е тогда рассказал, совпадала  с  тем,
что   я   уже   знал,   но  еще  большая  часть(забегу  вперед)
подтвердилась через месяцы  или  даже  годы  совсем  из  других
источников,  а  иногда  благодаряявным  случайностям...  Другое
дело, что мои знания об эторй организации были гораздо глубже и
конкретней, начиная списком номеров машин бобруйского, минского
и могилевского КГБ ( подлинных и  сменных  ),  кончаяименами  и
адресами сотрудников, номерами телефонов и специальными кодами,
позволяющими  им бесплатнозвонить из любого телефона-автомата в
любой город и даже в другую страну.  Телефона,  который  назвал
мне  Миша,  в  моем  списке  тогда  еще не было, но он появился
позже, и оказалось, что был назван Мишей правильно.

             ГЛАВА ВТОРАЯ
             (середина декабря)

     У  меня  создается  впечатление,  что  обстоятельствами  и
случайностью  скомпанована,  как  узор  в  трубке калейдоскопа,
какая-то сложная игра, и эта игра мне становится не  по  зубам.
Прежде  всего, мнекажется, что Лена Аранова влюбилась в меня по
уши. Конечно, я не настолько наивен, чтобы не понимать  отличия
в поведении скромной девушки из польской или из еврейской семьи
(  с  которыми в прошлом связывалименя мои чувства ) и валютной
шлюхи или -- как их называют в Москве -- "интердевочки". Именно
поэтому ошибки быть не может. Никакая самая гениальная игра  не
способна   так   натурально  передать  скромность  исмущение  в
поведении любящей женщины. Я привык ко  всяким  неожиданностям.
Но, когда я поцеловал Лену усебя в спальне, не имея возможности
выпроводить  за  дверь  Канаревич,  я  почувствовал такую волну
нежности, смущения и экзальтации в ней,  что  понял,  насколько
безумно   она   в   меня  влюбилась.  Если  поведение  женщины,
перевидавшей слишком много за  время  своего  валютного  стажа,
меняется  таким  образом,  то  это  может  бытьобъяснимо только
неожиданным и  искренним  чувством.  Это  чувство  било  в  ней
настолько  через  край, что и япочувствовал себя обретающим тот
огромный, запретный  мир,  который  являлся  мне,  возможно,  в
детстве.  Есть и материальные признаки ее чувства ко мне. Но не
буду вдаваться в подробности.
     Я договорился  в  последний  раз  с  Леной,  что  она  мне
позвонит.  Позвонит  в  среду  в  два часа. Я договорился с ней
секретно,  разговаривали  мы  по-английски,   а   этого   языка
Канаревич  не  понимает.  В  среду  я ждал ее звонка, но она не
позвонила. Я начал  подозревать  телефон.  Теперь  о  Мише.  Он
должен   участвовать   вмоей  намечающейся  группе.  Мы  с  ним
репетировали каждый день. Вчера мы с ним  ходили  к  Вольдемару
Меньжинскому,  которого  перевели  на  новое  место жительства:
Ленина, 92, комната 1. Это  общежитие.  КМеньжинскому  приехала
жена.  Мы  очень  приятно  побеседовали. И пан Вольдемар, и его
жена  ценители  литературы;  я  им  давал  читать  мои   стихи,
написанные по-польски. Жена Вольдемара сказала, что у нее очень
много  знакомых в литературной среде, называла имена, и в числе
своих особо близких друзей назвала имя одного широко известного
критика. Она сказала, что он познакомил ее с Ежи Путраментом  и
рассказывала   о   некоторых  подробностях  жизни  эмигрантской
группировки  польских  писателей,   к   которой   относился   и
ЕжиПутрамент,  и многие другие известнейшие польские писатели и
поэты, часть которых затем возвратиласьна родину. Среди них был
и нобелевский лареуат по  литературе  этого  года  поэт  Чеслав
Милош.  Об  отношениик Чеславу Милошу в самой Польше я уже знал
из разговора со знаменитым певцом, исполнителем и  композитором
Чеславом   Неменом,   мое  знакомство  с  которым  ограничилось
короткой беседой.
     Миша сказал, что звонил мне, но не дозвонился, в то  время
как  в  момент  его  звонка  я  находилсядома.  Затем  мама мне
сказала, что были блинные  гудки,  когда  она  мне  звонила  из
телефона-автомата,  а  я,  будучи  в  то  время дома, не слышал
звонка. Я понял,  что  мой  телефон  как-то  странно  работает.
Ранее,  впятницу,  я  звонил  Лене на работу; мне ответили, что
сейчас ее нет, что все из ее отдела ушли на  обед.  Потом  Миша
звонил  ей  от  меня  на работу. Ответили, что она на работу не
вышла, что он на больничном. Это  нам  показалось  странным.  И
вот, сегодня Миша мне по телефону сказал, что ему звонила Лена,
сказала,   что   хотела   ко   мне   придти,   звонила  с  трех
телефонов-автоматов, была около  моего  дома,  но  мой  телефон
неотвечал  --  а ведь я был дома! Когда Миша позвонил позже, то
оказалось, что Лена у него -- а ведь она звонила емутолько  для
того, чтобы узнать, дома ли я! Он обещал мне передать ей, что я
дома  и  что  я жду ее. А она мнеответила, что Миша ее обманул,
сказал, что, будто меня дома нет. Там.  у  Миши,  еще  и  Игорь
Каплан.  Что  ж,  они  собрались  вместе  совсем  кстати. Стоит
заметить, что с апреля, то  есть,  с  того  времени,  когда  мы
сМищенко  Юрием, с Борковскими, с Колей и с Таней начали играть
в Центральном парке, никаких особых попыток давления на меня не
оказывалось. Были  только  косвенные:  появление  Шуры-бандита,
фрагментарнаяслежка,  и тому подобное. Теперь же опять начались
разные фокусы и, в первую очередь, досадные фокусы  стелефоном.
Нет  никакого  сомнения,  что,  так  как "телефонные штучки" не
единственное,  что  появилось  впоследнее  время,   весь   этот
комплекс  не  может являться прихотью или развлечением частного
лица. Тем неменее, выступает наружу целый ряд фактов. Я наводил
справки и выяснил, что мать Игоря  Каплана  работаетна  станции
электронного  подслушивания  КГБ. Мне стало известно также, что
она  пытается  устроить  тудаи  самого  Игоря  после  слезливой
просьбы  своего  сыночка  (  он  хочет бросить учебу, но хочет,
чтобы работа была " не пыльная"). С другой стороны, Кавалерчик,
избивший меня около двух с половиной  лет  назад  по  просьбеиз
КГБ, все еще где-то существует в качестве опасности для меня, а
Габрусь,  бывшая  следователем  по делуКавалерчика, покрывавшая
его и помогавшая ему избежать судебной ответственности, не  раз
угрожавшая  мне,  имеет  родственницу  на  Узле  Связи  в  лице
начальницы  этого  учреждения  некой  Габрусь.  На  узле  связи
работает  и  теперешний  органист  группы  "Мищенко-Барковские"
Сергей Черепович. "Череп" заслуживает несколько слов осебе.  Он
член  КПСС,  очень  едкий,  циничный  и  беспринципный человек.
Обожает искусство модерна, в частностисюрреализм. А это модно в
данное  время  и   среди   верхушки   бобруйского   КГБ,   хотя
идеологические  клише  соц.  реалистов официально отвергают это
течение.   Демонстративное   подчеркивание   члена    КПСС    и
работникаУзла  Связи  своего  увлечения "квинтесенцией западной
культуры" само по себе настораживает. С первого момента  нашего
с  ним  знакомства  Черепович  стал  вести себя как мой злейший
враг, что не было ничем спровоцировано  с  моей  стороны.  Люто
ненавидит  меня.  Если  учесть,  что  на  работу  на Узел Связи
принимаюттолько тщательно проверенных в КГБ людей, а  Череп,  к
тому  же,  работает  с  той  телефонной  аппаратурой, к которой
допуск рядовых сотрудников узла  связи  запрещен,  это  говорит
само   за   себя.  Еще  один  человек,  доопределенной  степени
связанный  со  мной  в  последнее  время,  Андрей,   оказалось,
работает  водителем  одной  измашин,  какие я постоянно вижу во
дворе, за Узлом Связи. Такое впечатление, как будто и я уже  не
в музыкальной школе работаю, а сам попал в этот "узел". Кстати,
именно тогда, когда у меня в первый раз собралась вся компания:
Лена  Аранова,  ее  брат  Сергей,  Игорь  Каплан  и Миша (Моня)
Кинжалов, неожиданнонагрянули Герман Барковский и Юра  Мищенко,
чей  приход  в  такое  позднее  время и в контексте того, что я
сними расстался, выглядел в высшей степени странным. Они видели
у меня Лену Аранову, а ее брата ЮраМищенко хорошо знает. А  они
играют теперь на Узле Связи...
     Кому  могло  понадобиться  (  если  это  не  работа  Игоря
Каплана) помешать моей встрече с Леной? Возможно, моему  самому
постоянному  другу  Моне Кинжалову. Если допустить, что то, что
он мне рассказывало своих связях с  КГБ-шниками  правда,  а  не
вымысел  его распаленного водкой воображения, то... Но исключим
и его...

             ПОСЛЕ 14-го ДЕКАБРЯ

     Сегодня опять со мной спала Лена.  Я  знал,  что  она  еще
придет,   когда   она   уходила,   знал,   что  она  попытается
замаскировать свой приход ко мне кем-то еще. Такое впечатление,
что она везде предполагаетглаза и  уши.  По-моему,  она  должна
видеть постоянную слежку за собой везде -- где бы то ни было, и
полагать,  что  все,  что  бы  она ни делала, становится тут же
известно  бобруйскому  "полусвету"  во  всех   его   "салонах".
Возможно,  она  пытается  замаскировать свое чувство ко мне? На
этот раз она пришла  ко  мне  с  Мишей  и  с  Канаревич.  Потом
Канаревич  убежала, а Миша пол-ночи просидел на кухне, читая, а
затем пошел спать в зал.
     Когда мы с Леной оказались вдвоем в спальне, и  дверь  уже
была закрыта, а присутствие в квартире моего друга детства Миши
меня  смущало  не больше, чем присутствие его фотографии в моем
фото-альбоме, я взял ее за руки, потом обнял  ее,  почувствовав
неожиданную  и  притягательную  дрожь  ее тела. Она излучала то
тепло, такое вязкое и горячее притяжение, после которого  может
быть   только   одно,  чтодолжно  произойти  между  мужчиной  и
женщиной. В исходящем от нее притяжении, в той  магнитезирующей
истоме, какая невидимыми токами переливалась в меня из ее тела,
была  такая  роковаяпредопределенность и неминуемость того, что
должно между нами произойти, что его не могли бы уже остановить
ни пожар, ни взрывы снарядов за окном, ни  внезапный  звонок  в
дверь. Я как бы не заметил того, как ее свитер потянулся вверх,
скорей всего, мной, но с ее помощью обнаживший ее тело. Кожа ее
была  такойгладкой,  такой шелковистой -- как будто нереальной:
как  воздух.  Я  смотрел  на   ее   груди,   на   эти   красные
пупырешки-соски   на   их   наиболее   выдающейся   части,   на
матово-розовые гладкие "ободки" вокруг них, и большечувствовал,
чем осознавал: все в ней эстетически совершенно. Это блаженство
созерцания  и  ощущения  ееплоти  не  прерывало  и  не  смущало
процессов,  совершающихся  во  мне  самом: приливов отдельного,
внутреннеготепла к моему животу, к  моим  ногам,  напряжение  и
автономное набухание того органа, который будто быперестал быть
мной  и  стал  какой-то  отдельной частью, место которой было в
круговороте, феерверкечувств, в природе той экзальтации,  какая
исходила  от  женского  тела. Ее клетчатые штаны давно уже были
наполу, а мы все еще так и  стояли  посреди  комнаты,  как  два
наивных  студента.  Но  ее  тело  увлекало,  обжигало, тянуло в
кровать; мои руки растворялись в нем, словно были из воска.  Мы
так  незаметно оказались в кровати, как будто нас перенес в нее
сильный порыв обжигающего и пьянящего ветра. Одна ее рука  была
на  моей  ладони,  вторая скользила по моему телу. Мне хотелось
войти  в  нее  и  раствориться  в  ней  полностью.  Мы   лежали
другнапротив   друга,   и   казалось,  что  воздух  в  полутьме
колеблется от наших дыханий. Бело-синий неоновый свет  с  улицы
ненатуральной  мертвенной тенью пробивал шторы и наклеивал свою
страницу на стену поверх обоев. Она что-то шептала, но смысл ее
слов не доходил до меня. Ее руки оставляли на моей коже  теплый
след  прикосновений, наши ноги встретились коленями, после чего
мои колени вошли вовнутрь, разделив ее ноги. " Бедные ноги,  --
думал я, не понимая, как такая чепуха лезет мне в голову, -- вы
расстались  одна с другою, разделенные мужскими ногами". Магнит
ее лона, ее нежное,  заветное  интимное  место  тянуло  меня  с
такойнепреодолимой  силой,  что  я, не медля больше ни секунды,
вошел в него. Лена не издала ни звука, но  конвульсивная  дрожь
прокатилась  по  ее  спине. Она как-то странно выгнулась -- как
кошка --  и  застыла  с  полузакрытыми  глазами.  Я  чувствовал
прикосновение  ее  грудей; у нее была непередаваемо шелковистая
кожа! Но это я чувствовал как будто издалека: все мое сознание,
мои чувства были теперь в мягком и податливом пространстве, где
теперь находился "ключ, подходящий  к  множеству  дверей",  как
сказал  однажды  поэт.  Это  пространство неожиданно выросло до
размеров комнаты, моей квартиры, города, целого мира, и я был в
нем невесь, всей моей сущностью: я словно превратился в муравья
и получил возможность неожиданно заползти во-внутрь... Если быв
моей голове сейчас прозвучал вопрос, где мои глаза, я бы не мог
на него ответить, как будтоглаза мои были совсем не там, где им
положено быть, а на другом  месте.  Все  между  ног  --  каждая
черточка   --   унее  было  совершенно.  Я  чувствовал  это,  я
торжествовал  это  совершенство.  Как  из-под  земли,  как   из
другогомира   до  меня  доносились  ее  неразмеренные  стоны  и
неожиданные вскрики. Как ни странно, но  мы  находилисьвсе  это
время  в  одной и той же позе, и Лена не делала никаких попыток
изменить ее. Мы дошли до того момента, когда низ живота  у  нее
стал  конвульсивно сжиматься, и я, до того чувствовавший себя в
ней как в безразмерном пространстве, вдруг  ощутил,  как  нечто
влажное   и   горячее   охватывает  мою  плоть.  Непередаваемые
конвульсии  прокатывались  по  этим  нежным   тискам   горячими
волнами,   пока   отражение   тех  жеволн  ни  стало  пробегать
содроганиями по всему ее шелковистому прекрасному телу. Ее губы
слились с моими губами, они были сухими и  горячими,  ее  стоны
наполняли  комнату той музыкой, в сомозабвенности которой можно
утонуть  также,  как  в  глубине  вод.  Наконец,  и  мое   тело
содрогнулось  от  мощных конвульсивных токов, и я почувствовал,
как из меня толчками входит в нее что-то,  от  чего  потолок  и
обои  закружились над моей головой. Она тоже почувствовала это,
и  ее  ноги  сильнее  сдавили  мне  бедра.  Она  застонала  тем
последним,  безудержным  стоном,  который может означать только
одно: вот это оно,  то  самое  последнее  мгновение,  закоторым
снова возвращение к страшной реальности быта. Очнуться, увидеть
снова  окружающий  мир  таким,  какой  он  есть, было для нас и
пыткой, и наградой. В ее глазах я  увидел  отражение  своей  же
мысли:  а  вдруг теперь, после этого, мир изменился, а вдруг мы
оказались в ином времени, в ином измерении? Нас и объединилото,
что  мы  были  созданы  природой  наименее  приспособленными  к
окружающему: при всех наших различиях. Яхорошо понимал, что она
останется,  кем  она  есть,  и  я останусь собой, что несет мне
новую горечь, новыеразочарования и невиданные душевные муки, но
при этом мы с ней на редкость схожи, и другой такой  женщинымне
уже в моей жизни больше не встретить...
     Когда   утро  своим  мутно-белесоватым  светом  стало  уже
сочиться   из   окна,   освещая   пол   моейспальни,   покрытый
разрисованной  деревянной  плитой,  обои  и  письменный  стол с
печатной машинкой, я лежал, чувствуя  кожей  все  совершенство,
всю  невероятную  бархатистость  ее  тела,  жадно  впитывая ее,
словнопытаясь запомнить на годы...
     Проснувшись, Лена у меня спросила, почему я не  звонил  ей
эти  дни  на  работу.  Не звонить ей входило в мой определенный
расчет, и, как мне ни хотелось позвонить ей,  я  шел  по  пути,
подсказанному  мне опытом чувств и интуицией. Мое оправдание на
уровне  осознания  расшифровывалось  как  попытка   проверитьее
чувства ко мне, но, признаюсь, мной руководил в большей степени
эгоистический  расчет  любовника:  я  знал,  что  любопытство и
женская  гордость  наверняка  снова  приведут  Лену  ко  мне  в
постель. И я не ошибся.
     Сегодня  снова  Лена сказала, что переберется ко мне жить.
Это заявление, сделанное  при  Мише,  вне  зависимости  от  его
серьезности,   все   равно   отражает   степень  ее  потрясения
отношениями со мной и смешение ее чувств.
     Весь день сегодня Лена провела у меня. Она была со мной  и
с  Мишей  у  нас  на  репетиции. Дорепетиции мы сварили обед и,
когда  у  нас  собрались  все  члены  нашей  группы   --   Миша
Терещенков,  Махтюк  (  о  котором  я упоминал в своем дневнике
всвязи с тем, что произошло на Новый  Год  ),  Моня,  принесшие
водку,  --  мы выпили и пошли на репетицию. Лена в своем пальто
не по сезону, со своим легким клетчатым шарфом и  с  непокрытой
головой  вызывала  любопытные  взгляды прохожих. По сравнению с
сотрудничеством с Юрой Мищенко теперешняя моя  группа  означала
для  меня  два,  если не три шага вперед. Конечно, как гитарист
Юрагораздо выше, звучание ( саунд ) было у нас  с  ним  гораздо
профессиональней,  но  зато  теперь  я смогу навернякапроверить
свои идеи и принципы стиля, аранжировки и формы. Мое  поведение
на  репетиции  отражало присутствие Лены, хотя я и не собирался
делать  акцент  на  своих  композициях,  на  своей   игре,   на
важностисвоей  персоны:  было  итак  понятно,  что это именно я
"делаю" группу, но я не придавал этому значения.  Гораздоважнее
было для меня, чтобы Лене понравилась моя музыка, и я старался,
чтобы  ее  внимание  переключитлосьна  музыку,  а  не  на меня,
старался не выпячиваться.
     Я  выяснил,  что  отец  Лены  работает   милиционером   во
вневедомственной  охране.  Именно  там  работает и отец Мищенко
Юры, они оба отставники. По слухам,  они  как-будто  и  служили
вместе,  то  ли  вВенгрии,  то  ли  в  Германии.  Лена  владеет
английским и немецким ( польский, итальянский  лишь  понимает),
немецким хуже. По словам Мони Куржалова, семья Лены выезжала за
границу,  но потом попросилась назад, в Советский Союз. Они, по
его словам, "возвращенцы". Со слов Миши -- а это все говорилось
самым серьезным тоном  --  Лена  жила  вместе  с  родителями  в
Израиле,  Швеции и ФРГ. После возвращения из-за границы Арановы
получили прекрасную государственную квартиру на Фортштадте ( на
Фортштадте! ). " Дорогой мой Миша, -- хотелось мне сказать,  --
если  Лена и жила за границей, то не дальше расположения частей
советской армиигде-нибудь в Венгрии или Восточной  Германии,  с
редкими  --  и  под контролем -- выходами в город". Но я ничего
несказал, а только понял, что теперь я  уже  точно  "вляпался",
раз  сумел  вызвать  в  такой  женщине,  как  Аранова, ответное
чувство: если она  пытается  чем-то  воздействовать  и  удивить
меня,   то  в  ее  чувствах  должен  бытьи  вправду  нешуточный
переворот!


     Лев Гунин.
     Сны доктора Гольца


     ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ

     Уважаемая редакция! Уважаемые господа!
     Посылаемое мной письмо -- это Шанс. Всего лишь шанс  (один
из  ста?  из тысячи? ) быть услышанным. В наше время, когда все
определяется связями, знакомством,  анонимного  автора  слушать
просто  не  хотят.  Само общество делает отбор за редактора, за
редакционную коллегию, приближая к ним  просеянных  через  сито
общественных    связей    журналистов,    писателей,    поэтов.
Рецензирование и  дальнейшая  публикация  "проверенных"  людей,
авторов,  занимающих  определенное  место в системе сложившихся
связей и знакомств, как бы предохраняет редактора от  серьезной
ошибки:  в  его  окруженни  черпает  стартовую силу его газета,
отсюда   он   посылает   ее   читателю,   это   окружение    --
саморегулирующаяся   система,   не   позволяющая,   по   мнению
редактора, появиться безродному  незнакомцу,  способному  своим
материалом   нанести   какой-либо   ущерб  газете.  Ведь  часто
невозможно определить, не повредит ли  тот  или  иной  материал
газете,  ее  статусу, ее имени, не восстановит ли против газеты
читателей. Пусть же за редактора это делает социальный отбор...
Вот  почему  даже  когда  редактору  кажется,  что  он   читает
незнакомца  с  видимой  объективностью,  подсознательно  он  не
ставит ero труд в одинаковое  положение  с  работами  тех,  кто
хорошо  ему  известен  и определен в системе его окружения. Так
работали и ра