было ответить.  Она  действительно
знала гораздо больше меня. И я увидел, что она поняла, на что я
намекаю:  на  то,  что ей было проще и легче стерпеть унижение,
признав  свою  мнимую  профессиональную   непригодность   перед
каким-то  студентом,  чем  признать  пусть  даже  не  свою (она
считалась  либеральным  педагогом),  так   большинства   других
преподавателей    ответственность   за   жестокие,   изощренные
издевательства над юными существами, почти еще детьми,  ставшие
нормой в муз. училище...
     Я  отдавал  себе  отчет  в том, что такого никогда быть не
могло, что она бы никогда не смогла говорить со студентом как с
равным  --  все  они  были  ремесленниками  и  гордились  своей
квалификацией,   своей   избранностью   перед  рабочими,  перед
простыми людьми, я знал и то, что после такого эксперимента мне
не могло быть места в училище. Да и какой бы урок она  извлекла
бы  из  этого?  Все  это  было  лишь  чистым  воображением.  Но
вообрахением, в котором отразилась моя мечта на получение права
голоса, права убедить и доказать, что так  дальше  нельзя,  что
происходящее аморально. Это была мечта если не о свободе слова,
то,  по  крайней  мере,  о  свободе суждения о людях, о долге и
ответственности, включая ответственности тех, кто оказался  как
бы  в  нише  безнаказанности,  кто  вообразил,  что относится к
идеологической  элите.  Это  было  воображение  страждущего   в
пустыне,  которому представляются прозрачные, наполненные водой
ручьи, или человека, растерзанного  и  истекающего  кровью,  но
представляющего себя прежним: сильным и здоровым.
     А    тем   временем   я   приближался   к   месту   своего
заключительного  сражения  с   этим   безымянным   Чем-то,   --
всесильным и безжалостным, сознавая, что, столкнувшись с ним, я
не  выйду  победителем из этого самоубийственного столкновения.
Неукротимо, неотвратимо я приближался к городу.
     В училище я поднялся  на  второй  этаж,  где  должна  была
происходить   пересдача.  Сердце  у  меня  отчаянно  билось;  я
готовился сдавать, и, в то же  время,  оттягивал  минуту  моего
ответа  перед  комиссией.  Каждый  раз,  когда хлопала дверь, я
вздрагивал и напряженно ждал, вслушиваясь, не  назовут  ли  уже
сейчас  мое  имя.  Казалось,  что  я ждал этого так, как должен
ждать   чего-то   человек,   чувствующий   всей   спиной   дуло
наставленного  на  него  автомата.  Выстрел  должен был вот-вот
произойти, я тупо смотрел в одну  точку,  но  ничего  не  видел
перед  собой.  Я  только чувствовал, как конечности холодеют, а
невидимый механизм -- как механизм часовой бомбы -- отсчитывает
время, оставшееся до экзамена.
     Кровь стучала у меня в висках; пальцы безвольно барабанили
по подоконнику.  В  глазах  у  меня  то  светлело,   то   снова
становилось   темно.   Я  все  время  думал  о  значении  слова
"неотвратимо". Я шептал себе: "Если бы все это  вернуть  назад,
если  бы  это вернуть назад! " Но я не давал себе отчета в том,
что и тогда поправить что-либо было  бы  невозможно.  В  голове
стояли  обрывки  каких-то жутких, примитивных мелодий, какой-то
гул не давал сосредоточиться.  Я  чувствовал,  что  сейчас  все
кончится,  и  не знал, что мне еще остается делать. Я наблюдал,
как друг за другом заходили в класс студенты и знал, что  скоро
и мне придется столкнуться с э т и м. --
     Вдруг  мои  размышления  прервало  звучание  моегои имени.
Сердце  оборвалось  внутри.  Хотя  я  ждал  этого  момента,   я
вздрогнул   от  неожиданности.  У  двери  стоял  преподаватель,
приглашая  меня  войти.  Класс  теперь  казался  мне  кабинетом
начальника  тюрьмы,  в  котором производились какие-то страшные
процедуры. С дрожащими губами  я  вошел  в  класс,  думая,  что
сейчас  увижу шприц или щипцы для пыток, и даже удивился, когда
всего этого не  оказалось.  Но  мое  волнение  не  уменьшилось.
Очутившись  перед  столом,  я  чувствовал,  что теряю последнее
самообладание. Я протянул руку к одному билету, но затем, убрав
ее, схватил  другой.  Как  я  потом  узнал,  невытянутьй  билет
оказался  счастливым.  В  данном  же билете была наиболее слабо
выученная мной тема. Правда, и ее я знал примерно совсем не так
плохо, но шанс мне мог дать только очень большой запас...
     Теперь я напоминал  игрока.  Как  в  карточной  игре,  мне
попалась  плохая  карта, и мне надо решить, какой ход теперь ей
сделать. А, тем временем, тему отвечала,  сидя  за  фортепиано,
какая-то  девочка,  заикаясь  и  запинаясь на каждом слове. Она
анализировала увертюру к "Эгмонту".
     "Вступление, -- отвечала она,  --  состоит...  из  двух...
контрастных  друг  к  другу  эпизодов.  "  В  промежутках между
словами она шумно глотала слюну, и, на фоне всеобщего молчания,
эти звуки усиливали гнетущую атмосферу.
     -- Хм... эпизодов... Как вам это нравится? Э -- п и з -- о
д о в! Ты что, в детский сад пришла?  И,  уже  склонившись  над
спинкой  стула:  "Я вам так на уроке не объясняла. Не знаю, где
ты это взяла. Это у них, -- сказала она, обрачаясь к  комиссии,
--  времени  нет, чтобы прочитать в книге черным по белому, так
они  из  головы  повыдумывают  разных...   пакостей.   Извольте
отвечать правильно! Ну, же, играй, играй! "
     И  опять  началось  перемалывание  костей.  Я-то знал, что
определения "эпизод" и  "тема"  особенно  существенной  разницы
между собой -- применительно к разбираемому отрывку
     -- не имеют. Но какое это имело значение здесь?
     --  Ну,  вот  опять! Вы видите, она же абсолютно ничего не
знает! Что ты сидишь?! Нет, я так работать больше не могу.
     "Хватит, это я  у  тебя  больше  слушать  не  буду.  Давай
дальше. "
     Я   ненадолго  занялся  своим  билетом,  но  грубый  окрик
заставил меня поднять голову.
     -- Ты что, оглохла?! Переходи к следующему вопросу. Что ты
глаза вылупила?.... Не  хочется  говорить.  А  то  бы  сказала,
какого слова ты заслуживаешь. Ну, что, у нее же даже слуха нет,
как  только  она  два  года  проучилась? Таким в училище делать
нечего.
     Мне представились надсмотрщицы фашистских застенков,  и  у
всех  у  них  было  ее  лицо.  Все  выскочило у меня из головы.
Мышление отказывалось повиноваться. Я хотел думать, что все это
только сон, всего лишь кошмарный сон,  и  поэтому  сознание  не
проясняется.  Так бывает, когда просыпаешься во сне, но это все
еще  снова  сон,  только  другой  сон.  Тяжестью  пустых  догм,
спертого  академизма,  злобы и ужаса давило на мозг, и он никак
не мог проснуться. Я видел трепещущее от наслаждения, багровое,
толстое лицо педагога с явными признаками садизма,  упивающееся
чужими  страданиями,  видел  дрожащие  пальцы, переворачивающие
страницы, и мне хотелось думать, что я сейчас проснусь и  увижу
совсем другой мир, что все это происходит не со мной, но сон не
уходил, а скоро должна была подойти моя очередь.
     "Верди,  крупнейший  итальянские  оперный  композитор,  --
продолжала между  тем  отвечающая,  --  родился  10-го  октября
181З-го   года   в   деревне   Ле   Ронколе.   --   Последовала
продолжительнъя  пауза.  --  Оперы   Верди...   они...   они...
прекрасны, совершенны по музыке... "
     --   Как   ты   строишь  предложения?!  Ты  это  с  какого
иностранного языка переводишь? Тебе надо было  сначала  выучить
русский  язык,  а потом уже лезть в музучилище! Может быть, для
тебя надо было написать специально книгу справа налево? А?  Или
сверху  вниз?  (Это  был явный намек на еврейское происхождение
отвечающей: удар ниже пояса). -- Ладно, продолжай дальше в  том
же роде.
     --  Подожди,  --  вмешался другой педагог, -- сколько опер
написал Верди?
     -- Не знаю.
     -- А как брюки одевать ты знаешь?! -- опять  закричала  та
же,  первая,  преподавательница.  --  Как  брюки  одевать -- ты
знаешь?
     -- Я не одевала, -- чуть слышно проговорила девочка.
     -- 0 н а не одевала. Вы слышите, о н а не одевала. А  кого
я  видела  позавчера  на углу около кафе? А? Молчишь? Брюки она
одевать может, видите ли, как по разным сомнительным заведениям
ходить -- знает, а сколько опер написал Верди она не знает!
     -- А в книге --  в  учебнике  --  этого  не  написано,  --
пыталась защищаться та.
     --  Ах,  в  книге  этого  не написано? Значит, ты не могла
спросить у меня, у любого преподавателя? А? Что же это ты  так?
Еще,  может,  скажешь,  что  я  тебя пристрастно спрашивала? А?
Молчишь! Ну-ка, сыграй мне тему вступления к "Риголето".
     Тогда я не понял, что означали слова о брюках, но потом  я
узнал,  что  дирекция  училища запретила девушкам носить брюки:
где бы то  ни  было.  Все  это  говорилось  с  самым  серьезным
негодованием,   как-будто   речь   шла   о   каком-то   большом
преступлении. Они приступили к разбору музыки.
     -- Как ты играешь? -- раздался крик. -- За такую игру надо
руки переломать. -- Она хлопнула ее по пальцам.
     Я отвернулся  и  стал  смотреть  в  окно.  Нежные  ростки,
затоптанные кованым сапогом, что-то важное, чистое внутри меня,
быстро  тускнели:  как  будто кто-то капнул из пипетки чернил в
прозрачную,  чистую  воду.  Мне  было  обидно,  что   я   такой
беззащитный,  такой  беспомощный,  один в этом царстве злобы, а
родной город, мама с папой где-то там, далеко, откуда  я  утром
выехал автобусом, и мне -- как в детстве -- захотелось плакать.
И  вот настала моя очередь отвечать. Я встал, и, волоча ноги по
полу, пошел к  стулу,  чувствуя  на  себе  пристальные  взгляды
комиссии.  Я  сел  на  это  "лобное  место",  и,  не  дожидаясь
приказания, приступил к ответу. Меня остановили  и  потребовали
подождать.  Но  --  в  общем  --  отношение ко мне было лучшим.
Временно удовлетворив свою жажду к издевательству на отвечавшей
и  прошедшй  передо  мной  девочке,   они   теперь,   казалось,
"отдыхали"!   Так,   наверное,   отдыхает   удав,   только  что
заглотивший кролика, переваривая проглоченную пищу. Так  и  эта
комиссия:  как  будто опьянела на короткое время -- перед новым
приступом -- пароксизмом садизма. Поэтому я решил  взять  более
высокий трамплин.
     Мне  предстояла трудная задача. Я должен был хорошо (но не
слишком! ) отвечать, чтобы своим слишком бойким ответом не дать
им повода думать, что я понемногу вырываю из их рук все козыри.
С другой стороны, я должен был отвечать! Как только  я  начинал
говорить   увереннее,  меня  понемногу  давили  дополнительными
вопросами.
     Нога, которую я держал на педали, равномерно подпрыгивала.
Правый глаз начинал дергаться. Неровно и сбиваясь, я, все же, в
принципе, ответил на  все  поставленные  передо  мной  вопросы.
Какое-то  внутреннее  чувство  подсказывало мне, что двойку мне
уже не поставят, и от этого я начинал входить в  азарт.  Я  уже
отвечал      не     на     фактически-музыкальные,     а     на
логическо-психологические  вопросы,  и  это  мне,   несомненно,
помогло  в этой игре. И только когда я отвечал последний пункт,
они увидели, что допустлли  меня  слишком  далеко,  но  они  не
хотели  в  этом  признаться,  и  поэтому дали мне договорить до
конца.
     Я вышел за дверь, разрываясь между страхом и  нетерпением.
Прислонившись  к  стене,  я ждал решения своей участи. Наконец,
дверь открылась... Я получил свою тройку.
     На лестнице стояла какая-то девочка и плакала. Я хотел  ей
что-то  сказать,  но передумал и пошел дальше. Сначала я ничего
не почувствовал, но понемногу бешеная  радость  овладела  мной.
Всего лишь минуту назад я думал о том, что в училище главное --
выполнять  все формальности и приказы администрации, что монстр
искривленных, чудовищных  отношений  между  людьми,  устроивший
себе  логово в этих стенах, прикрывается тем, что было для меня
свято -- музыкой; что выгоняют из училища, в основном, тех, кто
в чем-то  проявил  самостоятельность,  независимость  от  этого
монтсра,  а  значит,  самых лучших, самых способных, одаренных,
самых "думающих"!
     Сейчас я уже не думал обо всем  об  этом.  У  меня  стояла
удовлетворительная  оценка,  и мои мысли невольно переменились.
Мне было хорошо, и я хотел все видеть в веселеньком свете. Меня
купили. Я не думал  о  случайности  моей  оценки,  не  думал  о
протесте.  Мне  было  хорошо, и всем сразу "стало" точно так же
"хорошо". Меня купили росчерком пера в журнале,  росчерком,  от
которого  зависела  вся  моя  жизнь.  И в автобусе я не уступил
место, как обычно делал, случаях, женщине с  детьми.  Мне  было
хорошо,  и  трясущемуся  рядом,  стоящему  ребенку точно так же
"было", соответственно, "хорошо".
     В этот день я, без тревог  и  волнений,  улегся  спать,  и
сразу заснул.
     Молнии и вспышки сверкали на темном небосводе. Лунный свет
вырисовывал  очертания  серого,  дикого горного пейзажа. Темные
ущелья и пропасти чередовались с острыми выступами  и  скалами.
Печальные склоны виднелись светлыми и темными пятнами. Все было
печально и безмолвно. Он подошел ко мне со словами приветствия,
почти  бесшумно,  когда  я  стоял  спиной  к  нему, подавленный
царящим вокруг величием.
     -- Люди, -- говорил он, -- стремятся  к  счастью,  --  но,
обретая его, делают несчастными других. Они добиваются счастья,
но оно заменяется искусственным счастьем -- благополучием. Люди
стремятся к свободе, но, добившись ее, они меняют ее на Гестапо
и  К.  Г.  Б.  Русские  декабристы писали о свободе, находясь в
заточении на каторге в Сибири. Бетховен писал музыку на оду  "К
радости", то есть, к жизни, когда ему оставалось жить считанное
время. Люди знают, что такое свобода, когда у них ее нет; когда
же  они  свободны,  они  воспринимают  ее  как нечто само собой
разумеющееся, и поэтому не  могут  ей  дать  определение.  Люди
стремятся  к достижению всех этих символов, не догадываясь, что
они существуют лишь в их воображении. Те же, что причисляют все
эти  определения   к   материальному,   видимо,   недооценивают
человеческое сознание.
     Природа  устроила так, что человек восполняет воображаемой
свободой не обретенную  им  в  действительности,  что  человек,
когда  он  здоров  и  счастлив,  не задумывается над жизнью, а,
сталкиваясь  со  смертью,  восполняет  размышлениями  о   жизни
недостающие  ему  часы.  Человек  при  помощи сознания получает
идеальную свободу, он вкладывает ее в звуки.  в  стихи.  и  она
остается навечно. Человек, не ищущий лучшего, умирает. и вместе
с  ним  умирает его свобода. Человек, живущий в радости, уходит
из жизни, не оставляя своего счастья после  себя.  Человек.  не
имеющий  ее,  создает ее для себя при помани "Оды к радости", и
эта  радость  остается  в  веках.  Человек,  имеющий  осязаемое
счастье,  --  бгополучие  -- лишен дара выражать его при помощи
искусства.
     Человек, лишенный счастья, взамен получает дар запечатлеть
его навечно для грядущего. "Несчастный я человек", -- вот слова
твоего Бетховена. Счастливмй, сытый, довольный человек не  смог
бы  создать  великие  произведения.  Достигнув благополучия, он
забывает,  что  на  свете  еуществуют  несчастные,   униженные,
страдающие.  Он  забывает  идеалы,  к  которым он стремился; он
становится рабом праздности, сытости, довольства. Подлые  люди-
жертвы   своей  же  подлости,  ибо  она  закрыла  им  доступ  к
неподдельному  счастью,   доступ   к   творчеству,   доступ   к
искренности.  Но  они  никогда  не  поймут этого. Им бесполезно
что-либо доказывать. Зло, которое  они  причиняют  другим,  они
назовут  добром,  и им никогда не внушить, что их поступки-зло.
Бесполезно обращаться к их чувствам; нравоучения вызовут у  них
одну  ненависть.  Великие произведения искусства созданы не для
того, чтобы пробуждать в подлых людях совесть. Они созданы  для
того,   чтобы   все   честные   люди   видели   в   их  авторах
единомымленников, чтобы они находили  у  них  поддержку.  А  от
уничтожения  подлостью  и невежеством произведения искусства на
какое-то  время  защищены  своей  материальной   ценностью   --
стоимостью, но не навсегда.
     Подлые   люди   всегда   испытывают   ненависть  ко  всему
настоящему, ко всему неподдельному. Эта же  "черта"  присуща  и
подлым   режимам.   Вот   почему  то,  что  ты  был  искренним,
неподдельным   музыкантом,   музыкантом    по    призванию    и
способностям,  вызвало  ненависть со стороны администрации муз.
училища. Сам по себе режим никак не мог повлиять на тебя. Режим
бестелесен.  Но  сотни  людей  в  разных  местах   и   городах,
являющиеся  проводниками  его  импульсов, делают его осязаемым,
делают его материальным. Они -- это и есть режим.  И  те  люди.
которые производили над тобой насилие, издевательство
 -- тоже. И, если даже режим не до
конца погубил тебя, помни о его жертвах,
помни о всех несчастных, помни о тех, кого режим раздавил своим
насилием. Помни о его жертвах.
     Я  всегда прихожу на помощь тем, кто больше всех нуждается
в  помощи,  в  моральной  поддержке.  Я   прихожу   на   помощь
отвергнутым,  несчастным.  тем.  кому приходится хуже всем тем,
кто находится на грани катострофы. Я являюсь томящимся безвинно
в стенах тюрем и узникам концлагерей, я помогаю  страдающим,  я
прихожу на помощь доведенным до самоубийства.
     Сейчас  я  впервые  подумал  о том, что он всегда случайно
оказывался передо мной, и что впоследствие мне надо будет найти
его самому. Теперь, когда он в первый раз рассказал о  себе,  я
подумал,   что   надо   узнать  его  адрес,  надо  узнать,  где
встретиться, где увидеть его...
     -- Я являюсь, -- продолжал  он,  --  только  в  несчастии,
только  жертвам  несправедливости.  Я призван придти на помощь,
когда придти на помощь больше некому, я призван вернуть веру  в
людей.  В  несовершенных,  мелких,  подлых  людей,  без  и ради
которых ни один герой не совершал  своих  подвигов.  Я  призван
быть  последним  утешителем  всех жертв, лишившихся поддержки в
этом мире.
     Я подумал, что добро  всегда  сопровождает  самые  большие
несчастья. Если бы я не был несчастлив, я бы не встретил его, и
за  это я благодарил обрушившиеся на меня страдания. Я подумал,
что мог бы и не  встретить  е  г  о,  и  благоговейная  радость
овладела  мной.  Но  вот  я  вспомнил что-то другое, радостное,
что-то приятное, но осязаемое и материаланое, и чистая  радость
отступила   на  второй  план.  Я  вдруг  что-то  забыл,  что-то
значительное отступало от  меня  и  заменялось  пустяками.  Как
будто  во  сне  мне снилась действительность, и я просыпался от
одного сна, переходя в другой, сон  "действительности".  Вот  я
уже  сознаю ту радость, которую принесла мне удовлетворительная
оценка. Но тот образ, знакомый образ, отступает куда-то далеко,
и я уже не могу вспомнить е г о черты, е г о движения,  е  г  о
речь  --  я  вижу широкие горизонты, открывающиеся передо мной,
вижу жизнь, дарованную  мне  удовлетворительной  оценкой,  вижу
широкую  дорогу,  открытую мне. И по этой дороге удаляется тот,
которого я любил больше всего, больше всех в Мире,  тот,  перед
кем я мог бы молиться, как перед божеством, человек, несуший на
себе печать искры божией. Я кричал, я умолял, я звал его, но он
неуклонно  удалялся, не протянув руки и не простившись со мной,
пока не исчез  за  горизонтом.  "Верь  в  людей,  --  были  его
последние  слова.  -- Верь людям". Я потерял самое драгоценное,
что когда-либо  имел  в  жизни.  Я  чувствовал,  что  это  наша
последняя встреча.
     Больше  я  никогда  не увидел его. Я плакал. По моим щекам
текли слезы. Я плакал...

     Л Е Т О 1973 года.
     Могилев -- Бобруйск, Бобруйск -- Могилев.