у и досадили - после ваших разговоров ему  даже
мое имя стало противно. Зачем вы с ним  говорили  обо  мне?  Разве  я  вас
просила помогать мне?
   - Если бы не я, он никогда бы сюда не пришел; ты бы даже не узнала, что
он о тебе думает, - резонно возразила миссис Пенимен.
   - Вот и очень хорошо - лучше бы он сюда не приходил и я  бы  ничего  не
знала. Гораздо лучше, - сказала несчастная Кэтрин.
   - До чего же ты неблагодарна, - повторила тетя Лавиния.
   Гнев и обида, пока они владели Кэтрин, поддерживали ее, как это бывает,
когда  утверждаешь  свою  силу;  излив  свою  обиду,   всегда   чувствуешь
успокоение. Но  в  глубине  души  Кэтрин  питала  отвращение  к  ссорам  и
сознавала,  что  подолгу  и  по-настоящему   сердиться   неспособна.   Она
постаралась овладеть собой и преуспела в этом ценой  большого  усилия,  но
очень скоро; она несколько минут ходила по комнате, пытаясь уверить  себя,
что у тетки были самые лучшие намерения. Кэтрин  не  удалось  вполне  себя
убедить, но вскоре она уже могла говорить спокойно.
   -  Неблагодарна?  Просто  я  очень  несчастна.  Трудно  быть   за   это
благодарной! Скажите же, где он теперь?
   - Не имею представления. В тайной  переписке  я  с  ним  не  состою,  -
сказала  миссис  Пенимен,  весьма  сожалевшая  об  этом,  потому  что  она
оказалась лишена возможности сообщить молодому человеку  об  оскорблениях,
которым Кэтрин ее подвергла, - и это после того, как она  столько  сделала
для племянницы!
   - Значит, он давно надумал отказаться от меня? - спросила  Кэтрин,  уже
совершенно успокоившись.
   У миссис Пенимен снова появилась  надежда  предложить  племяннице  свои
объяснения.
   - Он испугался... он  испугался,  -  сказала  она.  -  Ему  не  хватило
мужества - того мужества, которое требовалось, чтобы причинить тебе  боль!
Он не мог решиться навлечь на тебя отцовское проклятие!
   Кэтрин выслушала тетку, не сводя с нее глаз;  и,  когда  та  замолчала,
девушка продолжала еще несколько времени смотреть на нее.
   - Он поручил вам сказать это?
   - Он поручил мне о многом сказать тебе; об очень  щекотливых  и  тонких
вещах. И он надеется, что ты не станешь презирать его.
   - Я не презираю его, - заверила ее Кэтрин.  И,  помолчав,  спросила:  -
Неужели он уехал навеки?
   - Ну, навеки - это слишком долго. Ведь твой отец,  наверное,  не  будет
жить вечно.
   - Да, наверное.
   - Я  уверена,  что  ты  осознАешь...  поймешь...  хотя  твое  сердце  и
обливается кровью, - сказала миссис Пенимен. - Ты, конечно, считаешь,  что
он слишком щепетилен. Мне тоже так кажется, но я уважаю его  принципы.  Он
просит и тебя отнестись к ним с уважением.
   Кэтрин все еще неотрывно смотрела на тетку,  а  потом  заговорила  так,
точно она не поняла миссис Пенимен или совсем ее не слышала.
   - Значит, это было придумано заранее. Он не хотел жениться. Он  отрекся
от меня.
   - На время, дорогая Кэтрин. Только на время.
   - И оставил меня одну, - продолжала Кэтрин.
   - Но ведь у тебя есть я! - с чувством сказала миссис Пенимен.
   Кэтрин медленно покачала головой.
   - Не верю! - воскликнула она и вышла из комнаты.



31

   Она  приучала  себя  к  спокойствию,  но  совершенствоваться   в   этом
предпочитала в одиночестве и к чаю решила не выходить; по воскресеньям чай
подавали в шесть, а обедать и вовсе не  садились.  Доктор  Слоупер  и  его
сестра сидели друг против друга, но миссис  Пенимен  старательно  избегала
его взгляда.
   Позже они вдвоем, без Кэтрин, отправились к своей сестре миссис Олмонд,
где   дамы   принялись   обсуждать   злосчастное   положение   Кэтрин    с
откровенностью, несколько омраченной скрытностью и загадочностью Лавинии.
   - Я рада, что он не женится на ней, - сказала миссис Олмонд, -  но  все
равно он заслужил порядочную порку.
   Миссис Пенимен была шокирована грубостью сестры и отвечала, что Морисом
руководили благороднейшие побуждения: он не желал разорить Кэтрин.
   - Я очень рада, что ей не грозит разорение,  но  надеюсь,  что  он  так
никогда и не разбогатеет. А что тебе Кэтрин  говорит?  -  спросила  миссис
Олмонд.
   - Говорит, что у меня талант утешать, - ответила миссис Пенимен.
   Так Лавиния описала сестре положение в доме на Вашингтонской площади, и
- очевидно, помня о своем таланте утешать - по возвращении домой она вновь
постучала к Кэтрин. Кэтрин отворила и остановилась в дверях; вид у нее был
невозмутимый.
   - Я только хотела дать тебе один совет, -  сказала  миссис  Пенимен.  -
Если отец станет тебя расспрашивать, скажи, что все идет по-прежнему.
   Кэтрин стояла, держась за дверь, и глядела на тетку, но  не  приглашала
ее войти.
   - Вы думаете, он меня спросит?
   - Я уверена. Он спрашивал меня,  когда  мы  возвращались  от  Элизабет.
Сестре я все объяснила. А твоему отцу сказала, что ничего не знаю.
   - Вы думаете, он меня спросит,  когда  заметит...  когда  заметит?..  -
Кэтрин не договорила.
   - Чем больше он заметит, тем неприятнее будет  себя  вести,  -  сказала
тетушка.
   - Я постараюсь, чтобы он заметил как можно меньше! - объявила Кэтрин.
   - Скажи ему, что ты по-прежнему помолвлена.
   - Я и вправду помолвлена, - проговорила Кэтрин, закрывая  перед  теткой
дверь.
   Она бы не сказала этого два дня спустя - во  вторник,  например,  когда
наконец получила письмо, от Мориса Таунзенда. Это было весьма  пространное
послание (пять листов большого формата), присланное  из  Филадельфии;  это
было объяснение, и объяснялось  в  нем  множество  предметов,  главным  же
образом  -  причины,  побудившие  автора  письма  воспользоваться  срочной
"деловой" поездкой, чтобы попытаться изгнать из своего сердца  образ  той,
чей жизненный путь ему довелось пересечь и -  увы!  -  усыпать  обломками.
Полностью преуспеть в своих попытках он не рассчитывал,  но,  несмотря  на
это, обещал никогда больше не становиться между ее великодушным сердцем  -
с одной стороны - и ее блестящим будущим и дочерним долгом - с  другой.  В
конце письма он выражал опасение, что дела вынудят его путешествовать  еще
несколько месяцев, а также надежду, что, когда им обоим удастся свыкнуться
с неизбежной переменой в их отношениях  (пусть  даже  на  это  потребуются
годы), они встретятся как друзья, как товарищи по страданию, как невинные,
но благоразумные  жертвы  неумолимого  закона,  управляющего  человеческим
обществом. Пусть жизнь ее будет покойна и счастлива  -  таково  величайшее
желание того, кто еще смеет подписаться "покорнейший слуга".  Письмо  было
составлено превосходно, и, когда утихла первая  жгучая  боль,  которую  ей
причинил бесстрастный тон письма и его горький  смысл,  Кэтрин,  хранившая
письмо много лет, сумела оценить изящество его стиля. А пока - и  довольно
долго - ее поддерживала только растущая день ото дня решимость  не  искать
участия у своего отца.
   Доктор выждал неделю, а потом в одно  прекрасное  утро,  в  час,  когда
Кэтрин редко видела его, вошел вдруг в гостиную. Он хорошо рассчитал время
и застал дочь одну. Она сидела за вышиванием, и  он  вошел  и  остановился
против нее; он собирался выходить - уже надел  шляпу  и  теперь  натягивал
перчатки.
   - Мне кажется, я ничем не заслужил  твоего  неуважения,  -  сказал  он,
помолчав.
   - Не знаю, чем я тебе не угодила, - сказала Кэтрин, не поднимая глаз от
работы.
   - Ты, видимо, совсем забыла о просьбе, с которой я обратился к  тебе  в
Ливерпуле, перед отплытием; я просил  заранее  предупредить  меня  о  том,
когда ты намерена покинуть мой дом.
   - Я его еще не покидаю! - сказала Кэтрин.
   - Но ты собираешься это сделать и дала мне понять, что твой  отъезд  не
за горами. Больше того, телесно ты еще здесь,  но  в  мыслях  уже  далеко.
Душою ты живешь  со  своим  будущим  супругом  и  так  мало  уделяешь  нам
внимания, словно и впрямь уже поселилась под супружеским кровом.
   - Я постараюсь быть повеселее! - сказала Кэтрин.
   - У тебя есть основания веселиться; чего тебе еще желать!  Ты  выходишь
замуж за блестящего молодого человека и  вдобавок,  наверное,  испытываешь
удовлетворение оттого, что  тебе  удалось  настоять  на  своем;  по-моему,
судьба улыбается тебе!
   Кэтрин встала; она  задыхалась.  Однако  она  неторопливо  и  аккуратно
сложила вышивание, не поднимая пылающего лица. Отец ее  стоял  на  прежнем
месте; она надеялась, что он уйдет, но он натянул перчатки, застегнул их и
заложил руки за спину.
   - Мне бы хотелось знать, когда именно опустеет мой дом, - продолжал он.
- Твоя тетка покинет его вслед за тобой.
   Наконец она подняла глаза и  долго  молча  смотрела  на  отца;  вопреки
гордому решению Кэтрин, во взгляде ее читалась та  самая  мольба,  которую
она старалась скрыть. Глаза ее встретились с бесстрастными серыми  глазами
отца, и он снова спросил:
   - Так что же - завтра? На будущей неделе? Или через неделю?
   - Я остаюсь! - сказала Кэтрин.
   Доктор удивленно поднял брови.
   - Жених пошел на попятный?
   - Я расторгла свою помолвку.
   - Расторгла?
   - Я попросила его покинуть город, и он надолго уехал.
   Доктор был разочарован и удивлен, но разрешил свое  недоумение,  сказав
себе,  что  дочь  попросту  искажает  -  по  простительным,  если  угодно,
причинам, но все же искажает  -  факты;  и  он  излил  свое  разочарование
(разочарование   человека,   лишившегося   торжества,   на   которое    он
рассчитывал), спросив Кэтрин:
   - И как же он принял свою отставку?
   - Не знаю! - ответила Кэтрин уже не столь изобретательно, как прежде.
   - То есть тебе это безразлично? Ты жестока; ведь ты сама так долго  его
поощряла и играла им.
   Доктору все-таки удалось взять реванш.



32

   До сей поры наша  повесть  двигалась  неторопливым  шагом,  но  теперь,
приближаясь к концу, ей придется  совершить  большой  скачок.  С  течением
времени доктору, пожалуй, стало казаться, что версия разрыва между  Кэтрин
и Морисом Таунзендом, которую предложила ему  дочь  и  которую  он  сперва
посчитал пустой  бравадой,  подтверждается  дальнейшими  событиями.  Морис
исчез так надолго и скрывался так упорно, что можно было  подумать,  будто
он умер от неразделенной любви; а Кэтрин,  видимо,  глубоко  похоронила  в
памяти свой роман - словно она оборвала его по собственной воле. Мы знаем,
что Кэтрин нанесли глубокую и неизлечимую рану, но  доктор  не  мог  этого
знать. Его, конечно, разбирало любопытство, и он многое  отдал  бы,  чтобы
выяснить истину: но дознаться до правды ему было  не  суждено,  и  в  этом
состояло его наказание - наказание за то, что он  с  такой  несправедливой
иронией относился к дочери. В том, что Кэтрин оставила  его  в  неведении,
тоже была немалая доля иронии, да и все остальные будто вступили с  ней  в
сговор. Миссис Пенимен ничего не объяснила брату - отчасти потому, что  он
ее ни о чем не спрашивал (поскольку не относился к ней серьезно),  отчасти
же потому, что она тешила себя надеждой отомстить  брату  за  обвинения  в
сводничестве, изводя его молчанием  и  притворяясь,  будто  ей  ничего  не
известно. Доктор  несколько  раз  навещал  миссис  Монтгомери,  но  миссис
Монтгомери нечего было ему сообщить. Она знала лишь, что помолвка ее брата
расстроилась, и, так как теперь мисс Слоупер не грозила никакая опасность,
миссис Монтгомери старалась ничем не компрометировать Мориса. Прежде она -
пусть невольно - позволила себе  такое  лишь  оттого,  что  пожалела  мисс
Слоупер; но теперь она мисс Слоупер не жалела - вовсе  не  жалела.  Прежде
Морис ничего не рассказывал сестре о своих отношениях с Кэтрин -  и  после
разрыва тоже ничего не рассказывал. Он вечно был в отъезде и  писал  очень
редко;  она  считала,  что  он  переехал  в  Калифорнию.  После   недавней
катастрофы миссис Олмонд, по выражению сестры, горячо "взялась" за Кэтрин;
но, хотя племянница была ей очень признательна за ее доброту,  тайн  своих
она тетке не выдала, и эта милая дама не могла  удовлетворить  любопытство
доктора. Впрочем, если бы миссис Олмонд и  могла  поведать  брату  скрытые
обстоятельства печальной  истории  любви  его  дочери,  она  предпочла  бы
оставить его в неведении и получила бы от этого известное  удовлетворение,
ибо в то время она не во всем была согласна  с  ним.  О  том,  что  Кэтрин
жестоко обманули, миссис Олмонд догадалась сама (миссис Пенимен ни  о  чем
не рассказала сестре, не решившись  предложить  ей  пресловутую  версию  о
благородных побуждениях молодого человека,  хотя  для  Кэтрин  эта  версия
была, по ее мнению, достаточно убедительна); а догадавшись, миссис  Олмонд
объявила, что брат недопустимо равнодушен к былым  и  нынешним  страданиям
бедной  Кэтрин.  Доктор  Слоупер  выстроил  теорию,  а  свои   теории   он
пересматривал редко. Союз Кэтрин и Мориса  Таунзенда  был  бы  прискорбным
событием, и Кэтрин счастливо избежала  его.  Стало  быть,  нет  причин  ее
жалеть; сокрушаться же вместе с нею значило бы  признать,  что  она  имела
право строить планы касательно сего молодого человека.
   - Я с самого начала решил пресечь эту затею и не изменил своей позиции,
- сказал доктор. - Не вижу в этом никакой  жестокости  и  буду  стоять  на
своем до конца.
   Миссис Олмонд не раз отвечала ему на это, что, если  Кэтрин  порвала  с
неподходящим женихом, она заслуживает похвалы и что  отец  должен  оценить
усилия, которые сделала над собой девушка,  чтобы  понять  и  принять  его
мудрость.
   - Я вовсе не уверен, что она порвала с ним, -  отвечал  доктор.  -  Мне
кажется невероятным, что, два года проупрямившись, точно ослица, она вдруг
в один прекрасный день поумнела. Гораздо вероятнее, что это  он  порвал  с
ней.
   - Тем более ты должен быть помягче с нею.
   - Я с нею мягок. Но плакать от жалости я не умею. Я не могу лить  слезы
над  благоприятным  поворотом  ее  судьбы,  ради   того   чтобы   казаться
милосердным.
   - Ты не умеешь сочувствовать, - сказала миссис Олмонд, - и  никогда  не
умел. Права она или виновата, она ли с ним  порвала,  или  он  с  ней,  но
одного взгляда  достаточно,  чтобы  понять,  как  страдает  ее  израненное
сердце.
   - Бередить раны и даже поливать их слезами - вовсе не значит  облегчать
страдания. Мое дело оградить ее от новых ударов, и я исполню это  со  всей
тщательностью.  Меня,  однако,  удивляют  твои  слова:  Кэтрин  совсем  не
производит впечатление девицы, ищущей снадобья от сердечных мук. Наоборот,
мне кажется, сейчас она веселее, чем когда этот красавец  ходил  к  нам  в
дом. Она здорова и счастлива,  хорошо  выглядит,  нормально  ест,  спит  и
гуляет и, как обычно, неуемно наряжается. Вечно  вяжет  себе  какую-нибудь
сумочку или вышивает  платок  -  и,  кажется,  изготовляет  их  с  прежним
проворством. Она не очень разговорчива; но ей  и  прежде  не  о  чем  было
говорить. Она оттанцевала и теперь уселась отдохнуть. Я подозреваю, что, в
общем, она этому даже рада.
   - Так люди радуются,  когда  им  ампутируют  раздавленную  ногу.  После
операции им, несомненно, становится легче.
   - Это ты Таунзенда сравниваешь с раздавленной ногой? Уверяю тебя, он не
раздавлен. Кто угодно, но только не он. Он жив, здоров и  невредим  -  вот
что не дает мне покоя.
   - Тебе хотелось бы уничтожить его? - спросила миссис Олмонд.
   - Весьма. Я допускаю, что все это уловка.
   - Уловка?
   - Что они сговорились между собой; как сказал бы француз - Il fait mort
[он притворился мертвым (фр.)]; но  исподтишка  он  наблюдает.  Можешь  не
сомневаться, он сжег не все свои корабли, а оставил один про запас,  чтобы
вернуться, как только я умру. Поставит снова парус и по  прибытии  женится
на Кэтрин.
   - Интересно, что ты способен обвинить свою единственную  дочь  в  таком
чудовищном лицемерии, - сказала миссис Олмонд.
   - Какая разница -  единственную  или  нет?  Лучше  обвинить  одну,  чем
дюжину. Но я никого не обвиняю. Кэтрин отнюдь не лицемерна, и я утверждаю,
что она даже не притворяется страдалицей.
   Временами доктор  отступал  от  своей  теории  "уловки",  но  регулярно
возвращался к ней; однако можно сказать, что, по мере того как он  старел,
теория эта - а с нею и убеждение, что Кэтрин здорова и  счастлива,  -  все
прочнее утверждалась в его сознании. Если в первые  годы  после  несчастья
дочери он не видел оснований считать ее несчастной жертвой разбитой любви,
то, естественно, не находил их и позднее, когда она снова обрела  душевное
равновесие. Он не мог не признать, что если Кэтрин и  Морис  действительно
ждут его смерти, то по крайней мере они ждут  терпеливо.  Иногда  до  него
доходили слухи о возвращении Мориса, но подолгу тот в Нью-Йорке не жил и -
насколько было известно доктору - в сношения с Кэтрин  не  входил.  Доктор
был уверен, что они ни разу не встречались, и имел причины  полагать,  что
Морис не пишет девушке. За  письмом,  о  котором  уже  упоминалось  здесь,
последовали - с большими интервалами - еще два;  но  ни  на  одно  из  них
Кэтрин не ответила. Однако доктор не мог не заметить также, что она упрямо
отказывала всем другим женихам. Нельзя сказать, чтобы их  было  много,  но
они  появлялись  достаточно  регулярно,  так  что  отец  имел  возможность
убедиться в постоянстве ее отношения к замужеству. Кэтрин отказала некоему
вдовцу - добряку с солидным капиталом и  тремя  дочерьми  (он  считал  это
своим достоинством, так как слышал, что Кэтрин любит детей). Она  осталась
равнодушна  и  к  ухаживаниям   толкового   молодого   адвоката,   который
рассчитывал  на  обширную  практику,  слыл  приятнейшим  человеком  и  был
достаточно умен, чтобы понять, что Кэтрин  будет  ему  лучшей  женой,  чем
любая из молодых и привлекательных нью-йоркских невест. Мистер Макалистер,
вдовец, желая "вступить в брак по расчету", избрал Кэтрин,  угадав  в  ней
будущую прекрасную хозяйку и достойную мать. А Джон Ладлоу, бывший на  год
моложе Кэтрин и пользовавшийся репутацией завидного жениха,  не  на  шутку
влюбился в нашу героиню. Кэтрин, однако, не удостоила его вниманием и даже
откровенно дала ему понять, что предпочла бы видеть его не так  часто.  Он
потом утешился и женился на девице совсем  другого  склада  -  некой  мисс
Стертвант, чьи прелести не ускользнули бы и от самого рассеянного взгляда.
Все эти события происходили, когда  Кэтрин  было  за  тридцать  и  ее  уже
считали старой девой. Отец  предпочел  бы  видеть  ее  замужем  и  однажды
выразил надежду, что она перестанет привередничать. "Мне бы хотелось перед
смертью убедиться, что ты  вышла  за  честного  человека",  -  сказал  он.
Произошло это вскоре после того, как Джон Ладлоу был вынужден снять  осаду
- хотя доктор и советовал ему не отступаться.  Больше  доктор  не  пытался
повлиять на Кэтрин - считалось, что он не из тех, кого тревожит, когда  их
дочери засиживаются в девках. На самом же деле тревога посещала его  чаще,
чем он это выказывал, и в иные времена он даже чувствовал уверенность, что
Морис Таунзенд прячется где-то неподалеку. "Иначе отчего  она  не  выходит
замуж? - спрашивал себя доктор. - Как ни скуден ее ум,  она  не  может  не
понимать, для чего предназначила ее природа". Между тем  Кэтрин  сделалась
примерной  старой  девой:  обзавелась  привычками,  придерживалась  своего
собственного распорядка, помогала благотворительным обществам,  приютам  и
больницам и вообще жила спокойно, уверенно и скромно. Однако существование
ее, помимо гласной стороны (если можно говорить о гласности  применительно
к застенчивой и одинокой женщине, для которой сама идея огласки связана со
всякими ужасами), имело и другую, негласную сторону. Сама Кэтрин  главными
событиями своей жизни считала то, что  Морис  Таунзенд  насмеялся  над  ее
любовью, а отец эту  любовь  задушил.  Эти  события  ничто  уже  не  могло
изменить; они были всегда с ней, как ее имя,  ее  возраст,  ее  некрасивое
лицо. Ничто  не  могло  загладить  обиды,  которую  нанес  ей  Морис,  или
облегчить страдания, которым он подверг ее, и ничто не  могло  вернуть  ей
прежнего преклонения перед