Когда не  отвечал  телефон, я
думал, что это случайность;  когда  же через неделю  я  встретил  служанку и
узнал, что Майлзы уехали куда-то в деревню, я сказал себе, что в военное
     время письма часто теряются. Утро за утром слышал я, как кладут почту в
ящик, и нарочно сидел наверху,  пока все не  принесет  хозяйка. Письма  я не
разбирал, откладывал разочарование, берег надежду.  Я читал их по порядку и,
только дойдя  до  последнего,  убеждался, что  от Сары ничего  нет.  Потом я
кое-как жил до четырехчасовой почты, и все, опять начиналась ночь.
     Почти  неделю я  не  писал ей из гордости, но как-то утром, оставив все
это,  написал  сердитое,  тревожное  письмо с  пометкой  "Срочно! Перешлите,
пожалуйста". Ответа не было, и тут я потерял  надежду и вспомнил в точности,
что она  сказала: "Люди ведь любят Бога, а не видят". Я  с ненавистью думал:
"Всегда  ей  надо  хорошо   выглядеть  в  зеркале.  Она  смешивает  веру   с
предательством,  чтобы  казаться себе благородной. Не хочет просто признать,
что теперь ей больше нравится спать с X".
     Это время было хуже  всего. Ремесло мое -- воображать, думать образами;
пятьдесят раз на дню и  ночью,  как  только я  проснусь, занавес поднимался,
начиналась пьеса,  все одна и та же -- Сара в постели, Сара с этим Х  делала
то же самое, что делали мы с  ней. Она целовала  его на  свой, особый манер,
изгибалась, кричала,  как от боли, забывала себя. Я принимал таблетки, чтобы
сразу заснуть, но не нашел таких,  от которых  бы я спал до  утра. Одни лишь
"фау"  отвлекали меня -- несколько секунд, от тишины до взрыва, я не думал о
Саре.  Через три недели образы ничуть не  померкли,  им не  было конца, и  я
начал  всерьез размышлять о самоубийстве. Я  даже назначил  число  и  стал с
какой-то  надеждой  копить  таблетки.  "В сущности,--  думал я,--  так  жить
незачем". День настал,  я отложил задуманное, игра тянулась  и тянулась.  Не
трусость, а память останавливала меня  -- я вспоминал, как разочарована была
Сара,  когда я вошел после взрыва в комнату. Наверное, она надеялась, что  я
умер,-- тогда не так  совестно  крутить любовь с этим X, ведь есть  же у нее
элементарная совесть... Если я убью себя, ей будет незачем  беспокоиться,  а
так -- беспокоится же она, хоть когда-то. Я не собирался облегчать ей жизнь.
Я бы хотел, чтобы она мучилась как можно сильнее, но  не знал, что для этого
сделать, и еще больше злился. Я ненавидел ее.
     Однако у ненависти есть конец,  как есть конец у любви. Через полгода я
заметил, что  не думал о Саре целый день и неплохо себя чувствовал.  Это был
еще  не конец -- я купил  открытку и хотел написать что-нибудь такое,  чтобы
причинить хоть мгновенную боль;  но когда я вывел  адрес, причинять боль мне
расхотелось, и я бросил открытку на  тротуар. Странно, что  ненависть ожила,
когда я встретил Генри. Помню, распечатывая новый отчет, я подумал: "Если бы
так ожила любовь..."
     Паркис поработал  на славу, квартиру узнал -- на верхнем этаже, живет в
ней мисс Смитт с братом Ричардом. Я подумал: "Так ли удобна  сестра, как был
удобен муж?" -- и весь  мой скрытый снобизм взыграл при такой фамилии, через
два  "т",  подумать только! "Неужели,--  возмущался  я,-- она  докатилась до
этого?" Кто он, последний из любовников, с которыми она была эти два года,--
или, когда я его увижу (а я твердо решил убедиться во всем сам), передо мной
будет тот, к кому она ушла от меня в июне 1944-го?
     --  Позвонить  мне и войти,  как  оскорбленному супругу?  --  спросил я
Паркиса, который назначил свидание в кондитерской, потому что не мог повести
мальчика в бар.
     -- Нет,  сэр,  не надо,-- сказал он,  накладывая в  чай сахар.  Мальчик
сидел  подальше, за столиком, пил  оранжад и ел  пышку. Он разглядывал всех,
кто войдет. Люди отряхивали мокрый снег с пальто и шляп, а он смотрел на них
острыми карими глазами, словно собирался писать отчет. Может, так и было, он
же учился у отца. Тот говорил:
     -- Понимаете, сэр, если вы хотите давать показания, это осложнит дело.
     -- До суда не дойдет.
     -- Порешите миром?
     -- Нечего  решать,-- сказал  я.-- Нельзя волноваться  из-за человека по
фамилии Смитт. Просто хочу на него поглядеть, вот и все,
     -- Лучше всего сказать, что проверяете счетчик.
     -- Не могу я надеть форменную фуражку.
     -- Понимаю, сэр. Я тоже таких  вещей избегаю.  И хотел бы, чтоб мальчик
избегал, когда  подрастет.-- Он  следил печальным взором за каждым движением
сына.-- Он просил мороженого, сэр, но я  отказал, холодно.-- И он вздрогнул,
словно бы от  одной мысли. Я не сразу  понял, что он имеет в виду,  когда он
добавил: -- У каждого дела своя честь.
     -- Вы не отпустите сына со мной? -- спросил я.
     -- Если  вы пообещаете, сэр, что ничего дурного не будет,--  неуверенно
ответил он.
     -- Я не хочу заходить, когда миссис Майлз там.
     -- При чем тут мальчик, сэр?
     -- Я скажу, ему  стало плохо. Мы спутали адрес. Им придется пустить его
ненадолго.
     -- Это он может,-- гордо сказал Паркис.-- Перед Лансом никто не устоит.
     -- Его зовут Ланс?
     -- Ланселот, сэр. Как рыцарь Круглого Стола.
     -- Удивительно! Такой неприятный эпизод...
     -- Этот рыцарь нашел Грааль, сэр.
     -- Нет, то Галахад. Ланселота застали  с Гиневрой.  Почему  нам хочется
дразнить  невинных?  Из зависти? Паркис печально  проговорил, глядя  на сына
так, словно тот его предал:
     -- Не слыхал...
     На следующий день,  вопреки  воле отца,  я купил мальчику мороженое  по
дороге  к Седар-роуд.  У Генри были гости,  так сообщил  Паркис,  и я мог не
беспокоиться. Паркис  вручил  мне  сына, почистив его как следует. Тот был в
самом лучшем, он ведь впервые выходил на сцену  вместе с клиентом, а  я -- в
самом худшем. Земляничное мороженое упало ему на пиджак, получилось пятно. Я
сидел тихо, пока он не съел все до капли, потом спросил:
     -- Еще порцию? Он кивнул.
     -- Земляничного?
     -- Ванильного,-- ответил  он, и прибавил:  -- Пожалуйста. Вторую порцию
он  ел осторожно,  облизывал ложку, словно удалял отпечатки пальцев.  Я взял
его  за  руку, и мы пошли на Седар-роуд  как отец с сыном.  "Ни у меня, ни у
Сары  нет  детей,-- думал  я.-- Разве семья, дети,  тихая, скучная жизнь  не
лучше вороватой похоти, и ревности, и этих доносов?"
     Я нашел звонок верхней квартиры и сказал мальчику:
     -- Помни, тебе худо.
     -- Если  они  мне дадут мороженое...--  начал  он.  Паркис  научил  его
прикидывать заранее.
     -- Не дадут.
     Видимо, двери открыла мисс Смитт, женщина средних лет с седыми тусклыми
волосами, как на благотворительных базарах. Я спросил:
     -- Мистер Уилсон тут живет?
     -- Нет. Простите, вы, наверное...
     -- Вы часом не знаете, он не на первом этаже?
     -- Здесь никакого Уилсона нет.
     -- О Господи! --  сказал я.-- Тащил  мальчика в такую даль, ему худо...
На мальчика я взглянуть не решался, но мисс Смитт смотрела так, что
     я знал: тихо и верно он исполняет свою роль. Мистер Сэвидж был бы рад
     принять его в свою команду.
     -- Пускай зайдет посидит,-- сказала она.
     -- Спасибо вам большое.
     Думал я о том, часто ли Сара входила  в эту тесную переднюю. Я был у X.
Наверное, коричневая  шляпа  на вешалке принадлежала ему. Его  пальцы  -- те
пальцы,  которыми он  трогал  Сару,--  каждый день  поворачивали  эту ручку,
открывали дверь,  за которой  желтым пламенем  горел газ, лампы под розовыми
абажурами светили сквозь снежно-серый сумрак, стоял диван в ситцевом чехле.
     -- Дать вашему сыну воды? -- спросила мисс Смитт.
     -- Спасибо вам большое.
     Я вспомнил, что уже говорил это.
     -- Может, апельсинового соку?
     -- Не беспокойтесь.
     -- Соку,-- твердо сказал мальчик, подумал и прибавил: -- Пожалуйста.
     Она  вышла.  Мы остались одни,  и я на него взглянул. Он  скрючился  на
диване  и в  самом деле выглядел плохо. Если бы  он  не подмигнул мне,  я бы
подумал, что... Мисс Смитт принесла сок, я сказал:
     -- А где спасибо, Артур?
     -- Его зовут Артур?
     -- Артур Джеймс.
     -- Какое старинное имя!
     -- У нас старомодная семья. Его мать обожала Теннисона.
     -- Она?..
     -- Да, ее нет.
     Мисс Смитт с состраданием посмотрела на мальчика.
     -- Наверное, он очень утешает вас.
     -- И беспокоит,-- сказал я. Мне становилось стыдно -- она всему верила.
Зачем  я пришел? Этого  Х я навряд ли увижу,  и стану ли я  счастливей, если
встречусь с ним лицом к лицу? Я изменил тактику.
     -- Надо мне представиться,-- сказал я.-- Бриджес.
     -- Смитт.
     -- Мне кажется, я вас где-то видел.
     -- Навряд ли. У меня память на лица.
     -- Может быть, на Коммон?
     -- Да, я там бываю с братом.
     -- Не Джон ли Смитт?
     -- Нет, Ричард. Как мальчику, лучше?
     -- Хуже,-- сказал Паркис-младший.
     -- Температуру измерить не хотите?
     -- А можно мне еще соку?
     --  Это  ведь не повредит? -- сказала  она.-- Бедный мальчик. Наверное,
простудился.
     -- Мы и так вас замучили.
     --  Брат никогда не простил бы, если бы  я вас не пригласила. Он  очень
любит детей.
     -- Он дома?
     -- Вот-вот придет.
     -- С работы?
     -- Вообще-то он работает по воскресеньям...
     -- Священник? -- не без ехидства спросил я и с удивлением услышал:
     -- Не совсем.
     Какая-то озабоченность разделила нас, словно занавес, и за ним осталась
мисс Смитт со своими домашними  делами. Тут входная  дверь открылась и вошел
X.  В полумраке передней он  показался мне красивым, как  актер  (такие люди
часто  смотрятся в зеркало), и  пошловатым. Я подумал, печально, совсем  без
злорадства: "Какой  же  у нее плохой вкус..."  Смитт вошел в круг света;  на
щеке  его,  как  знак  отличия,  багровели  огромные  пятна. Я  был  к  нему
несправедлив, навряд ли он смотрелся в зеркало.
     Мисс Смитт сказала:
     -- Мой брат Ричард. Мистер Бриджес. У мистера Бриджеса сыну плохо. Я их
пригласила зайти.
     Он пожал мне руку, глядя на мальчика. Рука была сухая, горячая.
     -- Вашего сына я видел,-- сказал он.
     -- На Коммон?
     -- Вполне возможно.
     Он  был слишком  властен  для  этой  комнаты, он  не подходил  к ситцу.
Интересно,  сестра  тут  и  сидит,  когда  они  в  другой  комнате,  или  ее
куда-нибудь отсылают?
     Ну вот,  я  его увидел.  Оставаться  было незачем... Но возникли  новые
вопросы. Где  они познакомились? Кто заговорил первым?  Что она в нем нашла?
Как давно, как часто  они друг с другом? Я знал наизусть ее слова "...только
начинаю любить,  но мне надо отдать все и всех,  кроме тебя",  и смотрел  на
пятна, и думал, что защиты нет -- у  горбуна, у калеки есть то, что приводит
в действие любовь.
     -- Зачем вы сюда пришли? -- вдруг спросил он.
     -- Я говорил мисс Смитт, мой знакомый, Уилсон...
     -- Я не помню вас, но  помню вашего  сына.  Он  протянул  и убрал руку,
словно   хотел   коснуться   мальчика.   Глаза   у   него   были    какие-то
отрешенно-ласковые.
     -- Не бойтесь меня,-- сказал он.--  Я привык, что сюда ходят. Поверьте,
я хочу помочь вам.
     Мисс Смитт объяснила:
     -- Люди часто робеют.
     Я уже совершенно ничего не понимал.
     -- Один мой знакомый, Уилсон...
     -- Вы знаете, что я знаю, что никакого Уилсона нет.
     -- Если вы мне дадите книгу, я найду его адрес.
     -- Садитесь,-- сказал он, невесело глядя на мальчика:
     --  Да я пойду. Артуру получше, а  Уилсон...  Я ничего не понимал,  мне
было не по себе.
     -- Идите, если хотите, а мальчика оставьте тут... на полчасика, хорошо?
Я бы с ним поговорил.
     Мне пришло в голову, что он узнал его и хочет допросить.
     -- Что ж говорить с ним? Спрашивайте меня.
     Всякий раз, как он поворачивался чистой щекой, я злился, увидев больную
--  затихал и ничему не верил, как не верил, что здесь, рядом с этим ситцем,
рядом с мисс Смитт, может существовать вожделение. Но отчаяние всегда найдет
слова, и оно спросило: "А что, если это не вожделение, а любовь?"
     -- Мы слишком взрослые,-- сказал он.-- Его  учителя и священники только
начали портить ложью.
     -- Ни черта не понимаю,-- сказал я и быстро прибавил: -- Простите, мисс
Смитт.
     -- Вот, вот!  -- сказал он.-- Помянули  черта.  Могли  бы  сказать:  "О
Господи!"
     Я решил, что он шокирован. Может  быть, он нонконформист-священник, она
же  сказала:  работает  по  воскресеньям.  Как  странно,  однако,  что  Сара
связалась  с таким! Она  как  будто стала не  так важна, ведь  роман  ее  --
анекдот какой-то, и над ней можно посмеяться где-нибудь в гостях. На секунду
я от нее освободился. Мальчик сказал:
     -- Мне плохо. Можно еще соку попить?
     -- Нет,  надо  его  уводить,--  сказал  я.--  Спасибо вам  большое.-- Я
старался не терять пятен из виду.-- Простите, если я вас обидел. Я не хотел.
Понимаете, я не разделяю ваших религиозных взглядов...
     Он удивленно посмотрел на меня.
     -- Каких взглядов? Я ни во что не верю.
     -- Мне показалось...
     -- Я ненавижу эти ловушки. Простите, я захожу слишком далеко, но иногда
я боюсь, что даже пустые, условные слова напомнят -- скажем,
     "спасибо". Если  бы я был уверен, что  для  моего внука слово "Бог" как
слово на суахили!
     -- У вас есть внук?
     -- У меня нет детей,-- мрачно сказал он.-- Я вам завидую. Великий долг,
великая ответственность!
     -- О чем вы хотели его спросить?
     -- Я хотел, чтобы он чувствовал себя как дома. Он ведь может вернуться.
Столько всякого надо сказать ребенку... Как возник  мир. И о смерти. Вообще,
освободить от всей лжи, которой заражают в школе.
     -- За полчаса не успеешь.
     -- Семя посеять можно. Я коварно сказал:
     -- Да, как в Евангелии.
     -- Ах, и я отравлен, сам знаю.
     -- Люди и правда приходят к вам?
     --  Вы  и не  представляете,-- сказала  мисс Смитт.-- Людям  так  нужна
надежда.
     -- Надежда?
     -- Да,-- сказал Смитт.-- Разве вы не видите,  что было бы, если  бы все
узнали, что есть только вот это, здешнее? Ни загробных воздаяний, ни мук, ни
блаженства. -- Когда та  щека не была видна, лицо  его  становилось каким-то
возвышенным. -- Мы создали бы рай на земле.
     -- Сперва надо многое объяснить,-- сказал я.
     -- Показать вам мои книги?
     -- У нас самая лучшая  атеистическая библиотека на весь южный Лондон,--
пояснила мисс Смитт.
     --  Меня  обращать  не надо.  Я и сам  ни  во что  не  верю.  Разве что
иногда...
     -- Это самое опасное.
     -- Странно то, что именно тогда я надеюсь.
     -- Гордость притворяется  надеждой. Или  себялюбие. -- Нет,  навряд ли.
Это накатывает внезапно, без причин. Услышишь запах...
     -- А! -- сказал Смитт.-- Строение  цветка, часы,  часовщик... Знаю этот
довод. Он устарел. Швениген  опроверг его двадцать  пять лет назад. Сейчас я
докажу вам...
     -- Потом. Мне надо отвести домой мальчика.
     Он снова  протянул  и убрал руку, словно отвергнутый любовник. Я  вдруг
подумал,  сколько  умирающих прогоняло  его. Мне  захотелось  тоже  дать ему
надежду,  но  он повернулся, и я увидел  только наглое,  актерское лицо.  Он
больше нравился  мне  жалким,  нелепым,  старомодным.  Теперь  в моде  Айер,
Рассел, но  я сомневался, много ли в его библиотеке логических позитивистов.
Он любил воителей, а не разумных.
     В дверях я сказал его чистой щеке:
     -- Вас надо познакомить с моей приятельницей, миссис Майлз. Она как раз
интересуется... -- и  остановился.  Выстрел попал в  цель. Пятна побагровели
(он быстро отвернулся), и я услышал голос мисс Смитт:
     -- О Господи!
     Да, я причинил ему боль  -- но и себе. Теперь я жалел, что не промазал.
На улице мальчика вырвало в канаву. Я
     стоял рядом и  думал: "Неужели он ее потерял? Неужели этому нет  конца?
Что ж мне, искать Y?"
     Паркие сказал:
     --Это  было совсем  просто, сэр.  Пришло столько народу,  миссис  Майлз
думала, я из его сослуживцев, а он -- что я из ее друзей.
     -- Хорошо там было? -- спросил я, вспомнив  снова, как я  в  первый раз
был у них и как целовала она кого-то в передней.
     -- Прекрасный прием, сэр,  только  миссис Майлз  немножко  не по  себе.
Очень сильно кашляет.
     Я  слушал  с удовольствием -- быть может, хоть  тут не целовались и  не
обнимались. Он положил мне на стол пакет и гордо сказал:
     -- Служанка говорила мне, как к ней пройти. Если бы меня заметили, я бы
спросил,  где туалет. Вот, из стола взял, наверное, она в тот  день  писала.
Может, она и не все напишет -- осторожность, сэр, но я с дневниками работал,
в  них всегда  что-нибудь  найдешь.  Выдумывают  свой  шифр,  его  разобрать
нетрудно. Или что-то пропускают, догадаться тоже легко.-- Пока он говорил, я
развернул дневник и открыл.-- Такие  уж мы люди, сэр,-- если ведешь дневник,
хочешь все запомнить. А то зачем его вести?
     -- Вы его читали? -- спросил я.
     -- Раскрыл, сэр, проверил. Сразу понял, что она не из осторожных.
     -- Он не  за этот  год,--  сказал  я,--  за позапрошлый.  Он на секунду
опешил.
     -- Мне подойдет,-- сказал я.
     -- Да, сэр, он сгодится... если считать уликой  все измены. Дневник она
вела в большой счетной книге, знакомые смелые буквы не
     считались с красными и синими линейками. Писала она не каждый день,
     и я успокоил Паркиса:
     -- Тут за несколько лет.
     --  Наверное, она зачем-то вынула его, почитать. "Может быть,-- подумал
я,-- в этот самый день она меня вспомнила, что-то ее обеспокоило?"
     -- Спасибо,-- сказал я.-- Очень хорошо. Собственно, на этом и кончим.
     -- Надеюсь, вы довольны, сэр.
     -- Вполне.
     -- Вы напишите мистеру Сэвиджу. Клиенты  пишут  жалобы, а вот похвалить
не похвалят. Если клиент доволен, он норовит все забыть, как нас  и не было.
Что ж, оно понятно.
     -- Я напишу.
     -- И  еще  спасибо  за мальчика, сэр.  Он немножко прихворнул,  но я-то
знаю, как это, когда он хочет мороженого. Прямо выбивает из вас.
     Я думал только о дневнике, но Паркие не уходил. Может, он не верил, что
я не забуду, напишу в контору, и давил на мою память этим собачьим взглядом,
этими жалкими усами.
     --  Очень рад был сотрудничать с вами, сэр, если можно  тут  говорить о
радости.  Не всегда работаешь для джентльменов, даже когда клиент с титулом.
Был  у меня один лорд, он страшно рассердился, когда я  дал  ему свой отчет,
как  будто это  я виноват. Трудно с  такими, сэр.  Чем больше сделаешь,  тем
больше они хотят от тебя избавиться.
     Я очень хотел  от него избавиться и устыдился. Нельзя  же его гнать! Он
сказал:
     -- Простите,  сэр, хотел  бы я вам сделать подарочек на память,  но  вы
ведь не примете.
     Как   странно,   когда   тебя   любят!   Не   захочешь,   а  чувствуешь
ответственность. И я солгал ему:
     -- Мне было с вами очень приятно.
     -- А началось плохо, сэр. Я так глупо ошибся.
     -- Вы мальчику сказали?
     --  Да,  сэр, только не сразу, после  корзинки. Это большой успех,  ему
легче было.
     Я посмотрел вниз, прочел: "Так хорошо. М. завтра приедет",-- и не сразу
понял, кто такой "М". Странно, непривычно думать, что тебя любили,  что день
был счастливым или несчастным, смотря по тому, здесь ли ты.
     -- Если б вы приняли, сэр...
     -- Что вы, Паркие!
     -- Очень занятная вещица, сэр, и полезная.
     Он  вынул  из  кармана что-то  завернутое в  папиросную бумагу  и робко
подвинул ко мне. Я развернул и увидел дешевую пепельницу с надписью:
     "Отель "Метрополь", Брайтлингси".
     -- Это целая история, сэр,-- сказал он.-- Помните дело Болтон?
     -- Не совсем.
     -- Большой шум был, сэр. Леди Болтон, горничная и мужчина. Всех застали
вместе. Пепельница стояла возле кровати. С той стороны, где леди Болтон.
     -- У вас, наверное, целый музей.
     --  Надо  бы отдать  мистеру Сэвиджу,  он  особенно  интересовался этим
делом,  но сейчас я рад, что не отдал. Друзья  ваши будут спрашивать, почему
такая надпись, а