должное время последовать за  особой  N  в  помещение.
Тогда нам будет нужен  второй свидетель, дабы опознать ее.  Заставать ее  за
самим делом -- не обязательно: волнения и беспорядка в одежде достаточно для
суда".
     Ненависть похожа на вожделение  -- она нарастает, потом спадает. Бедная
Сара, думал я, читая все это, ибо приступ  ненависти прошел, я успокоился. Я
мог жалеть ее, загнанную. Она ничего не сделала, только полюбила, а Паркис с
сыном  следят за  каждым  ее движением,  заводят  интриги  с  ее  служанкой,
припудривают  звонки, хотят  ворваться  туда,  где, быть может, она только и
обретает покой. Я чуть было  не порвал письмо и не отменил слежку. Наверное,
я так бы и сделал,  если бы не открыл  в своем  клубе "Тэтлер"  и  не увидел
Генри на фотографии. Теперь он преуспевал, к последнему дню рождения  короля
он  получил орден за свою службу, он был председателем Королевской  комиссии
-- и вот, пожалуйста, он  на премьере  фильма "Последняя  сирена",  бледный,
таращится  от яркого света, под руку с Сарой. Она опустила голову,  чтобы не
видеть вспышки,  но я бы где  угодно  узнал густые  волосы, сопротивлявшиеся
пальцам. Мне вдруг  захотелось потрогать  их (и другие волосы,  тайные), мне
захотелось, чтобы Сара лежала рядом  со  мной, а я мог  повернуть голову  на
подушке и поговорить с ней. Я жаждал едва уловимого  запаха и вкуса ее кожи,
но Генри был с нею, глядел в камеру самодовольно и уверенно, как начальник.
     Я  уселся под оленьей  головой, которую подарил в 1898 году сэр  Уолтер
Безант, и  написал  Генри.  Писал я, что  у меня  есть важные  новости, надо
обсудить их, пообедаем тут, в моем клубе, пусть он выберет любой день
     будущей недели. Конечно, он сразу позвонил и предложил пообедать у него
-- в жизни не видел человека,  который  так не любил бы ходить к кому-то. Не
помню, какой был предлог, но тогда я рассердился. Кажется, он  сказал, что у
них какое-то особенное  вино,  но на самом деле он не хотел быть  обязанным,
даже в такой  мелочи. Он и не догадывался, как мало он мне обязан. Выбрал он
субботу,  в  этот  день у  нас в клубе никого нет.  Журналисты  не  собирают
материал, учителя уезжают к себе в Бромли или Стритэм, а священники не знаю,
чем заняты  -- наверное, сидят дома, пишут проповеди. Что  до писателей (для
кого клуб и был основан), почти все они висят на стене -- Конан Доил, Чарльз
Гарвис,  Стенли Уэймен,  Нэт Гульд, еще какие-то знаменитые и знакомые лица.
Живых можно сосчитать на пальцах  одной руки. Я  любил этот клуб, потому что
там очень мало шансов встретить коллегу.
     Помню, Генри,  по  простодушию, выбрал  венский бифштекс. Наверное,  он
думал, что это вроде шницеля по-венски. Он был не у себя, слишком  смущался,
чтобы удивиться вслух, и как-то  протаранил сырое розовое мясо. Я вспоминал,
какой  важный  он на  фотографии,  и  промолчал,  когда  он  заказал  пудинг
"Кабинет".  За  этим  мерзким обедом  (клуб  превзошел себя в  тот  день) мы
старательно  говорили о пустяках.  Генри  изо всех  сил придавал секретность
делам своей комиссии, о которых писали во всех газетах. Пить кофе мы пошли в
гостиную и  оказались  уж совсем одни, перед камином,  на  черном  волосяном
диване.  Я подумал,  что рога на стенах  очень  к месту, и, положив ноги  на
старомодную решетку, прочно загнал Генри в угол. Помешивая кофе, я спросил:
     -- Как Сара?
     --  Спасибо,  хорошо,--  сказал  уклончиво  Генри.  Вино  он  потягивал
осторожно; видимо, не забыл венского бифштекса.
     -- Вы еще беспокоитесь? -- спросил я. Он невесело отвел взгляд.
     -- Беспокоюсь?
     -- Ну, как тогда. Вы же сами говорили.
     -- Не помню. Она хорошо себя чувствует,-- неловко объяснил он, словно я
справился о здоровье.
     -- Вы не ходили к этим сыщикам?
     -- Я надеялся, вы забыли. Понимаете, я устал, комиссия... Переработал.
     -- Помните, я предложил пойти туда вместо вас?
     --  Мы  оба  немножко  утомились.--  Он  глядел  вверх,  щурясь,  чтобы
разглядеть, кто подарил рога.-- У вас тут много голов,-- глупо прибавил он.
     Я не отставал:
     -- Через несколько дней я был у него. Он поставил стакан.
     -- Бендрикс, вы не имеете права...
     -- Расходы несу я.
     -- Какая наглость!
     Он встал, но не мог бы выйти, не толкнув меня, а насилия он не любил.
     -- Вы же хотели снять подозрения? -- сказал я.
     -- Подозрений и нет.
     -- Вам бы надо прочитать отчеты.
     -- Не собираюсь...
     --  Тогда я лучше прочитаю вам про  тайные свидания.  Любовное письмо я
вернул, им нужны улики. Дорогой Генри, вас обманули.
     Он, кажется, и  впрямь чуть  меня не ударил. Тогда я с великой радостью
дал бы сдачи,  не ему, супружеским узам, которые  Сара  так нелепо чтила, но
тут  вошел  секретарь  клуба, высокий, седой, бородатый, в  закапанном супом
жилете. Выглядел он как викторианский поэт, а на  самом деле писал печальные
воспоминания о собаках.  Повесть "Прощай,  Фидо" имела большой успех  в 1912
году.
     -- А, Бендрикс! -- сказал он.-- Давненько вас тут не видел.
     Я познакомил их, и он сказал поспешно, как парикмахер:
     -- Каждый день читаю отчеты.
     -- Какие  отчеты?  -- испугался  Генри. Впервые в  жизни  он  не  сразу
подумал о службе.
     -- Королевской комиссии.
     Когда он ушел наконец. Генри сказал:
     -- Прошу  вас,  дайте мне отчеты и пропустите меня. Я  представил себе,
сколько он передумал, пока тут был секретарь, и вручил ему последний  отчет.
Он немедленно бросил его в огонь, проткнув кочергой для верности. Как-никак,
в этом было достоинство.
     -- Что вы будете делать? -- спросил я.
     -- Ничего.
     -- С фактами не поспоришь.
     -- К черту факты.
     Никогда не слышал, чтобы он ругался.
     -- Я всегда могу дать вам копию.
     -- Вы меня пропустите или нет?
     Дьявол  сделал свое дело, яд  мой исчез. Я  убрал ноги с решетки. Генри
тут же ушел из клуба, оставив шляпу, черную  хорошую шляпу, которую я увидел
на Коммон, под дождем, много веков, а не сколько-то недель назад.
     Я думал его догнать или  хотя бы увидеть  еще до Уайтхолла и  взял  эту
шляпу,  но его  нигде не было, и  я  повернул обратно,  не зная, куда  идти.
Теперь у  нас  столько  лишнего времени, просто  сил никаких.  Я  заглянул в
книжную лавочку  у метро "Черинг-кросс"  и прикинул: вполне возможно, что  в
этот самый миг Сара  нажимает  припудренную  кнопку звонка на Седар-роуд,  а
Паркис  караулит за углом.  Если  бы я  мог обратить время  вспять, я бы  не
подошел к  Генри, пускай  его идет один  под дождем.  Но что-то я не уверен,
способно ли какое-либо из моих действий  изменить ход  событий. Теперь мы  с
Генри  -- союзники, на свой,  особый лад, но  боремся ли мы оба с неутомимым
течением?
     Я  перешел   дорогу,   прошел  мимо  лотков  с  фруктами   и  нырнул  в
Вик-тория-гарденс.  День  был  ветреный,  серый,  на  скамейках сидело  мало
народу, и  я почти сразу увидел Генри.  В саду, без шляпы,  он  был одним из
обездоленных, безымянных, тех, кто приехал из бедного пригорода и никого тут
не  знает, как старик, кормящий воробьев, или женщина с бумажным пакетом, на
котором написано  "Суон энд Эдгар". Он сидел, опустив голову, глядел на свои
ботинки.  Я  так  долго  жалел  себя,  себя  одного, что  не  умел  пожалеть
противника. Тихо  положив шляпу рядом с ним, я хотел было уйти, но он поднял
голову,  и я увидел, что он плачет. Наверное, он прошел  немалый путь. Слезы
-- не в том мире, в каком заседает комиссия.
     -- Простите,-- сказал я.-- Мне очень жаль.
     Как легко мы верим, что условное сочувствие смоет любую обиду!
     -- Садитесь,-- приказал он властью слез, и я повиновался.-- Я думал. Вы
были ее любовником?
     -- С чего вы взяли...
     -- Это единственное объяснение.
     -- Я не понимаю, о чем вы?
     --  И единственное  оправдание, Бендрикс. Разве  вы  не видите, что ваш
поступок... чудовищен?
     Он вертел в руках шляпу, разглядывал фамилию шляпника.
     --  Наверное, вы думаете, какой я дурак, если сам не догадался.  Почему
она меня не бросила?
     Неужели надо объяснять  ему,  какая  у него жена? Яд заработал снова. Я
сказал:
     -- У вас  хороший, верный доход. Она  к вам  привыкла. С вами надежнее.
...
     Он слушал серьезно,  внимательно, словно я -- свидетель в его комиссии.
Я злобно продолжал:
     -- Вы мешали нам не больше, чем другим.
     -- Были и другие?
     --  Иногда  я  думал,  вы  все  знаете, вам  все  равно.  Иногда  хотел
поговорить начистоту, вот как сейчас, когда уже поздно. Я хотел сказать, что
о вас думаю.
     -- Что же вы думали?
     -- Что вы сводник. Свели ее со  мной, свели  с ними, теперь -- с  этим,
последним. Вечно со всеми сводите. Почему вы не разозлитесь?
     -- Я не знал.
     --  Вот этим и  сводили. Сводили  тем,  что не  умели с  ней спать,  ей
приходилось искать на  стороне.  Сводили тем, что не  мешали... Тем,  что вы
зануда и дурак, а тот, кто не дурак и не зануда, сейчас с ней на Седар-роуд.
     -- Почему она вас оставила?
     -- Потому что я тоже стал скучным и глупым. Но  я таким не  был, Генри.
Это  вы  сделали.  Она  не  бросала вас, вот  я и стал  занудой,  докучал ей
жалобами и ревностью.
     -- Ваши книги многим нравятся,-- сказал он.
     -- А про вас говорят, что вы государственный деятель.  При чем тут наша
работа? Такая ерунда...
     -- Разве? --  сказал  он, печально глядя на серую тучу.-- Для меня  это
самое важное.
     Человек, кормивший воробьев, ушел, ушла и женщина с пакетом, а продавцы
фруктов кричали, как  звери в  тумане, у станции. Было так,  словно опустили
затемнение.
     -- То-то я удивлялся, что вы к нам не ходите,-- сказал Генри.
     -- Наверное... наверное,  мы дошли  до  конца любви.  Нам больше нечего
было  делать вместе. С вами она могла стряпать, отдыхать,  засыпать рядом, а
со мной только одно -- заниматься любовью.
     -- Она к вам очень хорошо  относится,--  сказал он, будто это я плачу и
его дело -- утешать.
     -- Этим сыт не будешь.
     -- Я был.
     -- А я хотел, чтобы она меня любила всегда, вечно...  Никогда ни с кем,
кроме Сары, я не говорил так, но ответил он по-другому, чем ответила бы она.
Он сказал:
     -- Человеку это  не свойственно. Надо  смиряться... Сара  не сказала бы
так; и, сидя рядом с Генри в саду, глядя на гаснущий день, я вспоминал конец
нашего романа.
     Она  сказала мне (это были чуть  ли не  последние ее слова до  тех пор,
пока она, вся мокрая, не вошла в свой дом со свидания), она сказала:  "Ты не
бойся, любовь  не кончается. Если мы  друг друга  не видим..."  Она  уже все
решила, но узнал я только назавтра,  когда телефон молчал так, словно кто-то
умер.
     --  Дорогой мой дорогой,-- сказала она.-- Люди  ведь  любят Бога,  а не
видят, правда?
     -- У нас не такая любовь.
     -- Иногда я думаю, другой не бывает.
     Надо было понять, что кто-то влияет на нее, раньше она так не говорила.
Когда-то мы  радостно  согласились, что в  нашем  мире Бога нет. Я светил ей
фонариком, она шла по развороченному холлу и снова сказала:
     -- Все будет хорошо. Если мы очень любим.
     -- Куда уж больше,-- сказал я.-- Все тебе отдал.
     -- Ты не знаешь,-- сказала она.-- Не знаешь.
     Стекло  хрустело  под  ногами. Только  викторианский витраж над  дверью
выдержал. Давленое стекло белело, как лед, который растоптали дети  в  сырых
полях или у
     дорог, и она повторила:
     -- Не бойся.
     Я понимал, что она  имеет в виду  не странные новые снаряды,  которые и
через пять часов упорно жужжали где-то на юге, словно пчелы.
     Той  ночью,  в  июне  1944-го, на нас  впервые посыпались  "фау-1".  Мы
отвыкли от бомбежек. Крупных не было с февраля  1941-го, и только недавно, в
феврале, была  одна, небольшая. Когда завыли сирены и  появились снаряды, мы
решили,  что  несколько  самолетов прорвалось через противовоздушный барьер.
Если  через час  нет  отбоя,  становится не по себе.  Помню, я сказал  Саре:
"Наверное, сирена разладилась, отвыкли". И  тут в темноте с  моей кровати мы
увидели первый снаряд  -- он  пролетел  прямо  над  Коммон. Мы  думали,  это
горящий  самолет,  а странно,  глухо  жужжит  мотор  без  управления.  Потом
появился второй, потом --  третий, и мы переменили мнение о зенитках. "Их же
стреляют  как голубей,--  сказал я.-- Они с ума сошли, если не  уймутся". Но
они не унялись, не унимались  часами, даже  когда рассвело, и тут мы поняли,
что это не самолеты.
     Когда объявили  тревогу, мы  только  легли. Нам было все  равно. Мы  не
думали  о  смерти  в  эти часы, поначалу  я даже молил  о  ней  -- исчезнешь
начисто,  не  надо  будет  вставать,  одеваться,  смотреть,  как  ее фонарик
мелькает  за окном, словно  уезжает  медленная машина.  Я думал  иногда:  не
продолжает ли  вечность самый миг смерти? Если это так, я охотно  умер  бы в
миг  полного доверия  и полной  радости, когда  невозможно  поссориться, ибо
невозможно  думать.  Я  жалуюсь на ее  осторожность, я горько  сравниваю наш
"лук" с тем, что написала она на  клочке, который раздобыл Паркис,  но я  бы
меньше  завидовал  неведомому  преемнику, если  бы  не  знал,  как умеет она
забыться. "Фау-1" не  беспокоили нас, пока мы не пришли в себя. Опустошенный
вконец, я лежал головой на ее животе, ощущая во рту неуловимый, словно вода,
вкус ее кожи, когда  снаряд взорвался совсем рядом и мы услышали, как здесь,
на южной стороне, посыпались стекла.
     -- Надо бы в подвал,-- сказал я. --- Там твоя хозяйка. Не могу я видеть
чужих. В такую минуту приходит нежность ответственности, и ты забываешь, что
ты -- только любовник, не отвечающий ни за что. Я сказал:
     -- Может, ее и нет Пойду посмотрю.
     -- Не ходи,-- сказала Сара.-- Пожалуйста, не ходи.
     -- Я на минутку.
     Мы говорили так, хотя и знали, что минутка может обратиться в вечность.
Я надел халат, взял фонарик. Он  не  был мне нужен,  небо уже посерело,  и я
видел в полумраке Сарино лицо.
     Она сказала:
     -- Ты поскорей.
     Сбегая по  ступенькам,  я услышал жужжание, потом наступила  тишина. Мы
еще не знали, что это самое опасное, тут надо быстро ложиться, и подальше от
стекол. Взрыва я так  и не слышал,  а через пять секунд или через пять минут
очнулся в другом мире. Я думал,  что  я стою, и  удивился, почему так темно.
Кто-то  вдавливал  мне в щеку холодный  кулак, во рту было солоно. Сперва  я
ощутил только усталость,  словно я долго шел.  О Саре я не помнил, ничего не
боялся, не сомневался, не ревновал, не испытывал ненависти -- разум мой стал
белым листом бумаги, на котором кто-то сейчас написал весть о радости. Я был
уверен, что память вернется, а весть останется, я буду счастлив.
     Но память вернулась иначе.  Сначала я понял, что лежу на спине, а  надо
мной, закрывая свет, висит входная  дверь,  какие-то обломки  держат ее чуть
повыше моего тела. Как ни странно, потом  оказалось, что  я весь в ссадинах,
словно  меня ранила ее тень. В щеку впивалась фарфоровая ручка, она и выбила
два зуба. Тут я вспомнил Сару и Генри и страх, что кончится любовь.
     Я вылез из-под двери  и отряхнулся. Я крикнул, но  в подвале  никого не
было. Сквозь разбитую дверь я видел серый утренний свет, за порогом
     было как-то слишком  пусто -- и я понял, что исчезло большое дерево, да
так, что и ствола не осталось. Довольно  далеко дежурные свистели в свистки.
Я пошел наверх. Первый пролет был  усыпан  штукатуркой, перила обваливались,
но  дом,  по  тогдашним понятиям,  не слишком  пострадал,  удар  пришелся по
соседнему.  У  меня была  распахнута  дверь,  я  из  коридора  увидел  Сару,
скорчившуюся на полу,  и подумал, что это от  страха. Она была  до нелепости
юной, как голая девочка. Я сказал:
     -- Рядом упало.
     Она быстро  обернулась и  испуганно воззрилась на меня.  Я не знал, что
халат в клочьях, весь белый от штукатурки, и волосы белые, а лицо в крови.
     -- О Господи! -- сказала она.-- Ты живой.
     -- Ты как будто разочарована.
     Она встала и пошла туда, где лежала одежда. Я сказал:
     -- Зачем уходить сейчас? Скоро отбой.
     -- Мне надо идти,-- -- сказала она.
     --  Две бомбы не падают в одно место,-- сказал  я машинально, ибо знал,
что это просто поверье.
     -- Ты ранен.
     -- Два зуба выбило, вот и все.
     -- Иди, я тебя умою.
     Она оделась  раньше, чем я  успел  возразить  ей,-- в  жизни  не  видел
женщины, которая бы так быстро одевалась,-- и медленно, бережно умыла меня.
     -- Что ты делала на полу? -- спросил я.
     -- Молилась.
     -- Кому это?
     -- Чему-то, что, может, и есть.
     -- Лучше бы пошла вниз.
     Меня пугала такая серьезность. Я хотел раздразнить Сару.
     -- А я ходила,-- сказала она. Не слышал.
     -- Там  никого не было.  Я  тебя  не видела, пока  не заметила  руку. Я
думала, ты убит.
     -- А ты бы проверила.
     -- Я хотела проверить. Дверь не могла поднять.
     -- Там был зазор. Она меня не придавила.
     -- Никак не пойму. Я точно знала, что ты мертвый.
     --  Тогда  и молиться не о чем, верно? -- дразнил  я ее.--  Разве что о
чуде.
     -- Когда надежды нет,-- сказала она,-- и о чуде помолишься. Чудеса ведь
бывают у несчастных, а я была несчастна.
     -- Не уходи до отбоя.
     Она покачала головой и вышла из комнаты. Я проводил ее вниз и, сам того
не желая, стал донимать ее:
     -- Сегодня придешь?
     -- Нет, не могу.
     -- А завтра?..
     -- Генри вернется.
     Генри, Генри,  Генри -- это имя вечно  мешало радоваться, или смеяться,
или  любить,  напоминая,  что  любовь  смертна,  что  побеждают  привычка  и
привязанность.
     --  Ты не бойся,--  сказала она,-- любовь не  кончается... И почти  два
года прошло, пока я не встретил ее и она не вскрикнула: "Вы?"
     После  этого  я,  конечно, еще надеялся.