но вот
уже пять  лет я люблю Мориса Бендрикса. Почти два года мы  не виделись, даже
не писали друг другу, но  это не помогло. Я не  могу без него жить и от тебя
ухожу. Я знаю,  я  давно  тебе плохая жена, и романов у  меня не было с июня
1944 года, так что всем только хуже. Я думала когда-то, что в  романе ничего
плохого  нет,  он тихо-мирно сам собой угаснет, но ничего не вышло. Я  люблю
Мориса  больше, чем в 1939  году. Наверное, я была  очень глупая, а теперь я
знаю,  что  рано или  поздно надо  выбирать, а то больше все  запутаешь.  До
свиданья,  храни тебя Бог".  Насчет  Бога  я вычеркнула, совсем  зачеркнула,
чтобы не было видно. Все ж как-то слащаво, и потом, Генри в Бога не верит. Я
хотела приписать "Любящая Сара", но это не подходит, хотя  на самом деле так
оно и есть. Я люблю Генри на свой, нелепый лад.
     Письмо я  положила  в  конверт и надписала "Лично".  Я  подумала, тогда
Генри не откроет его при чужих -- ведь он может привести домой приятеля, а я
не  хочу,  чтобы  видели  его  унижение.  Потом  я  вытащила чемодан,  стала
укладывать  вещи и вдруг  забыла,  куда  же  я положила письмо? Я  его сразу
нашла, но тут подумала: "А вдруг я в спешке не положу его в передней и Генри
будет ждать,  когда я приду?"  И я понесла письмо вниз. Я почти все уложила,
осталось вечернее платье, а Генри должен был прийти не раньше чем еще  через
полчаса.
     Только я  положила письмо на столик, поверх вечерней почты, как в двери
заворочался ключ. Я схватила письмо, сама  не знаю почему, и  вошел Генри. У
него был больной, расстроенный вид. Он сказал:
     -- А, ты здесь? --и прошел мимо меня в кабинет.
     Я подождала чуть-чуть и пошла за ним. Я думала: "Сейчас дам письмо, вот
соберусь с  духом".  Когда  я открыла  дверь,  он  сидел  в  своем  кресле у
незажженного камина и плакал.
     -- Генри, что с тобой? -- спросила я. Он сказал:
     -- Ничего, голова разболелась.
     Я разожгла камин для него и сказала:
     -- Сейчас принесу таблетку.
     -- Не беспокойся,-- сказал он,-- Уже получше.
     -- Что ты делал сегодня?
     -- То же, что всегда. Устал немного.
     -- С кем •ты обедал?
     -- С Бендриксом. Я переспросила:
     -- С Бендриксом?
     -- А что такого?  Он пригласил меня в свой клуб, очень плохо кормили. Я
подошла к нему сзади и положила  ему руку на лоб. Странно, ведь я собиралась
от него  уйти. Он клал  мне  руку на лоб, когда мы поженились и у меня часто
болела  голова,  потому  что все у  нас шло  плохо. На минуту я  забыла, что
притворялась тогда, будто мне лучше. Он взял мою руку и прижал крепче.
     -- Я тебя люблю,-- сказал он.-- Ты это знаешь?
     --  Да,-- сказала я.  Ну что это такое, будто чего-то требует! "Если бы
ты правда меня любил,-- подумала я,-- ты бы  себя вел как  оскорбленный муж.
Ты бы сердился, и это бы меня освободило".
     -- Я без тебя не  могу,-- сказал он. "Можешь,  можешь,--  подумала я.--
Неудобно тебе будет, но можешь. Как-то ты стал выписывать другую газету -- и
ничего, привык. Это  все слова, приличные слова приличного мужа,  они ничего
не значат". И я увидела в зеркале его лицо, он опять плакал.
     -- Генри,-- спросила я,-- что случилось?
     -- Ничего, я же тебе сказал.
     -- Неправда. На службе что-нибудь? Он сказал с непривычной горечью:
     -- Что там может случиться?
     -- Тебя Бендрикс расстроил?
     -- Ну что ты!
     Я хотела, чтобы он убрал  руку, но он не убирал. Я боялась,  что он еще
скажет, боялась такого тяжкого  бремени. Морис, наверное, уже дома. Если  бы
Генри не вернулся, я бы через пять минут была у него. Я бы видела счастье, а
не горе. Если не  видишь, как горюют, в это не веришь. Очень  легко огорчать
на расстоянии. Генри сказал:
     -- Дорогая моя, дорогая, я был плохим мужем.
     -- Не понимаю,-- сказала я.
     --  Я  такой  скучный.  И друзья у меня скучные.  Сама знаешь, мы... мы
давно не были вместе.
     -- Так всегда,  --  сказала я,--  у всех. Мы с  тобой  хорошие  друзья.
"Когда  он согласится,-- думала я, -- я дам  ему письмо и все скажу и уйду".
Но он не согласился, и  вот я здесь, опять  дверь закрылась. Только теперь я
Бога не виню. Я сама закрыла ее. Генри сказал:
     -- Какие там друзья! Без друга  можно жить,-- и он повернулся ко мне.--
Не уходи от меня! Потерпи еще немного. Я постараюсь...-- Он не придумал, что
же он постарается сделать. Почему я не бросила его давно,  нам обоим было бы
лучше!  Я  не могу  его ударить, когда он  рядом, а он всегда  будет  рядом,
потому что я увидела, как он плачет.
     Я сказала:
     -- Что ты, я тебя не брошу!
     Вот и еще  одно обещание, надо его  держать, а  ведь я просто не  могла
больше быть с ним.  Он победил, Морис проиграл, я ненавидела  за  это Генри.
Ненавидела бы я Мориса, если бы победил  он? Я пошла наверх и порвала письмо
на такие мелкие клочки, что никто  бы  их не  сложил, и запихала чемодан под
кровать,  я  очень  устала, чтобы  распаковывать.  И  вот сижу  пишу.  Морис
выписывает свою боль, так  и  слышишь, как ему плохо. Что ж, если боль можно
выписать, буду учиться этому и я. Морис, как бы я хотела с тобой поговорить!
Я не могу говорить с Генри. Ни с кем говорить не могу. Господи, дорогой, дай
мне поговорить с ним!
     Вчера  я  купила распятие,  дешевое, некрасивое  --  я спешила. Когда я
спросила  его, я покраснела. Меня могли увидеть в этом магазине. Им бы  надо
вставить в дверь  матовое стекло, как в лавочках,  где продают презервативы.
Когда  я  закрываю  двери  у  себя,  я   могу  его   вынуть  из  шкатулки  с
драгоценностями, оно там в самом  низу. Хотела бы  я  знать молитву без этих
"мне". "Помоги мне", "Дай мне счастья!", "Пошли мне смерть!" Мне, мне, мне.
     Сделай так,  чтобы я  думала про  пятна у Ричарда на щеке.  Сделай так,
чтобы я видела, как Генри плачет,-- Господи, дорогой, вот я старалась любить
и так  напутала! Если бы я любила  Тебя, я бы  умела  любить  всех. Я верю в
легенду. Я верю, что Ты  родился. Я верю, что Ты умер за нас. Я верю, что Ты
Бог. Научи меня любить. Пускай мне будет плохо, это ничего. Я не могу, чтобы
им было  плохо. Сделай  так,  чтобы  мне  было хуже и хуже,  а им --  лучше!
Господи, дорогой, Ты не можешь сойти с креста, чтобы я была на кресте вместо
Тебя? Если бы я страдала, как Ты, я бы, как Ты, и помогала.
     4 февраля 1946.
     Генри не пошел на  работу -- не  знаю почему. Он повел  меня в кафе и в
Национальную галерею,  мы пообедали дома, а потом  пошли в театр.  Он -- как
отец, который взял ребенка из школы. Но ребенок-то он.
     5 февраля 1946.
     Генри думает поехать  весной за границу, только не знает куда, на Луару
или в Германию, он там может сделать доклад о том, как  вели  себя немцы  во
время  бомбежек.  Хоть бы весна  не пришла!  Как бы я этого  хотела! Ну, вот
опять -- "хочу",  "не хочу"... Если  б  я  любила Тебя,  я бы сумела  любить
Генри. Ты же  стал человеком -- -- и Генри с его близорукостью, и Ричардом с
пятнами, не  только  Морисом. Если бы я любила прокаженных, я ведь сумела бы
любить скучных, правда? Да что там, я бы убежала от прокаженного, окажись он
здесь, как я бегу от Генри! Все мне надо событий.  Я  возомнила, что выдержу
боль  от  гвоздей,  а не  могу  выдержать одни  сутки  карт  и справочников!
Господи, дорогой, я ни на что не гожусь. Я такая  же потаскуха и врунья, как
раньше. Убери Ты меня с дороги!
     6 февраля 1946.
     Сегодня было  очень  плохо  у  Ричарда.  Он  говорил  мне  о  том,  как
противоречат друг  другу разные  конфессии, а  я старалась  слушать,  но  не
сумела, и он это заметил. Он вдруг спросил:
     -- Зачем вы сюда ходите? А я не подумала и сказала:
     -- Чтобы видеть вас.
     -- Я думал, вы ходите  учиться,-- сказал он. И я объяснила, что это я и
имела в виду.
     Я знала, что он не верит мне, и боялась, что он обидится,  рассердится,
но он совсем не рассердился. Он встал с  кресла и сел рядом на диван, чистой
щекой ко мне. Он сказал:
     -- Мне  очень важно, что вы  приходите. И тут я  поняла, что  сейчас он
будет за мной ухаживать. Он взял мою руку и спросил:
     -- Я вам не нравлюсь?
     -- Конечно, нравитесь,-- сказала я.-- А то бы я тут не была.
     --  Вы не  выйдете  за меня замуж? -- спросил  он,  из гордости -- так,
словно спрашивал, не выпью ли я чаю.
     --  Генри  обидится,-- сказала  я, стараясь обратить  это  в шутку.  Он
спросил:
     -- Вы ни за что от него не уйдете?
     А я  сердито  подумала: "Если я из-за  Мориса  не  ушла,  какого  черта
уходить из-за вас?"
     -- Я за ним замужем.
     -- Для нас с вами это ничего не значит.
     -- О нет, значит! -- сказала я.-- Я верю в Бога,-- надо же когда-нибудь
сказать.-- Это вы меня научили. Вы с Морисом.
     -- Я не понял.
     --  Вы  всегда говорили,  что священники  отняли у  вас  веру. Бывает и
наоборот.
     Он посмотрел на свои руки и сказал:
     -- Мне все равно, во что вы  верите. Верьте во что хотите. Я вас люблю,
Сара.
     -- Очень жаль,-- сказала я.
     -- Я люблю вас сильнее, чем ненавижу веру. Если  бы у нас  были дети, я
бы разрешил вам их портить.
     -- Ну, зачем вы!
     -- Я не богат. Больше мне нечем вас подкупить.
     -- Я люблю другого, Ричард.
     -- Не так уж вы его любите, если связаны этим дурацким обетом.
     -- Я все делала, чтоб его нарушить,-- сказала я.-- Ничего не выходит.
     -- Вы думаете, я дурак? -- спросил он.
     -- Что вы, почему?
     --  Потому что  жду, чтобы  вы  полюбили такого,-- он повернулся ко мне
больной  щекой.-- Вы верите в  Бога. Это  легко. Вы  красивая. Вам не на что
жаловаться, а мне за что его любить, если он дал вот это ребенку?
     -- Ричард,-- сказала я,-- дорогой, это совсем не страшно...-- и закрыла
глаза, и поцеловала пятна. На минутку меня затошнило, я ведь боюсь уродства,
а он сидел тихо, не двигался, и я подумала :  "Я целую горе, оно -- Твое, не
то  что счастье. Значит, я люблю Тебя". Я почти ощутила вкус железа и соли и
подумала: "Какой Ты добрый!  Ты бы мог  убить нас счастьем, а дал нам быть с
Тобой в горе".
     Я почувствовала,  что  Ричард резко  отодвинулся, и  открыла  глаза. Он
сказал:
     -- Прощайте.
     -- До свиданья, Ричард,-- сказала я.
     -- Не приходите больше,-- сказал он.-- Я не вынесу вашей жалости.
     -- Это не жалость.
     -- Я очень глупо себя вел.
     И я ушла, незачем  было оставаться. Я не могла  ему сказать, что я  ему
завидую, ведь он носит знак горя и каждый день видит в зеркале Тебя, а не ту
унылую, земную штуку, которую мы зовем красотой.,
     Ю февраля, 1946.
     "Мне незачем Тебе писать  или говорить с Тобой",-- так я начала недавно
письмо, и мне стало стыдно,  я его порвала,  очень глупо  Тебе писать, Ты же
знаешь все прежде, чем  я  подумаю.  Любила ли я  толком  Мориса раньше, чем
полюбила  Тебя? Или Тебя я и любила все время, касалась Тебя, когда касалась
его?  Могла бы я Тебя коснуться, если бы сперва не коснулась его, как никого
не касалась, ни Генри, ни одного  человека?  И он  любил меня, как никого не
любил. Меня --  или  Тебя? Ведь он ненавидел во мне то, что и Ты ненавидишь.
Он был  на  Твоей  стороне, но этого не  знал.  Ты  хотел, чтобы  мы  с  ним
расстались,-- и он  хотел. Он добивался  разрыва и  злостью, и  ревностью, и
любовью. Он ведь меня так любил, и я его  так любила, что мы все растратили,
у нас ничего не осталось, кроме Тебя. Ни у кого  из нас. Я ведь могла бы всю
жизнь  крутить  романы. Но  уже  тогда, в  первый  раз,  в  Паддингтоне,  мы
растратили все, что у  нас было. Ты  был там. Ты учил  нас не скупиться, как
богатого юношу, чтобы когда-нибудь у нас  осталась только любовь к  Тебе. Но
Ты ко мне слишком добр.  Когда  я прошу  боли, Ты даешь мир. Дай  и ему. Дай
ему, забери от меня, ему нужнее!
     12 февраля 1946.
     Два дня назад мне было  так  хорошо, так  спокойно. Я знала,  что снова
буду счастлива, но  вот вчера видела  во сне, что иду по длинной  лестнице к
Морису. Я еще радовалась -- я знала, что когда я дойду, мы будем любить друг
друга,-- и крикнула, что сейчас  приду, но ответил чужой голос, гулкий,  как
сирена в тумане. Я решила, что Морис переехал и  теперь неизвестно,  где он,
пошла вниз, но почему-то оказалась по грудь  в воде, и  в  холле был  густой
туман.  Тут я  проснулась.  Мир и покой исчезли. Я  не могу без  Мориса, как
тогда. Я  хочу  есть с ним вместе сандвичи. Я хочу  пить с ним у  стойки.  Я
устала, я  больше  не хочу  страдать.  Мне нужен Морис.  Мне  нужна простая,
грешная  любовь.  Господи,  дорогой  мой, я бы  хотела,  чтобы  мне хотелось
страдать, как Ты, но не сейчас. Забери это ненадолго, дай попозже.

Книга четвертая

     Больше я читать не мог. Снова и снова пропускал я совсем уж невыносимые
места.  Я хотел выяснить  про Данстана, хотя и  не  столько, но  теперь  это
куда-то ушло, словно скучная дата. Теперь это было не важно. Если я опоздал,
то на неделю. "Мне нужен Морис. Мне нужна простая, грешная любовь".
     "Что же еще я могу дать? -- думал я.-- Я ничего не знаю о другой любви.
Но если ты думаешь, что я все растратил, ты ошиблась. Осталось достаточно на
нашу жизнь",-- и  я  подумал о том дне,  когда  она паковала вещи, а  я  тут
работал и не знал, что счастье так близко.  Хорошо, что не знал; хорошо, что
знаю.  Теперь я  могу действовать. Данстан -- это чепуха. Тот уполномоченный
-- тоже. Я подошел к телефону и набрал ее номер.
     Ответила служанка. Я сказал:
     --  Говорит  Бендрикс.  Можно  попросить  миссис  Майлз?  Она  сказала:
"Подождите",-- а я перевел дух, словно  долго бежал.  Я ждал  ее  голоса, но
снова услышал служанкин -- та говорила,  что миссис Майлз нет дома. Не знаю,
почему я ей не  поверил. Я  подождал  пять  минут,  потом  натянул на трубку
платок и позвонил еще раз.
     -- Попросите, пожалуйста, миссис Майлз.
     -- Ее нет дома.
     -- Когда ее можно  застать? Это  сэр Уильям  Мэллок. Она ответила очень
скоро.
     -- Алло! Это я.
     -- Знаю,-- сказал я.-- Я знаю твой голос.
     -- Вы... А я думала...
     -- Сара,-- сказал я,-- я сейчас приду.
     -- Нет, Морис, не надо. Я лежу.
     -- Тем лучше.
     -- Не говорите глупостей. Я болею.
     -- Значит, надо увидеться. Что с тобой?
     --  Да  ерунда.  Простудилась.  Морис...--  она   говорила  четко,  как
гувернантка, и это бесило меня.-- Пожалуйста, не надо приходить.
     -- Сара, я тебя люблю и приду.
     -- А я уйду. Встану.
     "Если я побегу,-- подумал я,-- я  там буду через пять минут, она еще не
оденется". Она сказала:
     -- Я велю служанке никого не пускать.
     -- Она не похожа на вышибалу. Меня придется выталкивать.
     -- Морис, пожалуйста... Я очень прошу... Я давно ничего не просила.
     -- Только позавтракать вместе.
     -- Морис, я не могу. Я просто не могу сегодня. На той неделе...
     -- Много было недель. Я хочу видеть тебя сейчас. Сегодня.
     -- Почему?
     -- Ты меня любишь.
     -- Откуда вы знаете?
     -- Неважно. Я хочу, чтобы ты ко мне ушла. Уйдешь?
     -- Морис, я могу ответить так, по телефону. Нет.
     -- По телефону нельзя тебя коснуться.
     -- Морис, дорогой, пожалуйста! Обещай, что не придешь.
     -- Приду.
     -- Морис, мне очень плохо. Очень больно. Я не хочу вставать.
     -- И не вставай.
     -- Я непременно встану, и оденусь, и уйду из дому, если...
     -- Это гораздо важнее для нас, чем простуда.
     -- Морис, Морис, пожалуйста. Генри скоро вернется.
     -- Пускай.-- И я повесил трубку.
     Погода была хуже, чем месяц  назад, когда я встретил Генри.  Теперь шел
дождь со снегом, и  острые снежинки  словно проникали в петли макинтоша. Они
облепили  фонари,  бежать  было  трудно,  я вообще плохо  бегаю, я хромой. Я
пожалел, что не  взял фонарика -- пришлось добираться  целых  восемь  минут.
Только я ступил на мостовую перед домом, открылась дверь и  вышла Сара.  "Ну
вот,--  обрадовался я.-- Поймал". Я  знал точно, что еще  до  ночи  мы снова
будем с ней вместе. А тогда  уж -- всякое  может быть. Никогда я  не знал ее
лучше,  никогда  так  сильно  не  любил.  "Чем  больше  знаешь,  тем  больше
любишь",-- подумал я. Я вернулся на землю доверия.
     Она так спешила, что не  увидела меня сквозь снег и дождь. Она свернула
налево и быстро куда-то пошла. "Где-нибудь она да присядет,-- думал я,-- тут
я ее и поймаю". Я  пошел за ней ярдах в  двадцати, она  не оглядывалась. Она
прошла   мимо  пруда,  мимо   разбомбленной   книжной  лавочки,  как   будто
направлялась к метро. Что ж, если надо, я мог с ней говорить в переполненном
вагоне. Она спустилась вниз, но не  взяла сумки и обнаружила, что в карманах
нет денег, даже  тех,  которые дали бы ей ездить хоть до полуночи. Тогда она
взбежала  вверх,  перешла  трамвайные  пути.  Одно  не вышло,  она вспомнила
другое. Я  торжествовал.  Она боялась,  но не  меня же, а себя  и того,  что
будет, когда мы  встретимся.  Значит, я выиграл  и даже  мог  пожалеть  свою
жертву. Я хотел сказать: "Не волнуйся,  бояться нечего,  мы будем счастливы,
кошмар почти кончился".
     И тут  я потерял ее из виду. Я слишком успокоился и дал ей уйти слишком
далеко. Она перебежала дорогу (я  отстал еще из-за ноги), между нами  прошел
трамвай, и она исчезла.  Она могла свернуть  налево, на Хай-стрит, или пойти
прямо,  к Парк-роуд. Я ее не  видел.  Я  не очень беспокоился  -- не  поймаю
сейчас, поймаю завтра. Теперь я  знаю про этот идиотский обет, я уверен, что
она меня любит, уверен в ней. Если двое любят друг друга, они друг  с другом
спят, это формула, доказанная всем человеческим опытом.
     На  Уай-стрит  была  булочная, я заглянул туда,  ее  не  нашел. Тогда я
вспомнил про церковь на углу Парк-роуд и понял сразу, что она там.  Конечно,
я  оказался прав  -- она  сидела в боковом  проходе, рядом с  жуткой статуей
Девы. Она не молилась,  просто сидела, закрыв глаза. Я разглядел ее  в свете
свечей у статуи (в церкви было очень темно) и сел  сзади, как Паркие. Я стал
ждать.  Я бы  годами ждал, раз уж узнал, чем все кончится. Я был продрогший,
мокрый, счастливый.  Я  даже мог смотреть на  алтарь, жалеть того, кто висит
там. "Она любит нас обоих,-- думал я,--  но если надо выбирать между мифом и
человеком, ясно,  кто победит". Я мог положить руку ей на бедро,  поцеловать
ее -- он заключен в алтаре и не может за себя постоять.
     Вдруг она закашлялась и прижала к боку ладонь. Я знал, что ей больно, и
не мог ее так оставить. Я сел рядом с ней и положил ей руку на колено. Когда
приступ прошел, она сказала:
     -- Пожалуйста, оставьте меня.
     -- Я никогда тебя не оставлю.
     -- Что с вами, Морис? В ресторане вы таким не были.
     -- Я не знал, что ты меня любишь.
     -- Почему вы думаете, что люблю? -- спросила она, но не сняла мою руку.
Тогда я рассказал ей про Паркиса и про дневник -- я не хотел ее обманывать.
     -- Это нехорошо,-- сказала она.
     --Да.
     Она опять закашлялась и от слабости прислонилась плечом ко мне.
     --  Сара,--  сказал я,-- все кончилось.  Нам больше не надо  ждать.  Мы
будем всегда вместе.
     -- Нет,-- сказала она.
     Я обнял ее и тронул ее грудь, где сердце.
     -- Отсюда и начнем,-- сказал я.-- Я плохо любил тебя,  Сара. Понимаешь,
я не был  в  тебе уверен.  Я  тебе не доверял. Я мало знал о тебе.  А теперь
доверяю.
     Она  ничего не сказала, но  и  не отодвинулась,  словно  соглашаясь.  Я
сказал:
     -- Вот что, иди домой, полежи дня два, нельзя ездить с такой простудой.
Я буду звонить каждый день, справляться. Когда тебе станет  лучше, я приду и
помогу  сложить  вещи.  Мы  тут не останемся. У меня есть  двоюродный брат в
Дорсете, у него стоит пустой коттедж. Поживем там месяц-другой, отдохнем.  Я
кончу книгу. К юристам пойдем позже.  Нам обоим  надо  отдохнуть. Я устал, я
ужасно устал без тебя, Сара.
     -- И  я,--  она говорила так тихо, что я  бы не услышал, если бы ее  не
знал, но слова эти были  как музыкальный ключ ко всей нашей истории, начиная
с