вновь складывала его, Литлмор воскликнул, что  в  жизни  еще  не  слыхивал
ничего подобного.
   - Это очень грустное письмо... это мольба о помощи,  -  сказала  миссис
Долфин. - Весь его смысл в том, что она хочет повидаться с тобой.  Она  не
пишет этого прямо, но я читаю между строк. Да она и говорила мне,  что  ей
крайне необходимо тебя увидеть. Уверяю тебя: поехать к ней -  твой  прямой
долг.
   - Поехать, чтобы поносить Нэнси Бек?
   - Поезжай и превозноси ее, если хочешь!  -  Весьма  неглупый  ответ  со
стороны миссис Долфин, но ее брата не так-то легко было поймать. Он отнюдь
не разделял ее взгляда на то, что является  его  долгом,  и  категорически
отказался переступить порог дома ее светлости.
   - Тогда она сама приедет к тебе, - решительно сказала миссис Долфин.
   - Что ж, я скажу ей, что Нэнси Бек - ангел.
   - Если ты можешь сказать это положа руку на сердце, леди  Димейн  будет
счастлива слышать твои слова, - ответила ему миссис Долфин, беря со  стула
мантилью и перчатки.
   На следующее утро, встретив, как  обычно,  Руперта  Уотервила  в  клубе
Сент-Джордж (*25), предоставлявшего свои гостеприимные  стены  благородным
секретарям дипломатических  миссий  и  туземцам  тех  стран,  которые  эти
секретари здесь  представляли,  Литлмор  сообщил  своему  другу,  что  его
пророчество сбылось, - леди Димейн ищет с ним встречи.
   - Сестра прочитала мне ее письмо. Удивительное письмо, - сказал он.
   - В каком смысле?
   - Она до того напугана, что готова на все. Может быть, это и жестоко  с
моей стороны, но ее испуг меня смешит.
   - Вы находитесь в положении Оливье де Жалэна из "Demi-Monde", - заметил
Уотервил.
   - Из "Demi-Monde"? - переспросил Литлмор; он не  так  уж  был  силен  в
литературе.
   - Ну, помните, та пьеса, что мы видели в  Париже?  Или  Дон  Фабриче  в
"L'Aventuriere".  Грешная  женщина  пытается  выйти  замуж  за  почтенного
человека, который не знает, до какой степени  она  грешна,  и  они  -  те,
которые это знают, - вмешиваются и толкают ее назад.
   - Да, вспомнил. Чего только они на нее не наговорили!
   - Зато помешали браку, что самое главное.
   - Да, если вас это волнует. Один из них был близкий друг жениха, другой
- его отец. Димейн мне никто.
   - Он очень приятный человек, - сказал Уотервил.
   - Что ж, пойдите и доложите ему.
   - Сыграть роль Оливье де Жалэна? Нет, не могу: я не  Оливье.  Но  хотел
бы, чтобы он здесь появился. Право  же,  нельзя  позволить,  чтобы  миссис
Хедуэй пробралась в общество.
   - Господи, хоть бы они оставили меня в покое,  -  пробормотал  Литлмор,
уставившись в окно.
   -  Вы   все   еще   придерживаетесь   прежних   взглядов?   Вы   готовы
лжесвидетельствовать в ее пользу? - спросил Уотервил.
   - Я могу просто отказаться отвечать на вопросы... даже на этот вопрос.
   - Как я вам уже говорил, это будет равносильно приговору.
   - Пусть это будет равносильно чему угодно. Я думаю, я уеду в Париж.
   - Ну, это все равно что не отвечать на  вопросы.  Пожалуй,  лучшего  вы
ничего не можете сделать. Я много думал обо всей этой  истории,  и,  право
же, мне кажется, если глядеть на это с точки зрения света, ее, как  я  уже
сказал, нельзя пропустить в общество.
   У Уотервила был  такой  вид,  будто  он  смотрит  на  все  происходящее
откуда-то с высоты; тон его голоса, выражение лица - все говорило  о  том,
что он вознесся  в  подоблачную  высь,  отчего  раздражение,  вызванное  в
Литлморе сентенциями его молодого друга, еще усилилось.
   - Нет, черт возьми, им не удастся  прогнать  меня  отсюда!  -  внезапно
воскликнул  он  и  вышел  из  комнаты,  сопровождаемый   взглядом   своего
собеседника.



10

   На следующее утро после  этого  разговора  Литлмор  получил  от  миссис
Хедуэй письмо - коротенькую записку всего в несколько слов: "Я  буду  дома
сегодня днем. Не придете ли вы ко мне в пять часов? Мне очень надо с  вами
поговорить". Он не послал ей никакого ответа, но в час, указанный хозяйкой
уютного домика на Честерфилд-стрит, стучался у ее дверей.
   - Нет, вы меня не  понимаете,  вы  не  знаете,  что  я  за  женщина!  -
воскликнула миссис Хедуэй, как только он переступил порог.
   - О, боже!.. - простонал Литлмор, падая в кресло. Затем добавил:  -  Не
начинайте все с самого начала.
   - Именно начну... об этом я и  хотела  говорить.  Для  меня  это  очень
важно. Вы не знаете... не понимаете меня. Вам кажется, что понимаете, а на
самом деле - нет.
   - Но не из-за того, что вы не старались  мне  объяснить...  много-много
раз! - и Литлмор улыбнулся, хотя с тоской думал о том, что ему  предстоит.
В конечном итоге можно было сказать одно:  миссис  Хедуэй  до  смерти  ему
надоела. Она не заслуживает того, чтобы ее жалеть.
   В ответ миссис Хедуэй гневно взглянула на него;  казалось,  лицу  этому
была незнакома улыбка; черты ее  заострились,  глаза  метали  молнии,  она
выглядела чуть ли не старухой - ее просто нельзя было узнать.  Но  тут  же
она сердито рассмеялась.
   - Мужчины так глупы! Они  знают  о  женщинах  только  то,  что  женщины
говорят им о себе. А женщины нарочно их дурачат, чтобы  убедиться  в  том,
насколько они  глупы.  Вот  и  я  рассказывала  вам  всякие  небылицы  для
развлечения, когда мне было скучно. Если вы им поверили, не моя  вина.  Но
сейчас я говорю серьезно. Я хочу, чтобы вы по-настоящему меня узнали.
   - А я не хочу. Я и так достаточно знаю.
   - Что значит - достаточно?! - вскричала она, и ее лицо запылало  огнем.
- Какое вы имеете право вообще что-нибудь обо мне знать?!
   Бедняжка, в своей страстной целеустремленности  она  вовсе  не  обязана
была быть последовательной, и громкий смех, которым Литлмор встретил  этот
вопрос, наверно, показался ей чрезмерно жестоким.
   - Все равно вам придется выслушать то, что я хочу сказать. Вы  считаете
меня дурной женщиной... вы не уважаете меня; я  уже  говорила  вам  это  в
Париже. Не спорю,  я  делала  вещи,  которые  сейчас  сама  себе  не  могу
объяснить, я полностью это признаю. Но я совершенно  переменилась  и  хочу
переменить свою жизнь. Вы должны это понять, должны увидеть, чего я  хочу.
Я ненавижу свое прошлое, я презираю его, я гнушаюсь  им.  Мне  приходилось
идти тем путем, которым я шла, пробуя то одно, то другое...  Но  теперь  я
получила то, что хочу. Чего вам надо - чтобы я стала на колени перед вами?
Что же, и стану, мне так нужна ваша помощь... Лишь вы можете мне помочь...
никто, кроме вас... они все только ждут, решится он или нет. Я просила вас
об этом в Париже и прошу сейчас; мне без вас  не  обойтись.  Замолвите  за
меня словечко, бога ради! Вы же и пальцем не шевельнули, не то я бы уже об
этом знала. Это все сразу изменит.  Или  если  бы  ваша  сестра  навестила
меня... тогда бы мне не о чем было волноваться. Женщины безжалостны, да  и
вы тоже. Не в том дело, что она такая уж важная персона,  многие  из  моих
друзей поважнее нее! Но она - единственная  женщина,  которая  _знает_,  и
людям известно, что она знает. _Ему_ известно, что она знает,  известно  и
то, что она ни разу не нанесла мне визита. Она меня губит... губит! Я  так
хорошо понимаю, чего ему нужно... я сделаю все, я наизнанку  вывернусь,  я
буду ему идеальной женой. Старуха станет меня обожать, когда  познакомится
со мной поближе... так глупо, что она этого не видит. Все, что было у меня
в прошлом, осталось позади,  отвалилось,  как  шелуха.  Это  жизнь  другой
женщины. Я нашла здесь то, что искала,  я  была  уверена,  что  найду  это
когда-нибудь. Что мне еще оставалось делать во всех  тех  ужасных  местах?
Мне приходилось брать то, что я могла. Но  теперь,  наконец,  я  попала  в
страну, которая мне по сердцу. Я хочу, чтобы вы были ко  мне  справедливы,
вы никогда не были справедливы ко мне. Для этого я сегодня  и  послала  за
вами.
   Литлмор внезапно перестал скучать, и вместо одного чувства - скуки - на
него нахлынуло множество  самых  разнообразных  чувств.  Он  был  невольно
тронут; она искренне верила в то, что говорила. Мы не можем изменить своей
природы, но наши цели, идеалы, пути их достижения меняются  на  протяжении
жизни. Эта пылкая и бессвязная речь служила заверением  того,  что  миссис
Хедуэй мечтает пользоваться уважением света. Но  что  бы  она  ни  делала,
бедняжка была осуждена, как сказал Литлмор Уотервилу в Париже,  быть  лишь
полуреспектабельной. Столь  бурное  проявление  чувств  -  пусть  даже  ею
двигали страх и эгоизм - вызвало краску на щеках Литлмора. Она не очень-то
хорошо распорядилась прежними годами своей жизни, но падать перед  ним  на
колени ей не было нужды.
   - Мне очень тяжело это слышать, - сказал он. - Вы вовсе не обязаны  все
это мне говорить. У  вас  совершенно  неправильное  представление  о  моем
отношений к вам... о моем влиянии.
   - Ах, вы увиливаете... вы хотите лишь одного - увильнуть! - воскликнула
она, яростно  отшвыривая  в  сторону  диванную  подушку,  на  которую  она
облокачивалась.
   - Выходите за кого вам угодно! - чуть  не  в  голос  закричал  Литлмор,
вскакивая на ноги.
   Не успел он договорить этих  слов,  как  дверь  распахнулась,  и  слуга
доложил о приходе сэра Артура Димейна. Баронет  проворным  шагом  вошел  в
комнату, но, увидев, что миссис Хедуэй не одна, остановился как вкопанный.
Однако  тут  же,  узнав  в  ее  посетителе   Литлмора,   издал   негромкое
восклицание, могущее сойти  за  приветствие.  Миссис  Хедуэй  поднялась  с
места, когда он вошел, и с необычайной серьезностью глядела поочередно  на
своих гостей, затем, словно на нее вдруг снизошло наитие, стиснула руки  и
вскричала:
   - Я так рада, что вы встретились! Если бы  я  захотела  подстроить  это
свидание, мне бы это так хорошо не удалось.
   - Подстроить? - переспросил сэр Артур, слегка  наморщив  высокий  белый
лоб; а у Литлмора тут  же  мелькнула  мысль,  что,  вне  сомнения,  она  и
подстроила их встречу.
   - Я сейчас сделаю очень странную вещь, - продолжала  миссис  Хедуэй,  и
блеск ее глаз подтверждал ее слова.
   - Вы возбуждены, боюсь, вы не совсем здоровы,  -  сэр  Артур  стоял  со
шляпой и тростью в руках; было видно, что он раздосадован.
   - Это такой удобный случай, лучше не  придумаешь,  вы  должны  простить
меня, если я воспользуюсь им, - и она кинула на баронета нежный, умоляющий
взгляд. - Я давно этого хочу... вы, возможно, и сами  это  видели.  Мистер
Литлмор знает меня уже много лет, он мой старый-престарый друг. Я говорила
вам об этом в Париже, помните? К тому же здесь он - мой единственный друг,
и я хочу, чтобы он замолвил за меня словечко.
   Теперь ее глаза были обращены  к  Литлмору;  она  смотрела  на  него  с
обвораживающей улыбкой, делающей ее поступок еще более  дерзким.  Да,  она
уже снова улыбалась, хотя было видно, что она дрожит.
   - Он - мой единственный друг, - повторила она. - Очень жаль, что  я  не
могу познакомить вас  с  остальными.  Но  я  здесь  одинока.  Я  вынуждена
обратиться за помощью к тому, кто у меня  есть.  Мне  так  хочется,  чтобы
кто-нибудь замолвил словечко за меня. Обычно с  просьбой  о  такой  услуге
обращаются к родным или к другой женщине. К сожалению, мне некого об  этом
попросить, но это моя беда, а не  моя  вина.  Здесь  нет  никого  из  моих
родных, я ужасно здесь одинока. Мистер Литлмор все вам расскажет, ведь  он
знает меня  много  лет.  Он  скажет,  есть  ли  какие-нибудь  основания...
известно ли ему что-нибудь плохое обо мне. Он давно хотел это сделать,  но
ему не представлялся случай; он считал, что не может первый с вами об этом
заговорить. Вы видите, я отношусь к  вам  как  к  старому  другу,  дорогой
мистер Литлмор. Я оставляю вас с сэром  Артуром.  Разрешите  мне  покинуть
вас.
   Лицо ее, обращенное к Литлмору, в то  время  как  она  произносила  эту
странную речь, было сосредоточено, как  у  чародея,  творящего  магические
заклинания. Она снова улыбнулась,  теперь  сэру  Артуру,  и  величественно
вышла из комнаты.
   Ни один из мужчин не тронулся с места, чтобы открыть ей  дверь,  -  она
поставила их обоих в  немыслимое  положение.  После  ее  ухода  в  комнате
повисла глубокая, зловещая тишина. Сэр Артур Димейн, очень бледный, вперил
взгляд в ковер.
   - Это совершенно невозможная ситуация, - произнес наконец Литлмор, -  я
думаю, для вас она столь же неприемлема, как и для меня.
   Баронет ничего не ответил, он  по-прежнему  смотрел  на  пол.  Литлмора
захлестнуло  внезапной  волной  жалости.  Конечно,   ситуация   эта   была
неприемлема и для сэра Артура, и при всем том  баронета  томило  страстное
желание услышать, как  этот  загадочный  для  него  американец,  столь  же
необходимый ему, сколь и лишний, столь же знакомый,  сколь  непроницаемый,
ответит на вызов миссис Хедуэй.
   - У вас есть ко мне вопросы? - продолжал Литлмор.
   Сэр Артур поднял глаза. Литлмор  уже  видел  однажды  этот  взгляд;  он
описал его Уотервилу после того, как баронет навестил  его  в  Париже.  Но
теперь сюда примешивалось еще кое-что: стыд, раздражение, гордость; однако
надо всем этим преобладало главное - неудержимое стремление _знать_.
   "О, господи, как мне сказать ему?" - воскликнул про себя Литлмор.
   Колебания сэра Артура  продолжались,  вероятно,  какие-то  секунды,  но
Литлмор слышал, как маятник стенных часов отсчитывал их одну за другой.
   - Разумеется, у меня нет к вам вопросов, - надменно ответил ему молодой
человек с холодным удивлением в голосе.
   - В таком случае до свидания.
   - До свидания.
   И Литлмор оставил гостиную в распоряжении сэра Артура. Он  ожидал,  что
найдет миссис Хедуэй у подножия лестницы, но покинул дом без помехи.
   На следующий день, после полудня, когда он выходил из  своего  особняка
на Куин-Эннз-Гейт, почтальон вручил  ему  письмо.  Литлмор  вскрыл  его  и
прочитал тут же, на ступенях дома;  это  заняло  у  него  всего  несколько
мгновений. Вот что он прочел:

   "Дорогой мистер Литлмор, вам, вероятно, будет интересно узнать, что сэр
Артур Димейн сделал мне предложение и что наше бракосочетание  совершится,
как только закроется сессия этого дурацкого  парламента.  Однако  помолвка
наша еще некоторое время останется в тайне; надеюсь, что я могу положиться
на вашу осмотрительность.
   Всегда ваша, Нэнси Х.
   P.S. Он устроил мне за вчерашнее ужасную сцену,  но  вечером  вернулся,
чтобы помириться со  мной.  Тут-то  все  и  было  решено.  Он  не  пожелал
рассказать мне о вашем разговоре... попросил меня никогда не вспоминать  о
нем. Мне все равно. Я дала себе слово, что вы с ним поговорите!"

   Литлмор сунул это послание в карман и продолжал свой путь. Он вышел  из
дому по делам, но теперь совершенно забыл об этом и, сам не  заметив  как,
очутился в Гайд-парке. Оставив поток экипажей и всадников  в  стороне,  он
зашагал Серпентайном (*26) в Кенсингтон-парк  и  прошел  его  из  конца  в
конец. Литлмор не понимал, почему испытывает досаду и разочарование; он не
смог бы этого объяснить, даже если бы предпринял  такую  попытку.  Теперь,
когда Нэнси Бек достигла цели, ее успех казался ему возмутительным,  и  он
был готов пожалеть, что не сказал накануне сэру Артуру: "Да,  знаете,  она
достаточно дурно себя вела". Но как бы там ни было, раз все решено, они по
крайней мере оставят его в  покое.  Быстрая  ходьба  одержала  победу  над
раздражением, и, еще прежде чем Литлмор приступил к делам,  из-за  которых
вышел из дому, он перестал думать о миссис Хедуэй.  Он  вернулся  домой  к
шести часам, и слуга, открывший ему, сообщил, что  миссис  Долфин  просила
ему передать, когда он придет, что она ждет  его  в  гостиной.  "Еще  одна
ловушка", - подумал Литлмор, но, не вняв  внутреннему  голосу,  направился
наверх. Войдя в покой, где обычно пребывала миссис Долфин,  он  обнаружил,
что она не одна. Гостья -  высокая  пожилая  женщина,  -  судя  по  всему,
собиралась уже уходить; обе дамы стояли посреди комнаты.
   - Я очень рада, что ты вернулся, - сказала миссис Долфин,  стараясь  не
встретиться с ним взглядом. - Мне давно хочется познакомить  тебя  с  леди
Димейн, я так надеялась, что ты придешь... Вам непременно надо идти? Может
быть, вы еще немного побудете? - добавила она, обращаясь к гостье,  и,  не
дожидаясь  ответа,  торопливо  продолжала:  -  Мне  надо  вас  на  минутку
оставить... простите. Я сейчас вернусь.
   Не успел Литлмор опомниться, как  очутился  с  глазу  на  глаз  с  леди
Димейн; он понял, что, поскольку он не проявил желания  ее  посетить,  она
решила сама сделать первый шаг. И все-таки было  удивительно  видеть,  что
его сестра прибегла к той же уловке, что и Нэнси Бек.
   "Она ужасно волнуется", - подумал он, стоя напротив  леди  Димейн.  Она
казалась хрупкой,  сдержанной,  почти  застенчивой,  насколько  так  может
выглядеть высокая невозмутимая женщина  с  гордой  посадкой  головы;  всем
своим обликом леди Димейн столь решительно отличалась  от  миссис  Хедуэй,
что  по  контрасту  с  Нэнси  Бек,  торжествующей  свою  победу,  Литлмору
увиделось в ней своего рода величие побежденных. Это не могло не вызвать в
нем сочувствия к ней. Леди Димейн не теряла времени и сразу  приступила  к
делу. По-видимому, она понимала, что в том положении, в которое  она  сама
себя поставила, она может выиграть при одном условии: если будет держаться
просто и деловито.
   - Я так рада, что могу побыть с вами наедине. Я  очень  хочу  попросить
вас сообщить мне то, что вам известно  об  одной  знакомой  вам  особе,  о
которой я писала миссис Долфин. Я имею в виду миссис Хедуэй.
   - Может быть, вы присядете? - сказал Литлмор.
   - Нет, благодарю, в моем распоряжении всего несколько минут.
   - Могу я спросить, почему вы обращаетесь ко мне с этой просьбой?
   - Конечно, я должна привести вам свои основания. Я боюсь, что  мой  сын
женится на ней.
   Литлмор удивленно взглянул на нее,  затем  догадался,  что  ей  еще  не
известна новость, сообщенная ему в письме миссис Хедуэй.
   - Она вам не  нравится?  -  спросил  он,  невольно  делая  ударение  на
отрицательной частице.
   - Решительно нет, - сказала леди  Димейн,  глядя  на  него  с  улыбкой.
Улыбка  была  мягкой,  беззлобной  и  показалась.   Литлмору   удивительно
привлекательной.
   - Что вы хотите от меня услышать? - спросил он.
   - Считаете ли вы ее добропорядочной женщиной?
   - Что это вам даст? Как это может повлиять на ход событий?
   - Это ничего мне не даст,  разумеется,  если  вы  отзоветесь  о  ней  с
похвалой. В противном случае я смогу сказать ему, что единственный человек
в Лондоне,  знающий  миссис  Хедуэй  более  полугода,  считает  ее  дурной
женщиной.
   Этот эпитет, отчетливо произнесенный устами леди Димейн,  не  вызвал  в
душе Литлмора никакого протеста. Он внезапно ощутил потребность сказать ей
правду - ту неприкрытую правду, что он сказал Руперту Уотервилу в ответ на
его первый вопрос в Комеди Франсез.
   - Я не считаю миссис Хедуэй добропорядочной, - произнес он.
   - Я была уверена, что вы это скажете, - леди Димейн говорила, чуть-чуть
задыхаясь.
   - Ничего больше я сказать не могу... ни единого слова. Это  просто  мое
мнение. Не думаю, чтобы оно вам помогло.
   - А я думаю, что поможет. Мне хотелось услышать его из ваших  уст.  Это
совершенно пленяет дело, - возразила леди  Димейн.  -  Я  вам  чрезвычайно
обязана, - и она протянула ему руку, после чего он молча  проводил  ее  до
дверей.
   Литлмор не испытывал ни неловкости, ни раскаяния  в  своих  словах;  он
испытывал лишь облегчение. Возможно,  потому,  что  знал:  они  ничего  не
изменят. Дело менялось лишь для него одного - в том,  к  чему  в  конечном
итоге все сводилось: правильно ли он поступил. Надо  было  только  сказать
леди Димейн, что скорее всего миссис Хедуэй  будет  ее  сыну  превосходной
женой. Но это уж действительно ничего бы  не  изменило;  Литлмор  попросил
сестру, чрезвычайно  удивленную  краткостью  его  беседы  с  леди  Димейн,
уволить его от расспросов, и некоторое время  миссис  Долфин  пребывала  в
приятной  уверенн