р Кэтрин был уже не в состоянии их обнять.
   Не  надо  думать,  будто  доктор  Слоупер  вымещал   на   дочери   свое
разочарование или давал  ей  почувствовать,  насколько  она  обманула  его
ожидания. Напротив, боясь оказаться к ней несправедливым, он  с  примерным
старанием исполнял отцовский долг и признавал, что дочь у него преданная и
любящая. К тому же доктор был философ: он выкурил великое множество сигар,
размышляя о своей неудаче, и в конце концов смирился с ней. Он убедил себя
в том, что и не рассчитывал ни на что другое; его рассуждения  отличались,
впрочем, некоторой странностью. "Я ни на что не рассчитываю, - говорил  он
себе, - и, стало быть, если дочь меня  чем-то  приятно  удивит,  я  только
выиграю; а если не удивит,  я  ничего  не  потеряю".  Кэтрин  в  то  время
исполнилось восемнадцать лет, так что скороспелыми выводы ее отца  назвать
нельзя. В этом возрасте девушка, кажется, не только не  могла  уже  никого
удивить, но и сама как будто потеряла способность удивляться, - такая  она
была тихая и безучастная. Люди, склонные выражаться  однозначно,  называли
ее флегматичной. Но безучастность ее объяснялась застенчивостью,  ужасной,
мучительной застенчивостью. Окружающие не всегда это понимали,  и  девушка
подчас казалась им  бесчувственной.  На  самом  деле  она  была  нежнейшим
существом.



3

   Поначалу Кэтрин как будто обещала стать высокой, но в  шестнадцать  лет
она перестала расти, и в росте ее, как и во всей  ее  внешности,  не  было
ничего примечательного. При этом она была крепка, правильно сложена и,  по
счастью, отличалась завидным здоровьем. Как уже говорилось, доктор был  по
природе философ, однако если бы бедняжка оказалась  больным  и  несчастным
ребенком, едва ли он сумел  бы  отнестись  к  этому  философски.  Здоровая
внешность составляла основу ее  привлекательности;  воистину  удовольствие
было видеть ее свежее лицо, в  котором  гармонично  сочетались  белизна  и
румянец. Глаза у Кэтрин были небольшие и спокойные,  черты  лица  довольно
крупные, а свои гладкие каштановые волосы она заплетала  в  косы.  Строгие
ценители женской красоты считали ее внешность скучной и простоватой; судьи
с более живым воображением отзывались о Кэтрин как о  девушке  скромной  и
благородной; ни те, ни другие не  оказывали  ей  особого  внимания.  Когда
после долгих усилий Кэтрин наконец внушили,  что  она  уже  взрослая,  она
вдруг принялась энергично наряжаться; иначе, как  "энергично",  тут  и  не
скажешь. Говорить об этом мне хочется вполголоса, так как ее вкус в одежде
был далеко не безупречен; он хромал и спотыкался. Увлеклась  она  нарядами
потому, что  ее  не  слишком  речистая  натура  требовала  хоть  какого-то
внешнего проявления. Кэтрин пыталась  одеваться  выразительно  -  яркостью
наряда  восполнять  недостаток  красноречия.  Она  говорила  языком  своих
туалетов; и если окружающие находили ее не очень остроумной, то, право, не
следует винить их в  этом.  Приходится  добавить,  что,  хотя  ее  ожидало
большое наследство (доктор Слоупер давно уже зарабатывал по двадцать тысяч
в год, причем половину откладывал), в  ее  распоряжении  были  пока  очень
скромные средства - не больше, чем у многих девушек из менее состоятельных
семейств.  В  те  дни  в  Нью-Йорке  еще   теплился   огонек   на   алтаре
республиканской простоты, и доктор Слоупер был бы  рад  видеть  свою  дочь
классически изящной жрицей  этого  мирного  культа.  Лицо  его  искажалось
гримасой при мысли, что его дочь не только некрасива, но еще и разодета  в
пух и прах. Сам доктор любил попользоваться благами жизни и вовсе  себе  в
них не отказывал, но как огня боялся пошлости,  которая,  по  его  теории,
заполонила  современное  ему  общество.  Притом,  хотя  за  тридцать   лет
представление о роскоши в Соединенных  Штатах  сильно  изменилось,  ученый
доктор Слоупер придерживался старинных взглядов на воспитание. Не то чтобы
у него имелась на этот счет какая-то особая теория - в  то  время  еще  не
требовалось вооружаться набором  теорий.  Просто  он  считал,  что  хорошо
воспитанной молодой женщине неприлично навьючивать на себя половину своего
состояния. Комплекция позволяла Кэтрин навьючить на себя  довольно  много;
однако ей было не под силу нести тяжесть отцовского осуждения,  и  лишь  в
двадцать лет она решилась завести  себе  для  выходов  вечернее  платье  -
пунцовое, атласное, с золотой оторочкой; между тем не один год она  втайне
мечтала о нем. Платье это старило ее лет на десять, но,  как  ни  странно,
при всей своей любви к туалетам Кэтрин  была  лишена  кокетства  и  ее  не
беспокоило, как она будет в них выглядеть; ей важно было, чтобы понравился
ее наряд. История не сохранила точного свидетельства, но вполне  допустимо
сделать следующее предположение: именно в вышеописанном роскошном  туалете
Кэтрин явилась на небольшой бал,  устроенный  ее  теткой,  миссис  Олмонд.
Девушке шел уже двадцать первый год, и вечер у миссис Олмонд  был  началом
чего-то очень значительного.
   Тремя  или  четырьмя  годами  раньше  доктор  Слоупер  переместил  свой
домашний очаг в северную часть Нью-Йорка. Со времени  женитьбы  он  жил  в
кирпичном доме с гранитными парапетами и огромным веерообразным окном  над
входной дверью; дом стоял в пяти  минутах  ходьбы  от  ратуши,  на  улице,
расцвет которой (в социальном смысле) приходился  примерно  на  1820  год.
Затем мода покатила дальше на север - больше ей в  узком  русле  Нью-Йорка
двигаться было некуда, - и улицы направо и налево от Бродвея  загудели  от
прохожих  и  проезжих.  Когда  доктор  решил  переменить  резиденцию,  шум
торговцев превратился уже в  могучий  рев,  который  радовал  слух  добрых
жителей Манхэттена, любивших свой удачливый остров и болевших за  успешное
развитие на нем того, что они со  вкусом  называли  "коммерцией".  Доктора
Слоупера это явление интересовало лишь косвенно (хотя он мог бы  отнестись
к нему и  с  большим  интересом  -  ведь  половину  его  пациентов  теперь
составляли утомленные делами бизнесмены), и, когда почти все соседние дома
-  тоже  украшенные  гранитными  парапетами  и  веерообразными  окнами   -
превратились в купеческие конторы, товарные склады и перевозные  агентства
или были как-нибудь иначе  приспособлены  для  низменных  нужд  коммерции,
доктор решил приискать себе местечко потише. Идеалом  тихого,  пристойного
убежища была в 1835 году Вашингтонская площадь, где доктор и выстроил себе
красивый дом в новом стиле, с широким фронтоном, с большим балконом  перед
окнами гостиной и с выложенным мрамором крыльцом, на которое вели белые  и
тоже мраморные ступени. Дом доктора и  весьма  похожие  на  него  соседние
здания считались  в  то  время  -  сорок  лет  назад  -  последним  словом
зодческого  искусства  и  по  сей  день  остаются  надежными,   достойными
жилищами. Дома глядели  на  площадь,  в  центре  которой  росла  пышная  и
недорогая зелень, окруженная деревянной оградой, которая придавала  скверу
еще более сельский, непритязательный вид; за  углом  же  начиналась  не  в
пример  более  величественная  Пятая   авеню   -   улица   размашистая   и
самоуверенная, уже сознававшая свое великое  будущее.  Не  знаю  почему  -
может быть, в силу каких-то ассоциаций молодости, - но  многим  людям  эта
часть Нью-Йорка и сейчас кажется самым симпатичным местом  в  городе.  Она
дышит покоем, какого не найдешь в  других  частях  вытянувшегося,  шумного
Нью-Йорка. По сравнению с северными кварталами  грандиозной  Пятой  авеню.
Вашингтонская площадь имеет гораздо  более  солидный,  богатый,  достойный
облик - облик, предполагающий исторические корни. Быть может, вам говорили
знающие люди, что именно тут вы появились на свет (*3)  -  пришли  в  мир,
полный  интересных  и  разнообразных  явлений;  именно  тут  в   почтенном
одиночестве доживала свои дни ваша бабушка, визиты к которой в  одинаковой
мере возбуждали и воображение  внуков,  и  их  аппетит;  именно  здесь  вы
впервые шагнули за порог своего дома и нетвердыми шажками пустились  вслед
за няней, вдыхая странный  запах  китайского  ясеня,  который  в  ту  пору
преобладал здесь над другими ароматами и к которому вы  лишь  много  позже
научились относиться с  неприязнью  (вполне  заслуженной);  именно  здесь,
наконец, круг ваших наблюдений и  переживаний  стал  расширяться  в  вашей
первой школе, которую держала дородная  пожилая  дама  с  линейкой,  вечно
пившая чай из синей чашки с блюдцем от другого сервиза. Во всяком  случае,
именно здесь провела много  лет  своей  жизни  моя  героиня;  отчего  я  и
позволил себе это топографическое отступление.
   Миссис Олмонд жила гораздо севернее, на улице,  которая  имела  большой
номер и находилась еще в  зачаточном  состоянии;  городской  статус  этого
района был сомнителен  -  вдоль  мостовой  (если  таковая  имелась)  росли
тополя,  в  тени  их  высились  крутые  коньки   просторно   расставленных
голландских домиков, а в канавах копошились в  свое  удовольствие  куры  и
свиньи.  Сейчас  эти  живописные  элементы  сельского  пейзажа  совершенно
исчезли с нью-йоркских улиц, но еще живы горожане, видевшие их,  притом  в
таких кварталах, которые покраснеют, если им об этом напомнить.  У  Кэтрин
было множество  кузенов  и  кузин,  и  с  детьми  миссис  Олмонд  -  а  их
насчитывалось девять - она состояла в большой дружбе.  Когда  Кэтрин  была
моложе,  они  ее  побаивались:   она   слыла,   как   говорится,   девицей
образованной; живя бок о бок с тетей Лавинией, она отчасти отражала  блеск
ее величия. Маленьким Олмондам миссис Пенимен не внушала большой симпатии;
скорее она внушала изумление. Держалась она странно и  неприступно,  а  ее
траурные одежды (после смерти мужа она двадцать лет носила черное, а потом
в одно прекрасное  утро  вдруг  появилась  в  чепце,  украшенном  бледными
розами) щерились застежками,  булавками  и  стекляшками,  которые  пугающе
сверкали в самых неожиданных  местах.  С  детьми  она  была  сурова  (и  с
шалунами, и с послушными) и  всем  своим  строгим  видом  показывала,  что
ожидает от них большого такта; ходить к ней в гости  было  не  легче,  чем
отсиживать  службу  в  церкви   на   передней   скамье.   Скоро,   правда,
обнаружилось, что тетушка Лавиния составляет далеко не основной, а  скорее
даже случайный элемент в жизни Кэтрин, и когда девочка  приходит  к  своим
юным кузенам и кузинам, чтобы провести с ними субботний день, с ней вполне
можно поиграть в фанты и даже в  чехарду.  В  таких  забавах  дети  быстро
сблизились,  и  несколько  лет  Кэтрин  поддерживала   со   своими   юными
родственниками  самые  дружеские  отношения;  говорю  "с  родственниками",
потому что семеро из младших Олмондов были мальчики, а Кэтрин предпочитала
игры, в которые играет та часть детворы, что носит брючки.  Но  постепенно
брючки юных Олмондов становились  все  длиннее,  а  носители  их  покидали
родное гнездо и разъезжались по стране. Большинство сыновей миссис  Олмонд
были старше Кэтрин и скоро оказались в колледжах  и  торговых  фирмах.  Из
девочек одна в положенное время вышла замуж, а вторая, тоже  в  положенное
время, обручилась. В  ознаменование  этого  события  и  состоялся  бал,  о
котором  я  упомянул.  Дочери  миссис  Олмонд  предстояло  стать  супругой
двадцатилетнего биржевого маклера, солидного молодого человека. Считалось,
что это очень неплохая партия.



4

   Миссис Пенимен, гуще,  чем  обычно,  украшенная  брошками  и  пряжками,
конечно, явилась на прием в сопровождении племянницы; доктор  обещал,  что
тоже  заглянет,  попозже.  Предполагалось,   что   можно   будет   вдоволь
потанцевать, и когда  танцы  начались,  Мэриан  Олмонд  подвела  к  Кэтрин
рослого молодого человека. Представляя его, она сообщила,  что  он  желает
познакомиться с нашей героиней, а также что он приходится  кузеном  Артуру
Таунзенду, жениху Мэриан.
   Мэриан Олмонд была семнадцатилетняя девушка с очень тонкой талией  и  в
очень широком поясе, -  маленькая,  хорошенькая  и  такая  непринужденная,
словно она была уже замужней дамой. Держалась  она  настоящей  хозяйкой  -
встречала гостей, помахивала веером и жаловалась,  что,  принимая  столько
народу, конечно, совсем не успеет потанцевать. Она долго говорила о кузене
Артура  Таунзенда,  затем  коснулась  веером  его  плеча   и   отправилась
заниматься другими гостями. Из  этой  длинной  речи  Кэтрин  не  поняла  и
половины - внимание  ее  рассеивалось:  она  любовалась  непринужденностью
манер Мэриан и легкостью, с какой  та  вела  беседу,  а  также  внешностью
молодого человека, который был очень красив. Однако ей удалось то,  в  чем
обыкновенно она при  знакомстве  с  новыми  людьми  терпела  неудачу:  она
уловила и запомнила его имя, совпадавшее как будто  с  именем  нареченного
Мэриан,  юного  маклера.  Момент  знакомства  всегда  приводил  Кэтрин   в
волнение; он казался ей чрезвычайно трудным, и  она  поражалась,  как  это
некоторые - например, только что представленный ей господин -  справляются
с этим так легко. Что ему сказать?  И  что  выйдет,  если  она  промолчит?
Оказалось -  ничего  страшного.  Она  не  успела  даже  смутиться;  мистер
Таунзенд весело улыбнулся и заговорил с  такой  непринужденностью,  словно
они уже год были знакомы.
   - Какой дивный прием! Какой очаровательный дом! Какая интересная семья!
Какая прелестная девица ваша кузина!
   Этим не особенно глубоким наблюдениям мистер Таунзенд, казалось,  и  не
придавал большого значения - он просто поспешил завязать разговор.  Глядел
он Кэтрин прямо в глаза. Она молчала, она  только  слушала  и  глядела  на
него; а он словно и  не  ожидал  никакого  ответа  и  с  той  же  приятной
легкостью продолжал говорить. Хотя слова и не шли ей на  язык,  Кэтрин  не
испытывала смущения; казалось естественным, что он говорит, а  она  только
смотрит на него; естественным потому, что он был так красив,  вернее,  как
сказала себе Кэтрин, так прекрасен. Музыка все это время молчала,  но  тут
вдруг снова заиграла, и тогда он улыбнулся особой, значительной улыбкой  и
попросил оказать ему  честь  протанцевать  с  ним.  Даже  на  это  она  не
ответила; просто позволила ему обнять себя за талию, почувствовав вдруг  с
необычайной остротой, какой это странный жест  со  стороны  джентльмена  -
обнять девушку за талию. И вот он закружил ее по комнате в легкой  польке.
Во время паузы Кэтрин почувствовала, что краснеет; тогда она на  некоторое
время отвела взор от своего кавалера. Она обмахивалась веером, разглядывая
нарисованные на веере цветы. Он спросил, не желает ли она еще потанцевать,
и она не ответила и продолжала разглядывать цветы.
   - У вас от танцев закружилась голова? - спросил он очень заботливо.
   Тогда Кэтрин подняла на  него  глаза;  он  и  впрямь  был  прекрасен  и
нисколько не покраснел.
   - Да, - сказала она, сама не зная почему; у нее  никогда  не  кружилась
голова от танцев.
   - В таком случае, - сказал мистер Таунзенд, - лучше присядем где-нибудь
и поговорим. Я найду подходящее местечко.
   Он нашел подходящее местечко - прелестное местечко, диванчик на  двоих.
Комнаты к этому времени были полны гостей; танцующих стало еще  больше,  а
зрители стояли  перед  молодыми  людьми,  так  что  Кэтрин  и  ее  кавалер
оказались вдали от любопытных взглядов и как бы наедине.  Мистер  Таунзенд
сказал "поговорим", но говорил по-прежнему только он. Кэтрин откинулась на
спинку дивана, улыбалась, глядела на него и думала: какой он умный! Лицо у
него было как на портрете; Кэтрин не встречала таких лиц -  таких  тонких,
изящных и совершенных - среди молодых нью-йоркцев, которые  попадались  ей
на улицах и на семейных торжествах. Он был высокий и стройный и  при  этом
казался очень сильным. Кэтрин  невольно  сравнивала  его  со  статуей.  Но
статуи не умеют так говорить, а главное - у статуй не бывает  глаз  такого
удивительного оттенка. Он  никогда  прежде  не  посещал  миссис  Олмонд  и
чувствовал себя чужим; и очень  мило,  что  Кэтрин  снизошла  к  нему.  Он
дальний родственник Артура Таунзенда, очень дальний; и Артур  привел  его,
чтобы представить семье своей невесты. Он и вообще в Нью-Йорке всем чужой.
Он здесь родился, но много лет провел вдали отсюда: объездил весь мир, жил
на краю света и вернулся всего несколько недель  назад.  В  Нью-Йорке  ему
очень нравится, но он чувствует себя одиноко.
   - Видите ли, люди забывают тех,  кто  надолго  уезжает,  -  сказал  он,
улыбаясь Кэтрин своими восхитительными глазами;  он  опирался  локтями  на
колени и сидел чуть подавшись вперед, вполоборота к ней.
   Кэтрин казалось, что, однажды увидев мистера Таунзенда, его уже  нельзя
забыть; однако мысль эту она оставила при себе; так держат  при  себе  для
пущей сохранности какую-нибудь драгоценность.
   Сидели  они  вместе  довольно  долго.  Он  очень  старался  занять  ее:
расспрашивал о гостях, находившихся поблизости, пытался угадать, кто  они,
и делал ужасно смешные ошибки. Он раскритиковал всех в пух и прах - весело
и небрежно. Кэтрин в жизни не слышала, чтобы человек  -  особенно  молодой
человек - умел так говорить. Мистер Таунзенд говорил как герой из  романа,
или, вернее, как говорят актеры в театре, когда они стоят у  самой  рампы,
и, хотя зрители смотрят прямо на них, сохраняют поразительное  присутствие
духа. И в то же время мистер Таунзенд вовсе не актерствовал,  он  держался
на редкость естественно, душевно. Кэтрин было очень интересно, но в  самый
разгар беседы Мэриан Олмонд вдруг протиснулась сквозь толпу и, увидев, что
молодые люди  все  еще  вместе,  издала  насмешливое  восклицание,  отчего
окружающие разом обернулись к ним, и Кэтрин зарделась. Мэриан прервала  их
разговор  и  велела  мистеру  Таунзенду  (с  которым  она  обращалась  так
фамильярно, словно уже числила его  своим  родственником)  отправляться  к
миссис Олмонд, потому что та уже полчаса повторяет, что хочет  представить
его мистеру Олмонду.
   - Мы еще увидимся! - сказал он Кэтрин на прощанье, и Кэтрин  сочла  это
замечание в высшей степени остроумным.
   Кузина взяла ее под руку и увлекла за собой.
   - Я, кажется,  могу  не  спрашивать,  какого  ты  мнения  о  Морисе!  -
воскликнула Мэриан Олмонд.
   - Так его зовут Морис?
   - Я спрашиваю, что ты думаешь о нем, а не о его имени.
   - Ничего особенного, - впервые в жизни солгала Кэтрин.
   - Пожалуй, я ему скажу об этом! - обрадовалась Мэриан. - Ему пойдет  на
пользу. Он слишком важничает.
   - Важничает? - уставилась на нее Кэтрин.
   - Так считает Артур, а Артур его знает.
   - Нет, нет, не говори ему, - умоляюще прошептала Кэтрин.
   - Не говорить ему, что он важничает? Да я ему это десять раз говорила!
   Услышав о подобном  бесстрашии,  Кэтрин  изумленно  поглядела  на  свою
крошку кузину. Наверное,  решила  она,  Мэриан  потому  столь  смела,  что
выходит замуж. Кэтрин тут же подумала, что и от нее, наверное, тоже  будут
ожидать таких подвигов, когда она станет невестой.
   Полчаса спустя она увидела  тетю  Пенимен,  которая  сидела  у  окна  и
рассматривала гостей, склонив голову набок и приставив  к  глазам  золотую
лорнетку. Перед ней, спиной к Кэтрин и слегка нагнувшись к миссис Пенимен,
стоял какой-то джентльмен. Кэтрин сразу  узнала  этого  джентльмена,  хотя
прежде не видела его  со  спины:  покидая  ее  по  требованию  Мэриан,  он
отступил по всем правилам вежливости, пятясь. Теперь Морис  Таунзенд  (имя
уже казалось  ей  знакомым,  как  будто  эти  полчаса  кто-то  непрестанно
повторял его) делился с ее  теткой  своими  впечатлениями  о  вечере,  как
прежде делился ими с  Кэтрин;  он  говорил  что-то  остроумное,  и  миссис
Пенимен одобрительно улыбалась. Увидев их, Кэтрин тотчас  отвернулась:  ей
не хотелось, чтобы он оглянулся и заметил ее. Но эта сценка  доставила  ей
удовольствие. Видя, как он разговаривает с миссис  Пенимен  (с  которой  и
сама она, живя  с  ней  под  одной  крышей,  говорила  ежедневно),  К