ом не мог.
     Она  вела  у него втопостепенные предметы, но, если бы она
того захотела, и, если она решила "завалить" его  на  экзамене,
никто   уже  не  мог  бы  ему  помочь.  Что  самое  странное  и
непривычное для постороннего в этой и аналогичных историях,  --
это  то,  что  преподаватель обычно сам недвусмысленно заявляет
студенту о своих намерениях по меньшей мере еще за полгода, так
что все  бывает  уже  заранее  известно,  но  при  этом  ничего
изменить  уже  невозможно  и  никто не имеет к педагогу никаких
претензий,   отчасти   из-за   совершенной   бесполезности   их
выражения.  И  вот,  "доведя"  этого студента до экзаменов, она
поставила ему "двойку", что грозило исключением из училища.  И,
хотя   при  таком  результате  его  полагалось  исключить,  его
родители каким-то образом постарались, чтобы  его  оставили  на
второй  год. Говорили, что родители теперь не пускают его домой
даже на каникулах, и, вообще, вид этого парня стал после  этого
какой-то особенно страшный, как у загнанной в угол крысы.
     И  вот  теперь,  когда  я оправдывал их относительно перед
собой, у меня в памяти всегда вставала история этого парня,  по
складу   личности  такого  же,  как  они,  плоть  от  плоти  их
порождение, и все равно ставшего жертвой ненавистной системы. И
я понимал,  что  они  не  только  приносят  людям  страдания  и
несчастья, они воспитывают себе подобных, действуя растлевающим
образом  на  нас, молодых людей. Я начинал понимать, что только
такая  чудовщнная  система  могла  дать  им  власть   и   право
распоряжаться  людскими  судьбами, возможность так издеваться и
проявлять свои жестокие, садисткие устремления.  Я  стал  часто
видеть  этого  парня  в  обществе  хулиганов,  насмехаюшимся  и
издеваюдимся  над  прохожими,  над  студентами  училища,  и   я
объяснял это отчасти травмой, полученной во время разыгравшейся
в  училище  драмы.  Теперь  он,  жертва, делал жертвами других.
"Если они делают других бандитами, -- думал я, -- то какими  же
должны быть они сами? " И я получал ответ на этот вопрос каждый
раз, сталкиваясь с ними в течение учебного дня. Но я был одинок
в  своих  чувствах.  Для  всех  остальных эти истории проходили
бесследно, почти незаметно, для большинства все это было вполне
справедливым.
     Я  часто  был  свидетелем  того,  как  педагог,  обнаружив
студента на коридоре, тащил его к завучу за безделие, а в день,
когда  проходили  экзамены,  этот же студент важно хвалил перед
всеми своего педагога и чуть ли не кланялся  ему  в  ноги.  Для
меня  все это было дико и непонятно. Я вдруг как-будто оказался
в  каком-то  фантастическом,  перевернутом  наоборот,  мире,  с
дикими,  чуждыми  для  меня  людьми,  и  все это было похоке на
сон...
     Итак, мне надо было или забрать из училища документы,  или
ждать,  разрешат  ли  мне  пересдать.  А  так, как я бил слаб и
беспомощен, и не мог решиться  ни  на  какой  шаг,  само  собой
оставалось только второе.
     На  душе  было  тяжело  и  страшно. Волю подавляло чувство
обреченности и безразличия.  Тоска  разрывала  внутренность  и,
казалось,  я  вот-вот  должен  был  заплакать.  Я  прилагал все
усилия, чтобы хоть на минуту забыться, но все было тщетно, и я,
наверное, желал бы, скорее, умереть, лишь  бы  смерть  окончила
эти страдания. Я пытался успокоить себя в тем, что после смерти
она  непременно попадет в ад, но внутри меня какой-то голос уже
утверждал, что никакого ада нет, и  от  этого  становилось  еще
ужаснее  и  тоскливее.  Я  утешал  себя  тем,  что не виноват в
случившемся, что стал жертвой советской системы образования, но
и это -- ничего -- не помогало. Я, почему-то, представлял,  что
приговор  уже  вынесен,  что я уже казнен, и только вот все еще
никак не умру и мучаюсь, медленно погибая. Мои мысли не  давали
мне  покоя,  и  я то вставал и ходил по коридору, то садился на
диван и начинал смотреть в окно. Наконец, я  почувствовал,  что
не  могу больше ждать и решил сразу покончить со все этим. Надо
только встать с дивана, подойти  к  двери,  повернуть  ручку...
Нет, я не смог сделать этого. Навязчивый страх перед педагогом,
а скорее всего, какое-то суеверное предположение, что это может
каким-то  образом  повлиять  на  их  решение, или что она может
посчитать это нескромным, не дали мне зайти в  класс  и  узнать
все.
     Многие  преподаватели  вообще не считали нас за людей. Они
могли рассказывать о своих  впечатлениях  делиться  мыслями  Об
учебе.  но когда ~ы обращались к ним с просьбой или высказывали
собственное мненйе. давали понять. что мы оказались не на своем
месте. и. когда мы не ловили их на коридоре, а заходили прямо в
класс, считали, что мы не имеем на это права. Грубая физическая
сила и принуждение проявлялись на  каждом  шагу.  Больше  всего
преуспевал  тот, кто был грубее и наглее других; тихих здесь не
любили. 0 музыке здесь никто никогда не то, что не говорил,  --
даже  не думал. Я посмотрел на часы. Было пол-четвертого, а я с
утра еще ничего не ел. Приходилось ждать,  чтобы  не  прозевать
педагога.  Наконец,  дверь  открылась.  и  они вышли. Я встал и
подошел, приготовившись к самому худшему.
     "Вы можете пересдать, -- услышал я в ответ, --  но  прежде
вы должны пойти к завучу и уточнить у него. " И я побежал вниз.
0,  сколько  раз  в  жизни  я вот так же радостно летел вперед,
думая, что все уже позади, и какой-нибудь "завуч" одним  словом
рушил все мои надежды. Но на этот раз оказалось не так. Я, вяло
отметив  это,  пошатываясь,  вышел  из  училища и направился на
автобусную станцию. То, что мне разрешили пересдать, ничего  не
изменило,  и только один из способов пытки -- неизвестностью --
оставался до завтрашнего  вечера.  Я  ждал  автобуса  несколько
часов и, войдя в него, обессиленно повалился на сидение.
     Когда уже было совсем темно, я открыл своим ключем дверь и
вошел  в  дом. Я лег спать не как всегда, а так, будто я прилег
на минуту, так, как ложатся спать  в  поезде,  в  машине,  лег,
чтобы  хоть  на минуту забыться. Мысли начали путаться у меня в
голове, навязчивые идеи как-то медленно растворялись, несчастье
отступало куда-то в небытие, и я медленно, и, в  то  же  время,
необычайно быстро, заснул.
     Темнота   уходила   вниз,  и  свет  все  больше  и  больше
распространялся вокруг. Я стоял на большой высокой куче чего-то
и смотрел вниз. Солнце стояло  высоко  в  небе  и  ярко  сияло,
освещая  меня  и  холм  ярким  светом.  На  голове  у меня была
какая-то  шапка,  выделявшаяся  на  фоне  неба   своими   почти
квадратными   формами,   и,   стоя   наверху,   я  наблюдал  за
расстилающимся  бесконечным  пространством.  И  вдруг  я  опять
увидел  е  г  о.  Он  стоял  чуть  внизу  и  работал. Он что-то
показывал, говорил,  указывал  руками  в  стороны,  объяснял  и
посылал  туда  кого-то.  Я  опять  увидел  его и подошел, чтобы
объясниться. Он поздоровался со мной и пошел навстречу. Хотя он
был за работой, мы отправились с ним в другую синестезию, чтобы
поговорить о смысле. Кругом все работали, несли какие-то камни;
люди, маленькие, как муравьи, суетились и бегали с грузом. Но я
не мог спуститься к ним. Они не были самостоятельны;  они  были
внутри  меня.  Я  был  один,  а их много, и все они были внутри
меня.
     "Я знаю, ты хочешь своего места в жизни,  и  поэтому  тебе
совсем  не дают никакого места. Смысл есть отторгнутая от жизни
формула,  простая,  как  2+2.  Люди  трудятся,   называют   это
серьезным,  они  видят в этом какой-то смысл, лицемерно скрывая
за ним свое собственное бессллие, но, если бы они и не  считали
это  мнимым смыслом, желудок и потребность в движении быстро бы
заставили  их  работать.   Смысл   же,   который   исходит   от
неизменимого   фактора,   не   является   формулой,  выведенной
человеческим рассудком.
     Все, что бессмысленно, люди называют разумным, а все,  что
просто  и  понятно,  люди называют бессмысленным. Смыслом у них
называется бессмысленная работа  на  ничего  не  анализирующий,
ничего  не  думающий,  ни  к  чему  не  стремящийся  желудок, а
бессмысленным -- поиски смысла жизни, который,  по  их  мнению,
давно найден. Вместо того, чтобы дать людям максимальный стимул
к  труду,  капиталистические  страны  путем  введения абсурдной
системы правил о процентных  ставках  заставляют  все  средства
фактически  работать на банки, а советская администрация тратит
эти средства на насильственное подавление в людях стремления  к
потребленнию. Смысл заключен вне людей или внутри их, и они так
и  существуют: смысл отдельно и люди отдельно. Сравнивать можно
только сравнимое, и осознать  можно  только  то,  что  подлежит
сравнению.   Все   подлежит   сравнению  в  этом  мире;  умный,
сравниваемый с глупцами, должен стать дураком, что умнее других
дураков. То же, что нельзя сравнить, не будет понято,  так  как
никто  не  познает  того нового, которое нельзя сравнить с тем,
что он уже знает. Все  новое  --  старое,  потому  что  человек
всегда знает то, что он должен узнать, и нет ничего такого, что
могло бы быть создано нового человеком, потому что новое всегда
будет  старым,  и,  как бы ни искал человек новое, он не найдет
его, не видоизменив старое.
     Вместо  того,  чтобы  следовать  естесственному,   человек
придумывает  противоречивые  идеальные схемы и загоняет жизнь в
их рамки. Он создает законы, чтобы они защищали  эти  схемы  от
критики  недовольных  ими.  Человек  сотни раз нарушает законы,
своевольно интерпретирует их, и ему никогда не придет в  голову
изменить их, но стоит только ему ощутить на себе незаконность и
обнаружить невозможность бороться с ней при помощи существующих
законов,  как  он  сразу  же начинает проклинать их. Человек не
может изменить жизнь своими схемами  общественного  устройства,
но  он  оправдывает  этими схемами свои зверские, бесчеловечные
поступки, и, если даже такую схему  изобрел  кристально  чистый
человек,  берущий  его  учение в свои руки тиран оправдает свои
действия исключительной честностью предшественника. И никому  в
условии  таких режимов не придет в голову, что схема и жизнь --
не одно и то же. Человек же, как бы он ни ухищрялся и что бы он
ни предпринимал, не сможет найти истину, и люди отличаются друг
от друга  не  знанием  и  незнанием  истины,  а  лишь  степенью
активности по отношению к ней. "
     Я  опять  не  был согласен с ним. Я всегда был уверен, что
где-то существует абсолютная справедливость, и верил в конечное
торжество добра. Но в моей вере и в  его  безверии  было  много
общего,  и  я  видел,  что мы оба боремся против одной и той же
инертной середины.
     Вдруг, в полной тишине, пробили  время  часы,  и  я  опять
закружился  в  вихре  тосклившх  мыслей, страхов и переживаний.
Темнота покрыла все вокруг, и чьи-то цепкие  пальцы  вырвали  у
меня  самое  дорогое.  Я очутился один в мрачном лесу, внезапно
перенесшись из светлой страны,  где  над  головой  растворялось
вокруг  синее  небо  и  где солнечные лучи так приветливо грели
воздух,  отражаясь  желтым  металлом   --   позолотой   далеких
строений,   в   мрак  беспросветной  пустыни,  где  я  был  так
беспомощен, несчастен и одинок,  где  я  был  подвластен  дикой
природе,  один на один с беспощадным холодным миром. После лета
вдруг началась метель, и я, вытянув вперед руки, шел,  ощупывая
бестелесную  темноту  в  надежде  найти  е г о. Но разве мог он
находиться в этом хаосе и темноте? Он был там, где светло, а  я
был  тут, в холоде и зловещем безмолвии. И вдруг я ощутил его и
обратился к нему. Сразу  вдруг  стало  светло,  и  тепло  стало
постепенно проникать в сознание.
     Мы   стояли  среди  высоких  громад,  и  заходядее  солнце
освещало своими скупыми лунами дно ущелья.
     "Люди, -- говорил  он,  --  бессильные  существа,  которые
создают оружие массового уничтожения, но не могут разобраться в
собственных  отношениях.  Многие из них, отчаявшись найти смысл
жизни, кончают эту бессмысленную жизнь  самоубийством.  Человек
меняет  облик рек, континентов, он погружается в пучину морей и
океанов, но что  он  не  может  изменить  --  так  это  себя  и
человеческие отношения. И часто люди бросались с высоких этажей
и под колеса поездов именно из-за уверенности, что самоубийства
как  были,  так и будут, и что с их смертью в этой жизни ничего
не изменится. Я знаю  много  их,  душ,  которые  променяли  все
соблазны  этой бессмысленной жизни на осмысленное самоубийство.
"
     "Как,  --  подумал  я,   --   неужели   он   относится   к
потустороннему миру? "
     "Нет,  --  ответил  он на мои мысли, -- я не отношусь ни к
миру существующему, ни к потустороннему. Я черпаю мои  мысли  и
мой  дар  из  предвидения. Человеческая История развивалась без
отрыва  от  общества,  и  в  нем  от   каждого   индивидума   в
отдельности.  История  общества  --  это история многоголового,
многорукого, многоязычного человека, у которого также есть свои
воспоминания. Каждая единица общества --  человек  --  несет  в
себе  информацию  обо  всем  обществе  в  в  целом; каждый день
человеческой Истории несет в себе информацию о всех предыдуших.
Мозг  каждого  человека  --  частица  огромного   общественного
сознания,  и, стоит человеку покопаться в своем подсознании, он
"вспомнит" и бесчисленные  вереницы  рабов,  строящих  огромные
сооружения на берегах Нила, и краснокожих индейцев, укрепляющих
стены  своего  города  Куска,  и  царя Соломона, строителя Дома
Господня.  Он  увидит  любого,  кто  составлял  население  этой
планеты миллионы лет назад.
     Древний  Рим  затмил своим величием все окрущающие страны,
но и теперь мы помним историю Рима  лучше,  чем  историю  любой
другой   древней   страны  и  предпочитаем  ее  истории  других
государств,  а  Александр  Македонский,  про  которого   Диоген
сказал,  что он "затмил солнце", затмевает своей фигурой фигуры
других древних полководцев и по сей день. Россия  не  имела  ни
своих Македонских, ни Цезарей, ни Наполеонов, и поэтому она все
еще существует. "
     И опять он пригласил меня перейти в его оболочку. Он, сидя
на скамье  в  кузове  грузовой машины, ехал через лес, и ветки,
провожая запахом хвои, цеплялись за его одежду. Сзади и спереди
витал невидимый  призрак  смерти.  Все  было  полно  величия  и
скрытой силы.
     "После того, как была захвачена Священная Римская Империя,
-- продолжал  между тем бесстрастный голос, -- одни думали, что
наступил конец Мира, другие торжествовали, дождавшись  разгрома
своих  врагов.  В  то время, как одетые в шкуры варвары свирепо
ходили между развалинами римских колонн, в историю уже  входила
новая сила, известная под названием христианства. Те христиане,
которые   преследовались  и  уничтожались  в  Римской  Империи,
впоследствие   явились   истинными   властителями   Италии    и
большинства  стран  Европы.  Они  стали  преследовать, пытать и
убивать сами. Греция, родина  демократии,  впоследствие  станет
родиной  черных полковников, поправших принципы демократических
свобод; Монголия, захватившая Россию,  через  века  будет  сама
захвачена ей. История повторяется. В Израиле царь, осмелившийся
пойти  против  жрецов, был, как свидетельствует Библия, поражен
проказой.  В  России  все  последователи  ереси   Схарии   были
безжалостно  убиты.  На  протяжении  многих  веков христианская
инквизиция преследовала  свободомыслящих,  сжигала  на  кострах
выступающих  против  церковных  догм... Библия, собрание вечной
человеческое мудрости, это философское откровение, превратилась
в  предмет,  призванный  оправдывать  бесчинства  и  злодеяния.
Христианство было поистине интернациональным учением, но это не
повлияло  на  его  роль  в  истории  как религии, исторически и
территориально   создавшей   на   долгое    время    отдельные,
отгороженные,  закрытые  мирки.  Эта  интернациональная  мораль
общечеловеческого добра не смогла удержать страны христианского
мира от междуусобных войн,  как  мораль  коммунизма  не  смогла
удержать   страны   социализма   от   борьбы   друг  с  другом.
Человечеству  не   долго   пришлось   наслаждаться   полученной
свободой:  на  смену  христианской  пришла  новая инквизиция --
коммунизм. Снова уничтожалась свобода  слова,  снова  за  любое
проявление свободомыслия ожидала смерть. В то время как в одной
части  Европы  демократия была уничтожена потому, что так велел
социализм, в другой части Европы она была уничтожена  повелению
национал-социализма.
     В одной части континента честные люди погибали во дворах и
в подвалах  тюрем.  В  другой  его части они погибали в пламени
крематориев. В одной  части  Европы  диктатор  встал  из  массы
представителей  "маленького  человека", обывателей, "клопов" из
"Клопа" Владимира Маяковского. В другой ее части режим опирался
на  серо-коричневую  чуму  мещанства,  представителями  которой
являлось   подавляющее  большинство  руководителей  фашистского
движения...
     Это были две враждуюдие группировки,  выросшие  из  одного
корня  социализма.  Прекрасная  сама по себе мечта об идеальном
обществе превратилась в орудие бесчеловечное тирании... "
     Я готов быд поклясться, что это не ему,  а  мне  в  голову
пришли   эти  мысли.  Если  в  его  философии  я  находил  лишь
противоположное моим взглядам,  с  его  Историей  я  был  почти
согласен,   и  обнаружил,  что  в  его  повествовании  все  мои
разрозненные мысли слились в одно целое. Но, может  быть,  этот
голос был моим голосом?
     "Не  имеет  значения, в чьей голове мысли сливаются в одно
целое, -- отвечал он. -- До  этого  целое  уже  существовало  в
действительности,  сушествовало  в природе. Неправильных теорий
не сушествует. Существуют правильные  мысли,  объединенные  так
лживо  и  при  этом  так  искусно,  что  мало  кто  заметит  их
внутреннее  несоответствие.  Эти  учения  напоминают  уродливый
домик, сложенный из абсолютно правильных геометрически кубиков.
Любой логический вывод, и, вообще, любое умозаключение не может
быть ошибочным (так как любая мысль является запрограмированной
в  человеке  функцией  мозга,  и,  как  функция,  не может быть
"неверной"),  но,  выведенное   из   одной   ситуации,   бывает
перенесено  на  другую,  то  есть,  верное  в  себе, становится
обманом в действительности. Так, благодаря смешению логического
анализа и эклектики лжи,  начинается  хаос,  мешающий  человеку
найти  истину.  Так человек берет естесственные, "правильные" в
природе вещества -- и получает из них разрушающую  силу  цепной
реакции.  Голос, который ты слышал, был голосом истины. Это был
не твой и не мой голос.
     Люди "все еще" не  научились  объединять  различные  части
истины, и поэтому они так никогда и не узнают смысла.
     Человек,  как  наименьшая составная часть общества (хоть и
это  не  совсем   верно,   так   как   представляет   его   как
неодушевленный,   чисто-материальный,  объект),  несет  в  себе
информацию обо всем обществе в целом,  в  том  числе  и  о  его
противоречиях.    С   другой   стороны   общество,   являющееся
олицетворением  Человечества,  заключает  в  себе  противоречия
Человека.  Мир  и человек нераздельны. Люди пытались уничтожить
дисгармонию  в  природе   --   например,   когда   хищник,   не
задумываясь,  поедает  свою жертву. Но там, где были истреблены
хищники,  животные  стали  болеть  и  вымирать.  Они  уменьшили
опасность  для  человека  со стороны окружающего мира; человеку
больше не угрожают острые зубы хищных зверей, но место  хищника
занял   сильный   человек   по   отношению   к  более  слабому.
Человеческое общество стало теми же коварными джунглями,  какие
некогда были на месте заменивших их функции городов.
     Все изменилось. Все, в сущности, осталось тем же.
     Миллионы  лет назад люди существовали сплоченными стадами,
где они выживали лишь потому, что были вместе. Человек тогда не
убивал  человека.  За  него  это  делела  природа.  Сегодня,  в
окружении  бесчисленного  множества  людей