ющей
себя толпы шли ему "против шерсти". Но Кибрич -- этот  паук  по
натуре,  уволакивающий  свою  жертву  в  свой темный угол, этот
куркуль во всем -- знал, что только общим... э... "этим  самым"
пробиваются  ворота  в  светлое будущее, и не ломался не только
перед первыми людьми в списке, но даже перед теми, кто стоял  в
списке дальше его.
     Гольц,  до тех пор как будто мирно сидевший в Кибриче, уже
пришел в себя после следующих один за другим шоковых встрясок и
стал отчаянно биться, надеясь вырваться. Но  эти  конвульсивные
движения  не  оказывали  на  Кибрича  никакого  воздействия,  а
профессор отделиться от последнего не мог.  Валентин  Францевич
оброс  толстой  и  морщинистой,  как у носорога, шкурой, но эта
шкура была спрятана под имитацией человеческой кожи, поэтому не
видна была снаружи. Однако, Гольц, который и без  того  не  мог
больше  выносить сидения в Кибриче, почувствовав эту кожу, стал
погружаться во что-то черное и липкое,  осознавая,  что  теряет
сознание.
     Когда он пришел в себя, в новую конуру Кибрича с паркетным
полом, с шикарным столом-троном, вошел неприметный человечек, в
очках  и  в  надвинутой  набекрень  маске. Он показывал Кибричу
какую-то  коробочку,  которая   издавала   жалобные   вопли   и
повизгивания.  Тот  склонил к коробочке свою голову со страшной
гримассой  и  с   восхищенной   свирепостью,   как   будто   во
внутренности   того,  что  ему  показывали,  находились  тысячи
истязаемых людей. Какая-то сделка  происходила  между  хозяином
кабинета и человечечком в очках и в маске, но Гольц, содрогаясь
от  того,  что  снова увидит какую-нибудь гадость, зажмурился и
умело провалился в какую-то теплую черную яму, как только  двое
в кабинете собрались приподнять крышку.
     Открыв  глаза,  Гольц  увидел  коробочку за стеклом, а над
коробочкой привидение окровавленной женщины в ночной рубашке.
     То ли испарения, исходившие от привидения,  то  ли  жаркий
летний  день  за  окном  явились  причиной:  только  вокруг все
поплыло,  воздух  заколебался,  и  Кибрич,   став   еще   более
отвратительным,  вместе со своим кабинетом переместился на гору
костей, где восседал теперь с видом хищной птицы. Видно,  новое
яйцо,  из которого вылупился сам его и высидевший новый Кибрич,
было  волосатым,   бугристым   и   издавало   невыносимый   для
обыкновеннаго носа запах.

     6

     Отныне  Кибрич  стал  относиться  к  разряду  раетеркесов,
которые, как свиньи, копались в грязи и, бывало, съедали вместе
с отбросами и кого-нибудь из своих, а, если повезет,  то  и  из
посторонних.  Кибрич  стал вторым боровом в ратеркесном доме, и
особенно он любил питаться  профессорскими  мозгами.  Наверное,
поэтому  со  временем  его  потянуло  также  и  на писателей и,
вообще,  на  разных  нетрадиционных  врачевателей,  которых  он
съедал   сотнями.  Самые  дружеские  отношения  установились  у
Кибрича с главной свиньей, с тем, кто шел в списке под  номером
"один":  обе  свиньи  понимали,  что  не могут пока съесть друг
друга, но чувствовали друг к другу  особый  апетит,  поэтому  и
дружба  их  была  особенно крепкой. Позже, когда главную свинью
все-таки съели свои, Валентин Францевич часто  приезжал  на  ее
дачную могилу и там плакал в оборванный платочек.
     Кибричу открылась дорога прямо на свинячий Олимп, сразу на
второе  место в списке после Его Списочного Высочества, но, как
известно  в  списочном  Зазеркалье,  Кибричам  показан   только
кружной  путь, и в мире, который поставлен с ног на голову, нет
прямых превращений.
     Просидев ровно положенный срок на куче дерьма и  отбросов,
тот,  с  кем  чья-то злая воля объединила Гольца, высидел новое
яйцо, из которого вылетел обросший густым мехом и  с  крыльями.
На  голове  его  сидели  большие роговые очки, он был награжден
мощным хищным клювом, предназначенным для раздирания отнюдь  не
вегетарианской  пищи,  под  одним  из  его крыльев был -- также
вылупившийся из яйца -- свеженький потертый пятнистый портфель.
     Кибрич был назначен на  место  Председателя  Гас-Хаоса,  и
справлялся  со  своей  задачей  блестяще  и не прилигая никаких
усилий. И это понятно: ведь он  должен  был  дать  отдых  своим
заплывшим  жиром  от  употребления  такой питательной пищи, как
профессорские мозги, извилинам. Пока он отдыхал, неразлучный  с
ним  Косточкин и другие трудились в поте лица, строча отчеты об
усилении хаоса и о том, как в ним --  с  этим  хаосом  --  жить
дальше.  Над  головой  Кибрича  хаотично кружились снегопады из
купюр, которые исчезали в черной бездне под ногами Хозяина.  Из
карманов  Кибрича,  расположенных  под  его  мощными  крыльями,
вылетали другие купюры, которые с  железным  стуком  опадали  в
заморских пещерах и в железных ящиках под заморскими озерами, с
деревянным   стуком  наполняли  карманы  приживалок,  любовниц,
холуев  и  чистильщиц,  с   цоканьем   откупориваемой   бутылки
наполняли  желудки  списочных  величеств  и  со  звоном пустоты
мерещились в карманах простых налогоплательщиков. Холмы и  горы
костей,  слез  и  крови  множились у подножия временного Олимпа
Хозяина,  десятки  и  сотни  его  бывших  недругов,  антипатий,
предметов   мести  падали,  сраженные,  как  бесплотные  куклы,
огненными стрелами Его никогда не засыпающей мстительности.
     Бывших Его коллег и соратников одного  за  другим  хватали
удары,  его  давние  любовшицы  по ошибке вместо успокоительных
капель выпивали баночки с серной кислотой, каждый, кто отирался
близ  Него  в  ратеркесном  свннарнике,  получал  свою   порцлю
отравленного дерьма.

     7

     И  вот заискрилось всеми цветами радуги, засверкало кровью
и бриллиантами слез, засветило прекрасное, как  солнечный  свет
на крыльях бабочки, и отвратительное, как бабочкины же мохнатые
крылья  или  как  крысиная  улыбка,  великолепное,  как сияющая
высота могущества, и зловонное, как гниющее заживо тело,  новое
мощное   яйцо.   Оно  покатилось  по  списочному  Зазеркалью  и
остановилось у самого последнего предела,  у  невидимой  грани,
отделяющей  ту  сторону  зеркала  от  этой.  Оно -- это яйцо --
появилось на свет для того, чтобы занять две позиции: с одной и
с другой стороны невидимой грани; только из таких  яиц  выходят
хозяева  страны.  Оно застыло между двух миров и остановилось в
абсолютнейшей тишине, как будто все мироздание затаило дыхание,
как  будто  все  вокруг  застыло  в   ожидании   чего-то.   Оно
остановилось  между  движением  и  покоем, удерживаемое в таком
положении  невероятной,  неведомой   силой,   потом   вдруг   с
отвратительным  скрежетом-грохотом разломилось, распалось, и из
него,   потягиваясь   и   совершая   невероятные,   неожиданные
конвульсивные  движения,  появилось чудовище. Это чудовище было
точь-в-точь такое же, как то,  что  сидело  в  своей  дерьмовой
бездне   под   первым  кабинетом  Кибрича  и  управляло  обеими
сторонами зеркала. Оно зевнуло, снова потянулось --  и  тут  же
сожрало проходившего мимо вислоухого барана.
     "Я  предлагаю  на  утверждение  кандидатуру Косточкина, --
проговорил Кибрич на сей раз обыкновенным человеческим голосом,
уже  в  роли  Председателя  Тевоса  Вортсиним  (как   известно,
списочное  яйцо содержит зародыш, в себе заключающий и место, и
того, кто его занимает,  в  готовом  виде;  не  важно,  что  --
формально  -- для противоположной стороны зеркала -- состоялось
как   бы   голосование   по   кандидатуре   Кибрича   на   пост
Председателя).  Валентин  Францевич,  представляющий теперь уже
собой огромную статую-чудовище, с лапами,  уходящими  в  бездну
дерьма,  с  головой,  вылезающей из Зазеркалья, и уже ощущающий
иную  бездну,  уготованную  ему,   где   заправляют   маленькие
рогато-хвостатые     существа,    помешивающие    смолу,    где
поджариваются Кибричи, во всем своем чудовищном величии занимал
теперь все пространство, на месте первого,  что  увидели  глаза
Гольца  --  нескольких деревянных домиков, на месте кабинетов и
куч с дерьмом, на месте тысяч сожранных им  людей  и  на  месте
заглоченного  им  воздуха,  он  был  теперь  воплощелием самого
зазеркалья, самого списочного, числительного,  номенклатурного,
мира,  он  стал  его  плотью,  а  мир  Зазеркалья, мир кошмаров
Гольца, воплотился в Кибрича.
     И только тогда Гольц  неожиданно  отделился  от  Валентина
Францевича,  стал  маленькой, нелепой фигуркой, выпал сначала в
ту комнату  в  деревянном  доме,  потом  на  свою  кровать.  Но
полностью отделиться от Кибрича не смог.

     8

     Впервые  в  жизни  профессор вспомнил, что не в первый раз
видел этот сон. Что такие сны,  как  наваждение,  посещали  его
неоднократно,   но,  просыпаясь,  он  начисто  забывал  о  них.
Профессор  все  еще  чувствовал  в  себе  неисчезающее  чувство
брезгливости,  несмываемого отвращения, отвратительной тошноты,
и вдруг стал понимать, что уже никогда  не  избавится  от  этих
ощущений.  Он  почувствовал  себя  запачканным, изгаженным, как
будто на нем лежала неснимаемая вина за то, что он совершал  во
сне.  И,  действительно,  если  бы его сознание не было готово,
если бы не  было  развращено  до  определенной  степени,  думал
Гольц,  он  бы сумел вытряхнуть себя из Кибрича (а, может быть,
это было невозможно, может быть, это вселенское Зло,  разбухнув
и  разросшись  до  последней степени, научилось на грани гибели
всего мира, целого мироздания, манипулировать любым  сознанием,
любой  личностью,  любым  человеческим  "я".  А  того,  кто  не
"манипуляровался", дерзко-смелых, самых чистых  и  несгибаемых,
научилось убивать моментально).
     "Это  мы,  Гольцы, внутри Кибричей двигаем их фантомы, это
мы позволяем вкладывать наш разум в движения марионеток, это мы
ухитрялись не видеть и не замечать того, что все давно загажено
за невидимой гранью, и последняя порция, последняя  часть  этой
дряни  надавит  --  и вся эта гадость выплеснется в нас, в наш,
кажущийся  им  реальным,  мир,  прорвет  невидимую   пленку   и
уничтожит все, что мы видим, -- так думал профессор Гольц. -- И
тогда  не будет ни Кибрича, ни меня, только останется чудовище,
Чудовище, его лапы и его  запах,  его  отвратительная,  мерзкая
пасть... "
     В  это  время  к  окну  Гольца  неслышно подъехала машина,
моментально  заглушив  мотор.  Двое  существ  в  образе   людей
вытащили  короткий  шланг, плюнувший в форточку Гольца какой-то
ядовито-зеленой жидкостью, и профессор моментально провалился в
канализацию,  не  успев  ойкнуть.  Его  тело,  обездвиженное  и
разлагающееся,  плыло  в  канализации  вместе  с другим телами,
вместе с телами мандельштамов, вавиловых и  якуниных,  плыло  в
этой  вековой  канализации,  так  же  четко  функционирующей  в
девяностых,  как  и  в  тридцатых,  плыло  в  неизвестностъ,  в
туманный, чернеющий зев выхода...

     БОБРУЙСК, Январь, 1990 г.


     Лев Гунин.
     Сон и явь


     Какой-то глухой удар прозвучал в темноте. Раздался звон, и
голос, напоминаюший о времени, произнес, что  оно  истекает.  Я
молчал, погруженный в свои размышления, и знакомые и незнакомые
мне  образы  проплывали передо мной. Спускаясь с холма, проехал
автобус, который обычно вез меня на учебу, вот  прошел  пьяный,
что  проходил  здесь  каждый  день,  вот,  маня неизвестностью,
освещенные  последним   лучом   солнца,   проплыли   незнакомые
кварталы.  И вдруг, как тяжелое и страшное напоминание, всплыла
фраза о том, что меня выгоняют из музучилиша. Но  вот  уже  все
потонуло  в  каком-то  саркастическом  смехе,  и волна диалогов
захватила  все  в  свой  радостный  и  беззаботный  хоровод.  Я
старался,  напрягая  ум,  что-то  вспомнить, но мозг словно был
чем-то оплетен, и  я  через  силу  улыбался,  а  потом  оставил
воспоминания  и  стал  легко  радоваться,  глядя  на  маленьких
человечков, прыгающих и веселящихся вверху и внизу.  Но  вскоре
опять  стало  тихо и безрадостно, и я опять очутился наедине со
своими мыслями... И тут я встретил е г о.
     Он появился внезапно, словно выйдя из небытия, и я угадал,
что он и есть тот, кто мне так нужен. Он содержал в себе  заряд
решимости,  и,  в  то  же  время,  был  всезнающим,  словно все
происходящее было им давно уже  предугадано.  И,  все-таки,  он
заговорил  со  мной  первым. Обращаясь ко мне, он напомнил, что
все случившееся вытекает из всего  предыдушюго,  и  что,  таким
образом,  моя судьба была уже давно решена. Я не был согласен с
этим, потому что я был уверен, что человек  сам  решает  все  и
действует, приняв свое собственное решение.
     "Посмотри  вокруг,  --  сказал  он. -- Те, которые живут и
которые действуют  по  своему  усмотрению,  в  своих  действиях
неизменно зависят от огромного множества людей и явлений, а те,
в  свою очередь, тоже в действиях зависят от множества. Поэтому
всех  живущих  под  солнцем  людей  можно  принимать  за   одну
действующую  в Мире душу, помыслы и действия которое направляет
кто и что -- неизвестно. Один  же  человек  не  имеет  права  и
способа  выбирать,  так  как  даже два противоположных действия
всегда приведут к одному и тому же  результату.  "  Хотя  я  не
разделял  этого его, высказанного мне, мнения, я почувствовал к
нему  уважение  и  симпатию,  и  знал,  что  он  может   думать
параллельно, то есть, не подавляя мои собственные мысли. В знак
дружбы и расположения он пригласил меня перейти в его оболочку,
и  я  принял приглашение, чтобы, сливаясь с ним в одно целое, я
лучше  понял  его  и  смог  бы   выразить   свое   уважение   и
признательность.
     Было  поздно.  Автобус,  издавая  запахи  масла и бензина,
летел сквозь время,  унося  бездумные  рассуждения  и,  объятое
вожделением, озязаемое скопление человеческих тел.
     Он  сидел  на  заднем  сидении,  закрыв  глаза и не внимая
происходящему. Мыслями он уносился намного дальше времени,  но,
находясь   в   этой,  сковываюшей  движения,  массе,  мог  лишь
предопределить, но не мог изменить происходящего. Он оценивал и
объяснял   Историю,   не   ограниченный   рамками   времени   и
исторических периодов.
     "Когда  царь  Навуходоносор вошел в свою, расположенную во
дворце, спальню, он  увидел,  что  все  вещи,  лежашие  в  ней,
находятся в беспорядке. Позвав двух слуг, он приказал им убрать
комнату и наказать виновных в ее беспорядке. Но прошло время, а
виновные  не  были  найдены. И только через какой-то промежуток
времени он обнаружил, что, используя различные предметы, он сам
приводит комнату в  беспорядок.  Выходит,  он  должен  был  был
наказать сам себя, именно он, недовольный беспорядком.
     Через   много  лет  ветер  нес  песок  по  разбросанным  в
беспорядке обломкам вавилонских строений...
     В период до и после  разразившихся  в  мире  двух  Мировых
войн,  --  говорил  чей-то голос, -- Россия захватывала, рискуя
быть захваченной. /В это время  человек  с  бородой  протягивал
прут,  острым  концом упиравшийся в пустоту, а другой человек в
шляпе, и тоже седой и властный,  ударял  по  нему  чем-то,  что
протыкалось,  но продолжало оставаться целым/. Теперь же, когда
все рискует быть уничтоженным, Советский Союз боится... -- нет,
не боится, а: в эпоху наступившего атомного равновесия /в  этот
момент  на  землю  упали два, скрещенных нами, тяжелых железных
стержня, и мы разбежались в разные стороны, как будто  опасаясь
взрыва/  никто  не  желает  войны.  Но, терзаемый освобождением
народов, своей собственной  противоречивостью,  Советский  Союз
распадется,  как  дрогнула  от  разрастающихся  восстаний и под
напором внешних врагов Священная Римская Империя".
     В этот момент я сам вздрогнул, издав при этом  беззвучный,
или  звучащий,  крик.  Было  такое  ощущение,  как будто что-то
вывело меня из забытья, непрошенно ворвавшись в мои мысли,  как
выстрел,  прозвучавший в полной, ничем не нарушаемой, тишине. Я
упрекал  себя  за  то,  что  поддался  этому  соблазну,   этому
наваждению,  но  было  уже  поздно,  и  я  не мог удержать эти,
исчезающие, как дым, видения.
     Надо мной стояла мама и будила меня, делая что-то со  мной
или с моим уходящим воображением.
     Было  пол-седьмого  утра.  Мне  нужно  было  опять ехать в
другой город, в училище, чтобы окончательно узнать, какова  моя
участь. Мне было так жаль, что я не дослушал его слова, но надо
было идти, и времени уже не оставалось.
     Дикая  тоска овладела мной. Я провел рукой по лицу и начал
собираться. Руки, после вчерашнего, дрожали,  а  перед  глазами
все  плыло.  Кушая,  я  думал  о  пустяках,  о том, что узор на
потолке,  образованный   потрескавшейся   краской,   почему-то,
тянется  в  одном  направлении,  и  что  надо пойти в комнату и
открыть балкон, что было совершенно бессмысленно. Но как только
я перестал жевать, я опять погрузился в мрачные до ужаса мысли.
     Вздохнув, я вытер руки  и  пошел  собирать  вечи.  Идя  по
улице, я думал о том, что прохожие обо всем догадаются по моему
облику,  и  мне  было,  почему-то,  неловко.  Кроме всего, меня
водило из стороны в сторону, и я не знал, так я  делал  шаг  за
шагом,  или  идти  надо как-то иначе. Я думал еще, что, если ко
мне кто-нибудь обратится, мой голос будет дрожать, и я не знал,
смогу ли я вообще говорить. Войдя  в  автобус,  я  сел,  и  всю
дорогу  смотрел  в  одну  точку.  Когда  я  вспомнил  педагога,
торжествующую от злорадства, когда она, затягшваясь  сигаретой,
устремляла   свое  толстое  лицо  вверх,  меня  передернуло  от
отвращения. Голова у меня кружилась. а во рту ощущался какой-то
противный и горький металлический вкус.
     Тоска  становилась  еще  сильнее  по  мере  приближения  к
городу,  в котором было музучилище. Вскоре я был уже в училише,
где сел, ожидая -- чего? -- неизвестно. Училище  теперь  более,
чем  всегда,  показалось  мне  больницей или детским домом, где
специфический запах заменяла тошнота,  подкатывающая  к  горлу,
страх  перед  смертью  -- десятками всевозможных, разнообразных
страхов,  а  белоснежную  среду  --  канцелярская  атмосфера  и
"стерильность"  поведения.  Но  здесь  было еще что-то такое --
страшное,  наводящее  тоску,  --  что  нельзя  было   объяснить
простыми   ассоциациями,   что  присуще  только  больницам  или
тюрьмам. Может  быть,  это  витали  души,  загубленные  в  этих
стенах,   а,   может  быть,  это  выходили  наружу  бесконечные
человеческие страдания.
     Я был не первым и не последним среди тех, кого  собирались
исключить  из  училища,  но,  если  одни  воспринимали  это как
закрытие доступа к  профессии  умственного  труда,  другие  как
крушение своих надежд на будущее, третьи как величайший позор и
связанные с ним последствия, у меня ко всему этому прибавлялось
еще одно -- любовь к музыке, без которой я не мог жить.
     Злости  еще  не  было.  Она  пришла  тогда,  когда  у меня
появилось желание что-то сделать с ними: раскрошить,  размазать
их  по стенке, то есть, потребность чисто физического действия.
Разумеется, все это было продуктом  отчаяния,  но  отчаяния  не
напрасного,  не беспочвенного, и, если была злость, то она была
не беспричинная, не из-запустяка,  а  глубинная,  "вынужденная"
злость.
     Был  у нас один студент, злой по характеру и очень хмурый.
Его отличали маленькие,  заплывшие  глазки,  и  лицо  с  наглым
выражением. Он никогда не давал себя в обиду, и невозможно было
поверить,  что с ним могло что-либо приключиться. А, между тем,
с ним произошла вот какая история.
     При всем том, что по своей специальности он  музыкант  был
отличный  (насколько может быть человек, ничего не чувствующий,
музыкантом) и что училищная администрация  предпочитает  любить
людей   такого   типа,   у   него   что-то   произошло   с  той
преподавательницей, которая  мне  самому  поставила  "неуд.  ".
Из-за  чего он с ней "заелся" или вызвал ее антипатию, не знаю,
но она начала его преследовать на всех своих уроках.  Возможно,
в этом не последнюю роль сыграло его еврейское происхождение; с
большой достоверностью я судить об эт