ем.
   И он снова завершил свою речь вкрадчивой докторской улыбкой.
   Миссис Монтгомери, однако, не улыбалась ему в ответ. Было ясно,  что  к
просьбе доктора она может отнестись лишь с величайшей серьезностью.
   - Не так-то просто это сделать, - проговорила она наконец.
   - Несомненно. И было бы нечестно с моей стороны не напомнить вам о  тех
благах, которые достанутся будущему мужу моей дочери. Наследство,  которое
оставила ей мать, приносит Кэтрин десять тысяч в  год;  вдобавок,  если  я
одобрю ее брак, она после моей смерти будет получать  еще  около  двадцати
тысяч.
   Миссис Монтгомери с большим вниманием выслушала отчет доктора о будущем
баснословном  богатстве  его  дочери;  никогда  прежде  ей  не  доводилось
слышать, чтобы люди с такой легкостью говорили о тысячных суммах. Она даже
слегка покраснела от возбуждения и тихонько сказала:
   - Ваша дочь будет настоящая богачка.
   - Вот именно - то-то и беда.
   - И если Морис женится на ней, он... он... - она испуганно замолчала.
   - Будет распоряжаться всеми этими деньгами? Никоим  образом.  Он  будет
распоряжаться только десятью тысячами, которые Кэтрин ежегодно получает от
материнского  наследства.  Мое  же  состояние,  заработанное   многолетним
трудом,  все  до  последнего  цента  будет  завещано  моим  племянникам  и
племянницам.
   Тут миссис Монтгомери опустила глаза и некоторое время сидела, уставясь
на соломенные коврики, устилавшие пол ее гостиной.
   - Вы, наверное, считаете, - улыбнулся доктор,  -  что  с  моей  стороны
дурно так поступать с вашим братом?
   - Вовсе нет. Такое богатство и не должно доставаться людям просто  так,
в приданое за женой. По-моему, это было бы неправильно.
   - Это было бы вполне правильно - каждый старается  получить  как  можно
больше. Но как бы ни старался ваш брат, моих денег  он  не  получит.  Если
Кэтрин выйдет замуж без моего согласия, я не оставлю ей ни цента.
   - Вы в этом уверены? - спросила миссис Монтгомери, подняв глаза.
   - Так же уверен, как в том, что я здесь сижу!
   - Даже если она станет чахнуть от любви к нему?
   - Даже если она совсем зачахнет и превратится в тень, что маловероятно.
   - А Морис об этом знает?
   - Я с величайшим удовольствием ему об этом сообщу! - воскликнул доктор.
   Миссис Монтгомери снова задумалась, а ее гость, вполне готовый к  тому,
что визит затянется, засомневался: глаза-то у нее честные, но, может быть,
она все же подыгрывает брату? В то же время доктору  было  немного  стыдно
причинять этой женщине такие мучения, и его тронула  покорность,  с  какою
миссис Монтгомери их принимала. "Если она мошенница, - думал доктор, - она
теперь должна рассердиться. Разве что она ведет  совсем  уж  тонкую  игру.
Нет, маловероятно, что она способна на такие тонкости".
   - Да чем же Морис вам  так  не  нравится?  -  очнулась  наконец  миссис
Монтгомери.
   - В качестве приятеля или собеседника он  мне  нравится.  По-моему,  он
славный малый, и я уверен, что говорить с ним - большое  удовольствие.  Но
вот как зять он мне не  нравится.  Если  бы  от  зятя  требовалось  только
участие в семейных трапезах, я бы сказал, что лучше вашего брата никого не
сыскать - сотрапезник он великолепный. Но ему  придется  исполнять  еще  и
другие обязанности: ведь главное - чтобы он взял на  себя  заботу  о  моей
дочери, которая на редкость плохо умеет о себе  позаботиться.  Вот  тут-то
мистер Таунзенд и не подходит. Признаюсь, у меня нет о нем никаких  данных
- всего лишь впечатления; но я привык  доверять  своим  впечатлениям.  Вы,
конечно,  имеете  полное  право  их  опровергнуть.  По-моему,  он  человек
эгоистичный и легкомысленный.
   Глаза миссис Монтгомери слегка округлились, и доктору показалось, что в
них вспыхнуло восхищение.
   - Удивительно, как вы догадались, что он эгоист! - воскликнула она.
   - По-вашему, он это умело скрывает?
   - Да, очень, - сказала миссис Монтгомери.  -  К  тому  же,  -  поспешно
добавила она, - мы все, наверное, немного эгоисты.
   - Согласен; но я знавал  людей,  которые  скрывают  свой  эгоизм  более
умело, чем ваш брат. У меня есть, знаете  ли,  привычка  делить  людей  на
категории, на типы, и это очень помогает. Я, может быть, и ошибаюсь насчет
личных качеств вашего брата, но к какому типу  он  относится,  я  понял  с
первого взгляда.
   - Он очень красив, - сказала миссис Монтгомери.
   Доктор внимательно посмотрел на нее.
   - Все вы, женщины, одинаковы, - сказал он. -  Брат  ваш  принадлежит  к
тому типу мужчин, которые были созданы вам  на  погибель,  а  вы  созданы,
чтобы стать их прислужницами и жертвами. Признак  мужчин  этого  типа:  их
решимость - твердая, подчас устрашающая  и  непреклонная  -  принимать  от
жизни только приятное, а делают они свою жизнь  приятной  чаще  всего  при
помощи слабого пола. Подобные люди всегда стараются  заставить  других  на
себя  трудиться;  они  живут  на  счет  безрассудно  влюбленных,  на  счет
преданных, на счет преклоняющихся, и в девяноста девяти случаях из  ста  -
это женщины. Прежде всего такие молодчики настаивают на том, что  страдать
за них должны другие; а  женщины,  как  вам  известно,  умеют  это  делать
превосходно. - Доктор  сделал  паузу  и  внезапно  закончил:  -  Уж  вы-то
настрадались из-за своего брата!
   Финал его речи был, как  я  сказал,  внезапным;  но  он  был  тщательно
продуман. Доктор испытал разочарование, не обнаружив  в  доме  полненькой,
уютненькой  миссис  Монтгомери   явных   следов   лишений,   которым   она
подвергается из-за безнравственности Мориса Таунзенда; однако он  объяснил
это не тем, что молодой человек щадит свою сестру, а тем,  что  она  умело
перевязала свои раны: спрятала свою боль за крашеной печкой, за гравюрами,
одетыми в кисею, под аккуратным поплиновым платьем; но сумей  он  нащупать
больное место, и она вздрогнет и выдаст себя.  Фраза  доктора,  которую  я
здесь привел, была попыткой неожиданно коснуться  раны  -  и  попытка  эта
отчасти увенчалась успехом. Глаза миссис  Монтгомери  увлажнились,  и  она
гордо вскинула голову.
   - Не понимаю, как вы это определили! - воскликнула она.
   - При помощи  одного  философского  приема  -  так  называемого  метода
индукции. За вами всегда  остается  право  мне  возразить.  Ответьте  мне,
однако, на один вопрос: ведь вы даете деньги своему брату? Я думаю, вы мне
ответите.
   - Да, - ответила миссис Монтгомери, - я даю ему деньги.
   - Хотя у вас их совсем не так много, верно?
   Она помолчала.
   - Если вы желаете услышать  признание  в  бедности,  извольте,  мне  не
трудно: я очень бедна.
   -  Я  бы  никогда  не  догадался  об  этом  по  вашему...   по   вашему
очаровательному домику, - сказал доктор. - Я знаю  от  своей  сестры,  что
доходы у вас скромные, а семья большая.
   - У меня пятеро детей, - заметила миссис Монтгомери. - Но, к счастью, я
в состоянии дать им приличное воспитание.
   - Еще бы - с вашей преданностью, с вашим трудолюбием.  Ваш  брат,  надо
думать, пересчитал ваших детей?
   - Пересчитал?
   - Я хочу сказать, он знает, что у вас их пятеро? Он сказал мне, что это
он их воспитывает.
   Миссис Монтгомери удивленно посмотрела на доктора.
   - Ах, да, - спохватилась она наконец, - он их учит... испанскому.
   Доктор рассмеялся.
   - Для вас это, наверное, большое облегчение! Брат, конечно, знает  и  о
том, что ваши средства ограничены.
   - Я не раз говорила ему об этом! - воскликнула миссис  Монтгомери,  уже
не  сдерживая  своих  чувств.  В  проницательности  доктора  она,  видимо,
находила какое-то утешение.
   - Стало быть, он часто подает  вам  повод  для  этого;  иными  словами,
частенько тянет из вас денежки. Простите, что я  так  грубо  выражаюсь;  я
просто отмечаю факт. Я не спрашиваю, сколько он уже получил от вас, это не
мое дело. Мои подозрения подтвердились, я выяснил то, что хотел знать. - И
доктор встал, неторопливо разглаживая ворс своей шляпы. - Ваш  брат  живет
на ваш счет, - закончил он, стоя подле своего кресла.
   Миссис Монтгомери быстро поднялась, не сводя с  рук  доктора  какого-то
завороженного взгляда. И вдруг довольно непоследовательно заявила:
   - Я никогда не жаловалась на него!.
   - Не оправдывайтесь, в этом нет нужды - вы его не предали. Но мой совет
вам - не давайте ему больше денег.
   - Неужели вы не понимаете, что мне только на пользу, если он женится на
богатой невесте? - сказала миссис Монтгомери. - Раз он, как  вы  говорите,
живет на мой счет, я должна желать поскорее от него  избавиться.  А  мешая
ему жениться, я еще больше затрудняю свое положение.
   - Мне бы очень хотелось как-нибудь _облегчить_ ваше положение, - сказал
доктор. - Отказавшись снять с ваших плеч заботу  о  мистере  Таунзенде,  я
обязан по крайней мере помочь вам справляться с этой ношей. И если  вы  не
против, я позволю себе внести пока некоторую  сумму  в  счет  издержек  на
вашего брата.
   Глаза миссис Монтгомери расширились; сперва она  подумала,  что  доктор
шутит; потом поняла, что он говорит всерьез,  и  ее  охватило  мучительное
смятение.
   - Я, наверное, должна очень на вас обидеться, - прошептала она.
   - Потому что я предложил вам деньги? Это предрассудок, - сказал доктор.
- Разрешите мне снова навестить вас, и тогда мы обо всем  поговорим.  Ваши
дети ведь не все, наверное, мальчики?
   - У меня две дочки, - сказала миссис Монтгомери.
   - Ну вот, когда они подрастут и начнут подумывать о замужестве, вы сами
увидите, как вас будет заботить нравственность  их  будущих  мужей.  И  вы
поймете, почему я к вам пришел.
   - О нет, Морис не безнравственный, вы не должны так думать!
   Доктор сложил руки на груди и поглядел на миссис Монтгомери.
   - Я бы очень хотел услышать кое-что из ваших уст... услышать просто для
своего нравственного удовлетворения. Я бы  хотел  услышать,  что  Морис  -
законченный эгоист.
   Это прозвучало с  четкостью  и  весомостью,  свойственными  всем  речам
доктора Слоупера, и несчастной, растерянной миссис Монтгомери  почудилось,
будто слова доктора обрели плоть. Какое-то  мгновение  она  их  созерцала,
затем отвернулась.
   - Ах, сэр, вы меня убиваете! - воскликнула она. - Все же он мой  родной
брат, и он так талантлив, так талантлив...
   Тут голос миссис Монтгомери задрожал, и она неожиданно разрыдалась.
   - Он чрезвычайно талантлив, - сказал доктор, - и мы  должны  найти  его
талантам достойное применение. - Тут  он  почтительнейше  извинился  перед
хозяйкой за то, что так расстроил ее.  -  Все  это  ради  моей  Кэтрин,  -
закончил он. - Вам надо познакомиться с ней, тогда вы поймете.
   Миссис Монтгомери вытерла слезы и зарделась, смущенная тем, что пролила
их.
   - Да, я бы очень хотела познакомиться с вашей дочерью, - ответила  она,
и вдруг у нее вырвалось: - Не позволяйте ей выходить за Мориса!
   Слова эти - "не позволяйте ей выходить за Мориса!" - музыкой звучали  в
ушах  доктора,  когда  он  выходил  на  улицу.   Они   доставили   доктору
нравственное удовлетворение, о котором  он  только  что  говорил,  и  были
особенно ценны потому, что недешево обошлись несчастной миссис Монтгомери:
ведь ей пришлось поступиться семейной честью.



15

   То, как держалась Кэтрин, ставило  доктора  в  тупик;  безропотность  в
столь  критический  для   ее   сердечной   жизни   момент   казалась   ему
противоестественной. После сцены в кабинете, накануне  встречи  доктора  с
Морисом, Кэтрин не заговаривала с отцом, и даже неделю спустя поведение ее
оставалось вполне обычным. Оно не давало доктору повода пожалеть  дочь,  и
он был  даже  немного  разочарован,  не  находя  предлога  загладить  свою
резкость каким-нибудь великодушным поступком, который возместил бы  Кэтрин
ее утрату. Он подумал было  предложить  ей  поездку  в  Европу,  но  решил
оставить это на случай, если  дочь  примется  молча  укорять  его.  Доктор
предполагал, что она легко и быстро овладеет искусством молчаливых укоров,
но, к своему удивлению, так  и  не  подвергся  безмолвным  атакам.  Кэтрин
ничего ему не говорила - ни прямо, ни обиняками, - а поскольку она  вообще
не  отличалась  словоохотливостью,  то   и   молчаливость   ее   не   была
красноречивой. Притом бедняжка вовсе не дулась - для таких  уловок  ей  не
хватало сценических данных, - а просто  выказывала  крайнюю  терпеливость.
Разумеется, Кэтрин размышляла о своем положении,  и  размышляла  спокойно,
бесстрастно, вознамерившись стойко перенести все испытания.
   "Она меня не ослушается", - решил доктор и затем добавил про себя,  что
его дочери явно не хватает характера.
   Не  знаю,  может  быть,   доктор   надеялся   встретить   чуть   больше
сопротивления с ее стороны и чуть больше поразвлечься, преодолевая его; во
всяком случае, он снова, как не раз прежде, подумал, что хотя отцовство  и
доставляет иногда тревожные минуты, в целом  это  не  такая  уж  волнующая
роль.
   Меж  тем  Кэтрин  сделала  совсем  другое   открытие:   она   явственно
почувствовала, сколько душевного волнения кроется в том,  чтобы  стараться
быть хорошей дочерью. У нее появилось совсем новое ощущение, которое можно
было, пожалуй, определить как напряженное ожидание своих будущих действий.
Она словно наблюдала за собой со стороны и гадала: что-то я  теперь  стану
делать? Она будто раздвоилась, и это ее второе, только  что  родившееся  я
возбуждало естественное любопытство, так как  его  механизм  был  ей  пока
незнаком.
   Прошло несколько дней, и однажды отец, целуя Кэтрин, сказал:
   - Я рад, что у меня такая хорошая дочь.
   - Я стараюсь быть хорошей, - ответила она, не глядя на отца и зная, что
совесть ее не вполне чиста.
   - Если тебе хочется  сказать  мне  что-нибудь,  не  откладывай.  Совсем
незачем все время молчать. Я не хотел  бы,  разумеется,  с  утра  до  ночи
обсуждать мистера Таунзенда, но когда у тебя будет что сказать о нем, я  с
удовольствием выслушаю.
   - Спасибо, - отозвалась Кэтрин. - Мне сейчас нечего сказать.
   Он не спрашивал у нее, виделась ли она опять с Морисом, ибо был уверен,
что если бы такое свидание состоялось, она сама рассказала бы ему об этом.
Кэтрин действительно не виделась больше с молодым  человеком,  она  только
написала ему длинное  письмо.  По  крайней  мере  ей  самой  оно  казалось
длинным;  добавим,  что  и  молодому  человеку  письмо   тоже   показалось
длинноватым; в нем было пять страниц, исписанных  чрезвычайно  аккуратным,
красивым почерком. У Кэтрин был прекрасный  почерк,  и  она  даже  немного
гордилась им. Она очень любила переписывать  отрывки  из  книг  и  хранила
несколько  тетрадей,  свидетельствовавших  об  этом  ее  таланте;  в  один
блаженный день, когда она  с  особой  остротой  почувствовала,  как  много
значит для своего возлюбленного, эти тетради были ему показаны. В письме к
Морису Кэтрин сообщала о желании отца, чтобы они  больше  не  виделись,  и
умоляла молодого человека не приходить, пока она не "примет окончательного
решения". Морис ответил страстным посланием, в котором просил "ради  всего
святого" объяснить, какое еще решение ей нужно принять; разве она  не  все
решила две недели назад, и неужели ей может прийти на ум оставить его?  Уж
не намерена ли она сдаться при первом же постигшем  их  испытании,  и  это
после всех клятв в верности,  которыми  они  обменялись?  Затем  следовало
описание  его  разговора  с  доктором  -  описание,  не  по  всем  пунктам
совпадавшее с нашим. "Он был в ужасном гневе, - сообщил  Морис,  -  но  вы
знаете мое умение владеть собой. Я напряг все свои силы, памятуя,  что  от
меня зависит освободить вас из жестокого плена". Кэтрин ответила  запиской
в три строки: "Мне очень тяжело; не сомневайтесь в моей  любви,  но  дайте
мне время: я должна подождать, подумать". Мысль о том,  чтобы  вступить  в
сражение с отцом, противопоставить его воле свою, бременем  лежала  на  ее
душе и сковывала ее  душевные  порывы;  так  тяжкий  груз  сковывает  наши
движения. Ей вовсе не приходило в голову оставить своего возлюбленного, но
она с самого начала старалась уверить себя  в  том,  что  найдется  мирный
выход из затруднительного положения. Уверения эти были весьма туманны, ибо
отнюдь не содержали надежды на то, что отец переменит свое решение. Просто
Кэтрин полагала, что  если  она  постарается  быть  очень,  очень  хорошей
дочерью, то все как-нибудь уладится. А быть хорошей дочерью  значило  быть
терпеливой, внешне покорной, не судить отца слишком строго и не  поступать
ему наперекор. "Может быть, и правильно,  что  у  него  такое  мнение",  -
думала Кэтрин, не допуская,  разумеется,  мысли,  что  доктор  справедливо
расценил мотивы, побудившие Мориса просить ее руки, а  имея  в  виду,  что
добросовестным родителям, вероятно, положено  быть  недоверчивыми  и  даже
несправедливыми.  Наверное,  и  вправду  есть  на  свете  люди  с  дурными
качествами, вроде тех, которые ее отец числил за Морисом, и раз существует
хоть малейший риск, что Морис  окажется  одним  из  этих  злодеев,  доктор
правильно делает, что принимает это во внимание. Ведь он  не  видел  того,
что видела Кэтрин, - не видел, как любовь и  искренность  сияют  в  глазах
Мориса Таунзенда. Но небо в надлежащий срок рассеет  заблуждения  доктора.
Кэтрин весьма  уповала  на  вмешательство  небесных  сил  и  предоставляла
провидению решать за нее сию проблему. Кэтрин и не помышляла о том,  чтобы
самой  рассеять  заблуждения  отца;  даже  в  своей  несправедливости   он
оставался на  недосягаемой  для  нее  высоте;  он  был  прав,  даже  когда
ошибался. Кэтрин могла лишь постараться быть хорошей,  и  если  она  будет
очень хорошей, провидение найдет способ примирить благородные  заблуждения
отца и ее благую веру в счастливый  исход,  примирить  строгое  соблюдение
дочернего долга и счастье обладать любовью Мориса Таунзенда.
   Бедняжка Кэтрин  была  бы  рада  возложить  надежды  на  помощь  миссис
Пенимен,  но  если  небесам  и  угодно   было   просветить   доктора,   то
посредничество этой дамы ничуть не  облегчало  задачи  провидения:  миссис
Пенимен пришелся по  душе  сумрак,  сгустившийся  вокруг  нашей  маленькой
сентиментальной драмы, и рассеивать его было вовсе не в ее  интересах.  Ей
хотелось сделать сюжет еще более  драматическим,  и  наказы,  которые  она
давала племяннице, вели - в ее воображении - как раз к такому  результату.
Советы ее были  весьма  туманны,  притом  сегодняшний  совет  противоречил
вчерашнему; но все они были  продиктованы  страстным  желанием  подвигнуть
Кэтрин на какой-нибудь необычайный поступок.
   - Тебе надо действовать, дорогая  моя;  в  твоем  положении  главное  -
действовать, - говорила миссис Пенимен, считавшая, что племянница попросту
не умеет использовать свои возможности.  В  глубине  души  миссис  Пенимен
надеялась, что девушка тайно обвенчается с Морисом Таунзендом, а сама  она
предстанет в роли  дуэньи  или  компаньонки  невесты.  Она  рисовала  себе
венчание в какой-нибудь подземной часовне  (сыскать  подземную  часовню  в
Нью-Йорке  было  бы  нелегко,  но  такие  пустяки  не  охлаждали   пылкого
воображения миссис Пенимен) и представляла себе, как  потом  стремительный
кабриолет унесет грешную чету (ей нравилось называть бедняжку Кэтрин и  ее
поклонника грешной четой) в убогую хижину  на  окраине,  куда  она  -  под
густой вуалью - станет совершать тайные поездки; в их жизни наступит  пора
романтической бедности, в продолжение  которой  миссис  Пенимен  будет  их
земным провидением, их заступницей, их доверенным лицом,  их  единственным
средством связи с окружающим  миром;  затем  наконец  состоится  эффектная
сцена примирения молодых супругов с  ее  братом,  в  которой  сама  миссис
Пенимен  каким-то  образом  окажется  центральной  фигурой.  Она  пока  не
решилась предложить такой план Кэтрин, но  уже  попыталась  прельстить  им
Мориса Таунзенда. Миссис Пенимен ежедневно  писала  к  молодому  человеку,
сообщая ему о положении дел на Вашингтонской площади. Посколь