росила она, как чужая, как в гостях. Так
она не говорила даже тогда, когда мы пили южноафриканский херес.
     -- Да, конечно.
     -- Последняя мне не очень понравилась.
     -- Трудно было писать. Война кончалась... Надо бы сказать "начиналась".
     --  Я все боялась,  что вы приметесь  за тот  замысел. Многие так  бы и
сделали.
     -- Книгу я пишу целый год. Слишком тяжкий труд для мести.
     --- Если бы вы знали, что и мстить-то не за что...
     -- Конечно, я шучу. Нам было хорошо вместе, мы  оба взрослые, мы знали,
что  это  когда-нибудь  кончится.  А  теперь вот можем сидеть,  говорить про
Генри.
     Я заплатил, мы вышли, через двадцать ярдов была решетка.
     -- Вы к Стрэнду? -- спросил я.
     -- Нет, мне на Лестер-сквер.
     -- А мне на Стрэнд.
     Она стояла у двери, на улице никого не было.
     -- До свиданья,-- сказал я.-- Рад был повидаться.
     -- Да.
     -- Позвоните как-нибудь.
     Я чувствовал ногой решетку. Я сделал шаг и сказал:
     -- Сара...
     Она быстро  отвернулась, словно  смотрела, не идет  ли  кто, успеем  ли
мы... но тут снова  закашлялась. Кашляла и кашляла, согнувшись,  глаза у нее
покраснели. В своей меховой шубке она была похожа на загнанного зверька.
     -- Простите.
     -- Надо  бы  полечиться,--  сказал  я с  горечью,  словно у меня что-то
украли.
     -- Ничего, я просто кашляю,-- она протянула мне руку и прибавила: -- До
свиданья... Морис.
     Услышав свое имя, я обиделся и не взял протянутой руки. Я  ушел быстро,
не оборачиваясь, чтобы она подумала, что я занят и рад освободиться, а когда
снова  раздался   кашель,  пожалел,   что  не  могу  засвистеть   что-нибудь
веселенькое, бойкое, наглое. У меня плохой слух.
     Когда  в молодости  создаешь свои  рабочие привычки,  кажется,  что они
продержатся всю жизнь и выдержат любую беду. Больше двадцати  лет я писал по
пятьсот слов в день, пять дней в неделю. Роман я пишу за год, остается время
все  перечитать  и  выправить  после  машинки. Норму  я  выполнял  всегда, а
выполнив   --  кончал  работу,  хоть  бы  и  на  половине  сцены.  Иногда  я
останавливаюсь,   подсчитываю   и  отмечаю   на  рукописи,  сколько  сделал.
Типографии ничего подсчитывать не надо, я  пишу на первой странице  цифры --
скажем,  83764.  В молодости даже свидания мне не мешали,  я  не назначал их
раньше часу и, как бы поздно ни лег (если спал у себя, конечно), перечитывал
то, что сделал  утром. Не помешала мне и война. На фронт меня не  послали, я
хромой, а товарищи  по  гражданской обороне  только радовались,  что меня не
привлекают спокойные утренние дежурства. В конце концов стали считать, что я
--  убежденный, серьезный человек, тогда  как серьезно я относился только  к
письменному столу, к листу  бумаги, к отмеренному числу  слов,  стекающих  с
пера. Одна  лишь  Сара смогла разрушить  мое  самодельное  правило. И первые
бомбежки, и "фау-1" 1944 года бывали ночью. Сара могла  прийти только утром,
позже к ней  ходили люди  -- отоварившись, они почти всегда хотели поболтать
до  вечерней сирены. Иногда она забегала между двумя  очередями, и мы любили
друг друга, скажем, между бакалеей и мясом.
     Но я и  тогда мог потом сесть за работу. Пока ты счастлив, ты выдержишь
любой распорядок, это горе сломало мои рабочие правила. Когда я заметил, как
часто мы ссоримся, как часто я мучаю Сару своей раздражительностью, я понял,
что  наша любовь  обречена -- она превратилась в любовную связь,  у  которой
есть начало, есть и  конец. Я мог сказать, в какой миг она началась, и понял
однажды, что могу сказать, в какой час  она кончится. Расставшись с Сарой, я
не начинал работать, я вспоминал, что мы говорили друг другу, и сердился или
каялся, но всегда знал, что  ускоряю ход событий, гоню  и выталкиваю из моей
жизни  единственное,  что  люблю.  Пока я  верил,  что  любовь жива,  я  был
счастлив, я не  раздражался, вот она и тянулась. Если же ей суждено умереть,
я хотел, чтобы она умерла побыстрее. Все было так, словно любовь -- какой-то
зверек, попавший  в  ловушку:  ему очень  плохо, он  истекает  кровью,  надо
закрыть глаза и его убить.
     Работать я не мог. Я уже говорил, что работа наша свершается
     в подсознании, последнее слово написано там прежде, чем первое появится
на бумаге. Мы вспоминаем, а не сочиняем. Война не  тревожила этих глубин, но
конец любви был намного важнее и войны, и книги. Я творил этот конец: слово,
из-за  которого  Сара плакала, казалось  бы -- такое внезапное, рождалось  в
подводных  пещерах.  Книга не  ладилась, любовь  спешила  к  концу,  гонимая
вдохновением.
     Ничуть  не  удивляюсь, что Саре книга  не  понравилась. Я  писал ее без
музы, без  помощи, без  всякой причины  -- просто  так,  чтобы  жить дальше.
Критики  говорили,  что  это  --  работа мастера;  да, только  мастерство  и
осталось от былой  страсти. Я  надеялся, что страсть вернется, когда я стану
писать  другую книгу,-- разволнуюсь  и вспомню то, чего и не знал.  Но целую
неделю после встречи  с  Сарой я вообще не мог работать. Вот,  опять "я"  да
"я",  словно речь  обо мне, а  не о Саре, о Генри и,  конечно, о том, кого я
ненавидел, не зная, даже в него не веря.
     Я попробовал писать  с утра, ничего не вышло. За обедом я слишком много
выпил, до вечера работать не мог. Когда  стемнело, я стал у окна, не зажигая
света, и смотрел на освещенные окна по ту сторону. Было очень холодно, я мог
согреться только у самой печки, а  там сильно припекало. Редкие хлопья снега
медленно  проплыли мимо  фонарей и  коснулись стекла мокрыми пальцами. Я  не
услышал, что внизу звонят. Хозяйка  постучалась и сказала:  "К  вам какой-то
Паркис", подчеркивая самим словом невысокий  ранг посетителя. Я не знал, кто
это такой, но сказал, чтобы она его впустила.
     Когда  он  вошел, я подумал,  где  же я видел  этот  кроткий, виноватый
взгляд, эти старомодные усы, мокрые от снега. Я  зажег настольную  лампу, он
подошел к ней и, близоруко щурясь, пытался разглядеть меня в полумгле.
     -- Мистер Бендрикс? -- спросил он.
     -- Да.
     --  А я Паркис,-- сказал  он,  словно это что-то  для меня  значило,  и
прибавил: -- От мистера Сэвиджа, сэр.
     -- А, конечно,-- сказал я.-- Садитесь. Вот сигареты.
     -- Нет, что вы,-- сказал он.-- На службе не курю. Разве что для виду.
     -- Вы сейчас на службе?
     -- Ну,  все-таки. Меня только отпустили на полчаса, для отчета.  Мистер
Сэвидж сказал, вы хотите каждую неделю.
     -- Есть новости?
     Я толком не знал, рад я или разочарован.
     --  Кое-что  есть,--  с  удовольствием сказал он и вытащил  из  кармана
немыслимое количество бумажек и конвертов.
     -- Присядьте,-- сказал я.-- А то неудобно как-то.
     -- Как хотите, сэр,-- сказал он, сел и, видимо, разглядел меня лучше.--
Простите, мы с вами не встречались?
     И  вынул  из  конверта   листок.  Там  были  записаны  расходы  четким,
аккуратным, как у школьника, почерком.
     -- У вас прекрасный почерк,-- сказал я.
     -- Это не я, это сын,-- сказал Паркис.--  Учу  его, готовлю.-- И тут же
быстро прибавил: -- Он ничего не знает, сэр, только дежурит, как вот сейчас.
     -- Он сейчас дежурит?
     -- Пока я у вас, сэр.
     -- Сколько ему лет?
     --  Начало  двенадцатого,-- сказал он, словно я спросил, который час.--
Он  пользу  приносит, а  расходов никаких, разве что комикс ему  купишь. Его
никто не замечает. Мальчики прямо созданы для нашего дела.
     -- Странная работа для ребенка.
     -- Ну, сэр, он ведь не понимает. Если надо будет в спальню войти, я его
не возьму. Я прочитал:
     "18 января.
     Две вечерних газеты 2 п. Домой на метро 1/8  п. Кофе 2/-" Он смотрел на
меня, пока я читал.
     -- Кафе оказалось дорогое,-- сказал он.-- Пришлось хоть это спросить, а
то бы обратили внимание. "19 января.
     Метро 2/4 п.
     Пиво (бутылка) 3/-
     Коктейль 2/6 п.
     Пиво 1/6 п." Он снова заговорил:
     -- С пивом  я виноват,  сэр. Разбил, понимаете, кружку.  Разволновался,
был материал. Знаете, иногда неделями ждешь, а тут на второй день.
     Конечно, я вспомнил и его,  и смущенного мальчика. (Я сразу увидел, что
за 18  января какие-то  незначительные  записи.)  Под "19  янв." я прочитал:
"Особа   N  отправилась   автобусом   на   Пиккадилли-серкус.   По-видимому,
взволнована. Прошла по Эйр-стрит до  кафе "Ройял", где ее ожидал мужчина. Мы
с мальчиком..."
     Он не давал мне читать.
     --  Видите, сэр, почерк другой. Мальчик никогда не пишет,  если  данные
частного характера.
     -- Бережете его,-- сказал я и прочитал:
     "Мы  с  мальчиком  сели  поближе.  Особа  N  и  мужчина  сидели  рядом,
обращались друг с другом попросту. Возможно  --  один раз он взял ее за руку
под  столом. Это неточно, но левая рука N и правая рука мужчины исчезли, что
обычно  свидетельствует о  таких действиях. После недолгой  интимной  беседы
прошли  пешком в небольшой ресторан, где сели  не  за столик, а в кабинку  и
заказали отбивные".
     -- Про отбивные тоже важно?
     --  Бывает  важно,  сэр, чтобы  опознать  человека,  если он  их  часто
заказывает.
     -- Значит, вы его не опознали?
     -- Читайте, сэр, сами увидите.
     "Когда  я услышал про отбивные,  я подошел к стойке и спросил коктейль,
но  ни от официантов, ни от  буфетчицы  ничего не узнал  про мужчину. Хотя я
спрашивал небрежно, они насторожились, и я  решил замолчать. Однако, завязав
знакомство со швейцаром театра "Водевиль", я мог наблюдать за рестораном".
     -- Как же вы завязали знакомство? -- спросил я.
     -- В баре, сэр,  когда я  увидел, что они заказывают отбивные. Потом  я
проводил его до театра, там служебный вход...
     -- Я это место знаю.
     -- Понимаете, сэр, я старался писать только самое важное.
     -- Правильно.
     Я  читал дальше: "После  завтрака  прошли по  Мейден-лейн, простились у
бакалейной.  Видимо, очень  волновались,  и мне пришло  в  голову,  что  они
прощаются навсегда. Конечно, тогда кончится и само дело".
     Он снова прервал меня:
     -- Простите, я скажу о себе?
     -- Пожалуйста.
     -- Дело есть дело, а чувства, сэр,-- это чувства. Мне очень понравилась
дама, то есть особа N .
     "Сперва я не знал, за кем  из них идти, но решил, что слежу я все же за
ней.  Она  направилась  к  Черинг-кросс,  очень  волновалась. Потом зашла  в
Национальную портретную галерею, но пробыла там минут пять..."
     -- Больше ничего важного нет?
     --  Нет, сэр. Я думаю, она хотела тихо  посидеть, потому что  потом она
зашла в церковь.
     -- В церковь?
     -- В католическую, сэр, на Мейден-лейн. Она не молилась. Просто сидела.
     -- Откуда вы знаете?
     -- Я тоже туда зашел, сэр.  Стал на колени, чтобы все было как следует.
Она не молилась, это точно. Она не из католиков, сэр?
     -- Нет.
     -- Просто посидела в темноте, пока не успокоилась.
     -- Может, она кого-то ждала?
     -- Нет,  сэр, она  минут пять  посидела, ни  с  кем  не  разговаривала.
По-моему, она хотела поплакать.
     -- Все может быть. А насчет рук вы ошиблись.
     -- Насчет рук, сэр? Я придвинулся к свету.
     -- Мы не держали друг друга за руки.
     И  тут  же я пожалел  об этой  шутке -- пожалел,  что еще  больше пугаю
такого робкого человека. Он глядел на  меня, приоткрыв рот, словно ему стало
больно и он ждет следующего приступа.
     -- Наверное, так часто  бывает,-- сказал я.-- Мистер  Сэвидж должен был
нас познакомить.
     -- Нет,  сэр,--  растерянно  сказал он,--  это  я  виноват. Он наклонил
голову и сидел, глядя на свою шляпу. Мне захотелось его подбодрить.
     -- Ничего,-- сказал я.-- Даже забавно, если взглянуть со стороны.
     -- Я-то внутри, сэр,-- сказал он, крутя на коленях шляпу. Голос его был
печален,  как вид  за окном.-- Мистер Сэвидж  не рассердится, он поймет... Я
из-за  мальчика.-- Он виновато, запуганно  улыбнулся.--  Знаете,  какие  они
книжки читают. Ник Картер там, то да се...
     -- А вы ему не говорите.
     -- С детьми надо честно, сэр. Он всегда спрашивает. Он захочет  узнать,
как и что, он ведь учится делу.
     -- Скажите, что я этого человека знаю и он меня не интересует.
     -- Спасибо, что  предложили, сэр,  но вы посудите сами. А  вдруг он вас
встретит, пока мы с ним работаем?
     -- Может, и не встретит.
     -- А может, и встретит, сэр.
     -- Оставьте его дома, не берите с собой.
     -- Так будет хуже, сэр. У него матери нет, а сейчас каникулы. Мы всегда
на каникулах учимся, мистер  Сэвидж разрешил.  Нет. Свалял дурака  -- плати.
Если бы  он не был такой серьезный! Очень он горюет, когда я промажу. Как-то
мистер Прентис,  это мистера Сэвиджа  помощник, крутой  человек,-- так  вот,
сказал он: "Опять  вы промазали. Паркие", а  мальчик-то услышал.  Тогда он и
понял про меня;
     Он встал,  очень смело (кто  мы, чтобы измерять  чужую  храбрость?),  и
сказал:
     -- Простите, сэр, я все о своем.
     -- Мне  было очень приятно, мистер Паркие,-- сказал я и не солгал.-- Не
беспокойтесь. Мальчик, наверное, похож на вас.
     --  Он умный, в  мать,-- печально  сказал  Паркие.-- Пойду, задержался.
Холодно ему  там,  хотя я  приискал хорошее местечко, где посуше. Только  он
очень бойкий, обязательно вылезет. Вы не подпишете счетик, если все так?
     Я  смотрел в  окно, как  он идет, подняв воротник, опустив поля  шляпы.
Снег  стал гуще, и  под  третьим  фонарем  Паркие уже походил  на маленького
грязноватого снеговика. Вдруг  я  с  удивлением понял,  что минут десять  не
думаю ни о Саре, ни  о ревности. Я  стал таким человечным, что думал о чужих
бедах.
     Ревность,  так  думал  я,  возникает лишь там, где есть  любовь. Авторы
Ветхого Завета часто говорили о ревности Божьей -- может БЫТЬ, они пытались,
грубо и косвенно, выразить веру в то, что Бог человека любит.
     6 "ИЛ" No 5-6
     Но любовь  бывает разная. Теперь я скорее  ненавидел, чем любил, а Сара
давно сказала мне, что Генри не испытывает к ней вожделенья, и все же сейчас
он  ревновал  не  меньше моего. Он хотел  не страсти, а дружбы. Почувствовав
впервые, что Сара с ним не делится, он заволновался и пал духом,  гадая, что
же происходит или произойдет. Неуверенность мучила его,  и в этом смысле ему
было хуже, чем мне,-- я твердо знал, что у меня ничего нет. Я все потерял, у
него многое  осталось: она обедала  вместе с  ним,  целовала  его в щеку, он
слышал ее  шаги на лестнице, стук двери  -- вот и все, наверное,  но если ты
умираешь от голода, это очень много. Да,  ему хуже, чем мне, я  никогда ни в
чем уверен  не был,  он -- был. Что там, когда Паркие шел  к их  дому, Генри
вообще не знал, что  мы  любили друг друга. Я  написал эти слова, и,  против
воли, разум мой вернулся обратно, к тому мигу, с которого началась боль.
     После того,  как я поцеловал Сару на  Мейден-лейн, я не звонил ей целую
неделю. Еще  за  обедом она сказала, что Генри не любит кино, они туда редко
ходят. Как раз шел фильм по одной моей книге, и я пригласил Сару  к  Уорнеру
-- отчасти из тщеславия, отчасти из вежливости, отчасти же  потому, что меня
по-прежнему занимала жизнь крупного чиновника.
     -- Генри звать не стоит? -- спросил я.
     -- Конечно нет.
     -- Может, он потом с нами пообедает?
     --  Он берет домой  очень  много работы. Какой-то чертов либерал сделал
запрос о вдовах, на той неделе ждет ответа.
     Можно сказать,  что либерал  (кажется, депутат  от  Уэльса,  по фамилии
Льюис) постелил нашу первую постель.
     Картина была плохая, иногда я просто  не мог смотреть, как сцены, такие
живые  для  меня,  превращались в киношные клише, и  жалел, что не пригласил
Сару  еще куда-нибудь.  Сперва  я  сказал ей:  "Понимаете,  я совсем  не  то
писал",-- но  нельзя же повторять это  все время.  Сара ласково  тронула мою
руку, и мы сидели потом, взявшись за руки, словно дети или влюбленные. Вдруг
неожиданно, всего на несколько  минут, фильм ожил.  Я забыл, что это я сам и
выдумал, создал  эти фразы,--  так умилила меня сцена  в  ресторанчике. "Он"
заказал мясо  с луком, "она" боялась есть лук, потому что муж не любит этого
запаха, "он"  обиделся,  догадавшись,  почему она  не решается, и представив
себе, как муж поцелует ее, когда она вернется домой. Да, хорошая была  сцена
--  я  хотел  изобразить страсть  без пылких  слов, без  жестов,  и  это мне
удалось. Несколько  секунд я был счастлив,  ни о чем не  помнил, кроме своей
удачи.  Мне  хотелось  пойти  домой,  перечитать  это  место,  написать  еще
что-нибудь -- и я очень, очень жалел, что пригласил Сару Майлз в ресторан.
     Позже, в ресторане, когда нам подали мясо, Сара сказала:
     -- Вот одна сцена точно ваша.
     -- Где лук?
     -- Да.
     И  в эту минуту  нам подали лук. Мне  и  в голову  ничего не пришло,  я
просто спросил:
     -- Генри не рассердится?
     -- Он лук терпеть не может. А вы?
     -- Я очень люблю.
     Она положила луку и мне, и себе.
     Можно влюбиться над блюдом  лука? Вроде  бы нет, но, честное  слово, со
мной было именно так. Конечно,  дело не только в луке --  я увидел Сару  как
она есть, увидел  ту искренность,  которая  позже так радовала и так терзала
меня.  Незаметно, под столиком, я  положил ей руку  на колено, она  мою руку
удержала. Я сказал:
     -- Хороший бифштекс. И услышал, словно стихи:
     -- Никогда таких не ела!
     Я не ухаживал за ней, не соблазнял ее. Мы не доели мясо, не допили
     вино и вышли на улицу, думая об одном и том же. Точно гам, где в первый
раз, мы поцеловались, и я сказал:
     -- Я влюбился.
     -- И я,-- сказала Сара.
     -- Домой не пойдем.
     --Да.
     У метро "Черинг-кросс" мы взяли такси, и я велел шоферу ехать на Арбакл
авеню.  Так  окрестили  сами  шоферы  несколько гостиниц у  Паддинг-тонского
вокзала с шикарными  названиями  -- "Ритц", "Карлтон" и прочее. Двери там не
закрывались, и вы могли взять номер в любое время -- на час, на два. Недавно
я там  был. Половины гостиниц нет, одни развалины, а на том самом месте, где
мы любили друг друга,-- дырка, пустота.  Называлась гостиница "Бристоль",  в
холле стоял вазон с папоротником, хозяйка (волосы у нее были голубые) отвела
нам  лучший  номер, в стиле  начала века, с  золоченой двуспальной кроватью,
красными бархатными портьерами  и огромным зеркалом. (Те, кто приходил в эти
гостиницы, никогда не требовали  двух кроватей.) Я прекрасно помню ничтожные
подробности --  хозяйка  спросила,  останемся  ли мы  на ночь,  номер  стоил
пятнадцать шиллингов, электрический счетчик брал только шиллинги, а у нас их
не  было -- и не помню, какой была Сара,  что мы делали. Знаю только, что мы
очень волновались.  Главное было в том, что мы начали, перед нами лежала вся
жизнь. У дверей нашей комнаты ("нашей", через полчаса!) я снова ее поцеловал
и сказал, что подумать о Генри не могу, а она ответила:
     -- Не волнуйся, он занят вдовами.
     -- Какой ужас,-- сказал я,-- что он тебя поцелует!
     -- Не поцелует,-- сказала она.-- Он ненавидит лук. Я проводил ее домой.
У Генри в кабинете горел свет, мы с ней  пошли наверх, в гостиную. Мы  никак
не могли расстаться.
     -- Он сюда придет,-- сказал я.
     ----Мы услышим,--  сказала Сара и прибавила  страшно  и просто: -- Одна
ступенька всегда скрипит.
     Я так и не  снял пальто.  Мы целовались,  когда  услышали  скрип. Генри
вошел, и я с болью увидел, как спокойно ее лицо. Она сказала:
     -- Мы  думали,  ты  нам  предложишь  чего-нибудь выпить. --  Конечно,--
сказал  Генри.-- Что вам  налить,  Бендрикс? Я  сказал, что  пить  не  буду,
собираюсь поработать.
     -- А я думал,-- сказал он,-- что вы по вечерам не работаете.
     -- Так, ерунда, -- сказал я.-- Рецензия.
     -- На интересную книгу?
     -- Нет, не особенно.
     -- Хотел бы я... Ну, писать, как вы.
     Сара проводила меня  до дверей, и мы опять поцеловались. В ту  минуту я
любил не ее, а  Генри. Мне  казалось,  что все мужчины, какие  были,  и все,
какие будут, бросают на нас тени.
     -