Юрий Домбровский
    Рассказы

    Михаил Латышев. Юрий Домбровский

Смерть лорда Байрона
Арест
К.Н.Батюшков
В.Кюхельбекер
"и я бы мог..."
Деревянный дом на улице Гоголя
Поэт и муза



    Михаил Латышев.
    Юрий Домбровский



     Собрание сочинений в шести томах. Т. 1.  М., "Терра", 1992.
     OCR Бычков М.Н.


     Десятилетия имя и произведения этого  замечательного  писателя  были  в
тени. Мы только-только начинаем по-настоящему осмысливать величину  личности
и значительность его творчества.
     Внешнюю канву биографии  Юрия  Осиповича  Домбровского  легко  выразить
довольно короткой колонкой дат и довольно кратким пояснением к ним:
     12 мая 1909 года - родился в Москве в семье адвоката;
     1932 год - окончил Высшие литературные курсы; первый арест,  выслан  из
столицы в Казахстан;
     1937 год - второй арест;
     1938 год - опубликована повесть "Державин" ("Крушение империи");
     1939 год - третий арест;
     1939-1943 годы - в заключении на Колыме;
     1943-1944 годы  -  работа  над  романом  "Обезьяна  приходит  за  своим
черепом";
     1946 год - работа над циклом новелл о Шекспире "Смуглая леди";
     1949 год - четвертый арест;
     1949-1956 годы - в заключении на Крайнем Севере и в Тайшете;
     1966 год - реабилитирован за отсутствием состава преступления;
     1959 год - опубликован роман "Обезьяна приходит за своим черепом";
     1964 год - в "Новом мире"  опубликован  роман  "Хранитель  древностей";
заключен с журналом договор на роман "Факультет ненужных вещей";
     1969 год - вышла книга "Смуглая леди";
     1974 год - опубликована в Алма-Ате книга очерков о казахских художниках
"Факел";
     1978 год -  в  начале  весны  в  Париже  опубликован  роман  "Факультет
ненужных вещей";
     29 мая 1978 года - скончался; похоронен на Кузьминском кладбище Москвы.

     За безмолвными здесь - на бумаге - датами там  -  в  реальной  жизни  -
встают тысячи людей, сотни событий, десятки городов.
     Кровавая круговерть,  гордость  и  позор,  жизнь  и  смерть,  любовь  и
разлука, предательство и верность - там.
     Малюсенький дефис  между  тридцать  девятым  и  сорок  третьим  годами,
сколько же таит он за собой! И как много сокрыто за другим дефисом  -  между
сорок девятым и пятьдесят пятым годами!
     Нам не пережить  пережитого  писателем.  К  счастью,  не  пережить.  Он
остался несломленным  и  гордым,  а  какими  бы  вернулись  оттуда  мы?  Кто
поручится, что тоже несломленными  и  гордыми?  Кто  поручится,  что  у  нас
остались бы еще силы писать стихи?

                      Даже в пекле надежда заводится,
                      Если в адские вхожа края.
                      Матерь Божия, Богородица,
                      Непорочная дева моя.

                      Она ходит по кругу проклятому,
                      Вся надламываясь от тягот,
                      И без выбора каждому пятому
                      Ручку маленькую подает...

     Это - начало стихотворения "Амнистия", написанного Ю. Домбровским зимой
1940 года на Колыме. Боль - и свет! Страдание -  и  надежда!  Безверие  -  и
глубочайшая вера! И - жизнь. Для кого-то - _будничная_.

                      Пока это жизнь, и считаться
                      Приходится бедной душе
                      Со смертью без всяких кассаций,
                      С ночами в гнилом шалаше.
                      С дождями, с размокшей дорогой,
                      С ударом ружья по плечу.
                      И с многим, и очень со многим,
                      О чем и писать не хочу.

     И он об этом, по сути дела, не писал, уступив место хроникеров  другим:
Александру  Солженицыну,  Варламу  Шаламову,  Евгении   Гинзбург.   Сам   Ю.
Домбровский в романе "Факультет ненужных вещей" осмыслил  глубинную  природу
этого.
     Яркое, резкое, основанное  на  динамичных  столкновениях  и  контрастах
политическое  бытие  (пример  тому  -  Солженицын)  не  органично   для   Ю.
Домбровского. Он весь - в бытии философском.
     Виктор Лихоносов еще в 1968  году  в  повести  "Люблю  тебя  светло"  с
присущей ему лиричностью отобразил это свойство души Ю. Домбровского.
     А  через  несколько  лет  в  автобиографическом  романе  "Прощание   из
ниоткуда" писатель противоположного темперамента - Владимир Максимов  -  как
бы закрепил эту особенность миропонимания Юрия Осиповича, уж  так  ломанного
Системой, так мучимого ею, но оставшегося Поэтом несмотря ни на что.  Поэтом
в главном - в отношении к жизни: без оголтелой злобы; с осознанием хрупкости
ее смысла; с ежесекундным ощущением неслучайности нашего явления из тьмы  на
свет.
     "Выезжал я из Москвы в ростепель, в хмурую и теплую погодку. То и  дело
моросил дождичек, и только-только начали набухать  за  заборами,  на  мокрых
бульварах и в бутылках на подоконниках  бурые  податливые  почки.  Провожали
меня с красными прутиками  расцветшей  вербы,  потешными  желтыми  и  белыми
цветами ее, похожими на комочки пуха. А здесь я очутился среди южного  лета.
Цвело все, даже то, чему вообще цвести не положено, - развалившиеся  заплоты
(трава била прямо из них), стены  домов,  крыши,  лужи  под  желтой  ряской,
тротуары и мостовые".
     Это - начало  романа  "Хранитель  древностей".  О  первых  впечатлениях
Зыбина,  литературного  двойника  Ю.  Домбровского,  от   Алма-Аты.   Пейзаж
нарисован словно бы и не пережившим пятнадцатилетний ад человеком: цветение,
сияние, радость, которые не блекнут  и  на  последующих  страницах  и  этого
романа,  и  его  продолжения  "Факультета  ненужных  вещей",  хотя  там  уже
примешана к ним боль, а лирика освещена высокой мыслью - о праве и бесправии
в тоталитарном обществе.

     Он сполна испытал "прелести" времени,  в  которое  ему  выпало  жить  и
работать. Уточним: жить - честно, работать - честно.
     Иногда трудно представить, как в атмосфере литературы,  примитивной  до
силуэтности наскальных рисунков, могли созреть и воплотиться (пусть только в
виде неизданных  рукописей)  замыслы  романа  "Обезьяна  приходит  за  своим
черепом" или цикла новелл о Шекспире - "Смуглая леди".
     На самом деле, не поленитесь, воскресите  в  памяти  прозу  или  поэзию
полувековой давности. Что  осталось  от  нее?  Где  ее  хваленые  "шедевры",
плакатные  в  своей  первооснове,  неправдоподобно-жизнерадостные?  Исчезли.
Растаяли, "яко дым". А помним мы и читаем сейчас  вещи  тогда  до  печатного
станка  не  дошедшие  или  дошедшие  с  большим  трудом.  Среди   первых   и
произведения Ю. Домбровского.
     "Доходяга", вышвырнутый из советского концлагеря умирать, вынес с собою
оттуда замысел романа "Обезьяна приходит за своим  черепом",  тема  которого
как бы витала  в  воздухе,  -  шла  война  с  фашизмом.  Участвовать  в  ней
непосредственно Ю. Домбровский не мог, но сполна использовал доступную ему -
писателю - возможность сразиться с "коричневой чумой".
     Роман этот не мог в то время "прийтись ко двору".  И  не  пришелся.  От
момента написания "Обезьяны" до момента публикации пролег временной  отрезок
длиной в пятнадцать лет. Все последующие произведения Ю. Домбровского  ждала
похожая судьба - страшная, как казалось когда-то, счастливая, как  оказалось
ныне.
     Но, с другой стороны, это запоздавшее на  многие  годы  признание,  как
обворовало  оно  и  нас,  и  писателя,  вынужденного,  как  он  писал   сам,
"зарабатывать  на  жизнь  подсобными  литературными   и   окололитературными
работами"! Он много (и хорошо!) переводил с казахского  языка;  часто  писал
внутренние   рецензии   на   произведения,   отнюдь   не    требующие    его
энциклопедических знаний и его выдающегося писательского дара.

     Ю. Домбровский в жизни был очень разный. Один - когда изредка появлялся
в ЦДЛ; другой - когда штудировал книги в библиотеке или приходил  в  книжный
магазин; третий - в любимом Доме творчества  Голицыне,  где  ему  работалось
лучше всего; четвертый - в Алма-Ате, куда часто и надолго  уезжал;  пятый  -
беседующий о чем-нибудь с любым из прохожих в  любой  географической  точке,
куда заносили его судьба или случай; шестой -  дома;  седьмой  -  с  грибным
лукошком в осеннем подмосковном лесу.
     Внешне он, мало походил на писателя (как и всякий настоящий писатель!),
хотя именно писателем был до мозга костей. Своим  негромким  присутствием  в
литературе  Ю.  Домбровский  многих  удерживал  от  фальши,  от  чрезмерного
самолюбования  и  завышенных  самооценок,  учил  объективному   взгляду   на
происходящее вокруг. Даже если об этом прямо не  говорилось.  Однако  личный
пример Ю. Домбровского подразумевал, что жить можно  и  надо  только  так  -
постоянно помня о великой, неизменной во времени Культуре.
     Как бы отсутствующий в "текущем литературном процессе", Ю.  Домбровский
несомненно и всегда присутствовал  в  русской  литературе,  которой  текущие
проблемы и текущие запросы власть предержащих смешны из-за их гротескности и
несоответствия запросам Истории.
     Если  вдуматься,  то  совсем  не  случайно   "последние   из   могикан"
серебряного века русской литературы Б. Зайцев и Г.  Адамович  отозвались  на
появление  "Хранителя  древностей":  первый  -  письмом  автору,  второй   -
рецензией на роман. И так же совсем не случайно  в  орбиту  Ю.  Домбровского
оказались вовлеченными многие из видных современных писателей: Ю. Казаков  и
В. Лихоносов, В. Максимов  и  Ю.  Давыдов,  Б.  Окуджава  и  Ф.  Светов,  Ч.
Амираджиби и Ф. Искандер... Список можно длить и длить.

     После публикации "Хранителя древностей" в "Новом мире" редакция журнала
признала роман лучшим материалом года.  Автор  получил  премию  и  пригласил
Твардовского, Виктора Некрасова, некоторых сотрудников журнала отметить  это
событие в "Метрополе".
     - Но все прошли, -  рассказывал  Юрий  Осипович  своему  алма-атинскому
другу Павлу Косенко, - а я разделся - и меня не пропускают: я,  оказывается,
в тот день пиджак не надел, прямо под пальто пестрая рубаха.  Не  пропускают
ни в какую. Не знаю, что и делать, неловко  же  -  пригласил...  К  счастью,
Твардовский зачем-то выглянул. Увидел меня, понял,  в  чем  дело,  вздохнул,
достал  удостоверение  депутата  Верховного  Совета,  показал   швейцару   и
метрдотелю: "Отойдемте сюда, в сторонку". Я и прошмыгнул. Твардовский -  им:
"Спасибо, больше мне от вас ничего не нужно". Потом мне говорил: "Ну, хорош!
В каком бы положении мы оказались, денег же ни у кого нет..."
     В  этой  жанровой  сценке  то  существенно,  что  она  показывает:   Ю.
Домбровского _можно было не пускать_. И не пускали.
     И все-таки в результате он попадал! Будь  то  ресторан,  будь  то  цель
посерьезнее - литература, к примеру.

     Через семь лет после смерти Ю. Домбровского в  издательстве  "Советский
писатель" вышел солидный однотомник его прозы. В предисловии  Юрий  Давыдов,
старый друг писателя, в частности, писал:
     "Духовная продукция проверяется не числом учетно-издательских листов, а
временем. Медленно, но верно происходит тайное голосование, решающее  участь
художника. Иные рукописи попадают в типографию тотчас  -  потому  лишь,  что
промедли день, другой, и они - прах. Есть и такие, что могут подождать, - им
предстоит долгое бытие. Приспеет срок, выдадут  в  свет  Собрание  сочинений
Юрия Домбровского..."
     Похоже,  приспел.  Начинается  бытие,  на   которое   произведения   Ю.
Домбровского и рассчитаны!



    Юрий Домбровский.
    Смерть лорда Байрона



     Собрание сочинений в шести томах. Т. 1.  М., "Терра", 1992.
     OCR Бычков М.Н.


        ^TI^U

     Низкое серое небо, сплошь затканное тучами, глядело в окно, и очертания
деревьев скрывались за плотным туманом. Барабаня по стеклу,  Байрон  смотрел
на двор, вымощенный кирпичом, - и дальше, на серое ровное море. Дождя еще не
было, но жесткий ветер раскачивал рогатые ветки  кустарника  и  расплескивал
лужи. Зябко пожимая плечами, - хотя в  комнате  было  не  холодно  -  Байрон
подошел к столу.
     Предчувствие припадка застало его врасплох.
     Он еще успел увидеть груду  неразобранной  почты,  нож  для  разрезания
бумаг в виде длинного кинжала и бронзовую чернильницу,  похожую  на  подкову
счастья. Все остальное со страшной быстротой мелькнуло в его глазах сплошным
красочным пятном и исчезло.
     Зная, что он сейчас упадет и всеми силами противясь  этому,  Байрон  до
боли заломил руки за спиной, стиснул зубы и остался так неподвижным.
     - Раз, два, три, - считал он, - три, четыре, - дыхание его пересекалось
и рот был полон вязкой сладкой слюной, - пять.
     Припадка не повторилось.
     Тогда, все еще дрожа  от  легкого  головокружения,  он  задвинул  плохо
повинующимися руками тяжелое кресло и сел за стол.
     Перед  ним  опять  была  неразобранная  почта,  нож  в  виде   кинжала,
чернильница в виде подковы.
     Почту надо было разобрать, на письма надо было ответить.
     - Письма, письма, - он вскрывал их и, посмотрев, откладывал в  сторону.
Их было очень много: из Испании, из Греции, из Италии. Дальше  пошли  счета:
счет от типографии, счет от техника  земляных  работ,  счет  от  английского
портного за обмундирование пятидесяти человек  его  свиты.  Он  посмотрел  и
отодвинул их к прочитанным письмам. За счетами пошли  сметы  и  проекты,  их
было особенно много. Длинный разграфленный  по  всем  направлениям  лист  он
прочитал два раза и еще долго держал в руках, прежде чем  решился  отложить.
Это был подробнейший проект и смета судна, которое  он  хотел  снарядить  на
собственные средства. Легкое  и  сильное,  как  северный  лебедь,  оно  было
нарисовано карандашом на обороте  сметы:  вздымались  высокие  борта,  ветер
гудел в выгнутых парусах, тупые морды пушек смотрели в небо.  Это  была  его
мечта. Судно должно быть легким на ходу, иметь небольшой и сильный экипаж  и
вооружаться  английскими  пушками.  Это   не   был   какой-нибудь   тяжелый,
неповоротливый  бриг,  предназначенный  для  обстрела  гавани  или   высадки
десанта, - это было его  боевое  судно,  созданное  для  губительного  огня,
быстрых и дерзких нападений.
     Пушки! Судно!
     В Греции не было ни пушек, ни судна, ни денег на них.
     Письма из Англии не шли. Деньги тоже. Очевидно,  заем,  на  который  он
возлагал все надежды, -  срывался.  Его  лебедь,  быстрый  и  неуловимый,  в
конечном счете оказывался такой же мечтой, как и вся борьба за свободу.
     С чувством досадливой боли он отложил в сторону смету.
     Следующее письмо, которое он взял в руки, говорило о хлебе, и он прочел
его  внимательно.  Впрочем,   его   содержание   он   угадал   еще   раньше.
Действительно,  было  от  чего  сойти  с  ума!  Хлеб,  выпекаемый   здешними
булочниками, был просто ужасен - тяжелый  и  сырой,  он  напоминал  замшелый
кирпич и несъедобен был  почти  так  же.  Кирпичом  его  и  звали  греческие
солдаты, которым он выдавался в виде пайка. Как-то Байрон даже  пошутил  над
этим.
     - Придется, видимо, -  сказал  он  своим  друзьям,  -  все-таки  добыть
булочника вместо кирпичника, который его выпекает.
     Однако он сам знал, что это одни слова,  настоящего  булочника  достать
было неоткуда. Солдаты по-прежнему ели ужасный  кирпичный  хлеб  и  называли
Байрона турецким шпионом.
     - Турецкий шпион! - сначала это прозвище вызывало  приступ  неукротимой
ярости, теперь он принимал его равнодушно.  Байрон  затратил  на  вооружение
войска половину  своих  средств  и  до  сих  пор  не  получил  шиллинга.  Он
добровольно посадил себя на паек рядового и отказывался  от  всех  прибавок,
которые ему предлагали. Он, черт возьми, голодал так же, как все  остальные,
так же мог заразиться чумой, так же мог погибнуть  от  ножа,  пистолета  или
взрыва, как любой из его соотечественников. Но, кроме того,  он  выносил  на
себе все неполадки, все шероховатости борьбы за освобождение.
     Сулиеты бунтовали.
     Они толпой собирались около его дверей и  кричали,  вздымая  к  потолку
сухие черные руки. Они требовали хорошего пайка, денег, офицерских чинов,  и
в последние дни их дикий гортанный крик выражал  уж  не  одну  просьбу.  Ему
надоедало торговаться с ними, и вот, зажимая рукой сердце и стиснув зубы, он
стоял, ожидая припадка, и  клял  тот  день  и  час,  когда  ввязался  в  это
постыдное дело. Он так и говорил наедине с собой - "постыдное дело". Из  его
памяти еще никак не могло сгладиться то, как он,  больной,  с  пистолетом  в
руках выгонял из своей комнаты обнаглевших сулиетов.
     А в последние дни он волновался особенно. В Англии  был  объявлен  сбор
средств, но деньги не приходили и было видно по  всему,  что  заем  проходит
весьма туго. Видимо, давнишние слова Питта: "Я  не  буду  рассуждать  с  тем
человеком,   который   не   понимает,   что    интересы    Англии    требуют
неприкосновенности Отоманской империи" - весили  все  еще  больше,  чем  все
брошюры о национальном освобождении и марсельеза, переведенная на  греческий
язык.
     - Если так будет продолжаться, - подумал Байрон с  злой  насмешкой  над
самим собой, - Греция так и останется в оковах.
     И вот он вспомнил о том письме, которое пришло месяца два  тому  назад.
Письмо было короткое, но сильное. Один из  его  друзей  настоятельно  просил
Байрона не уезжать из Кефалонии без серьезных предосторожностей. Он прочитал
письмо и легко бросил его на стол.
     - Поздно, - сказал он окружающим друзьям. - Это то же, что остерегаться
женщины, на которой ты уже женился.
     За окном его двухэтажного дома было  серое,  обвислое,  как  отсыревший
потолок, небо, черные кусты жасмина  и  очень  ровная,  несмотря  на  резкий
ветер, вода залива.
     Он сидел за письменным столом, просматривал бумаги и думал, что  теперь
уже все равно.
     В этот ненастный, дождливый день 9  апреля  1824  года  Байрон  получил
сообщение, что греческий заем в Англии дал два с половиной миллиона.

        ^TII^U

     Все, что произошло затем, было неожиданно и нелепо. С письмом  в  руках
он вошел в комнату графа Гамбы.
     - Два с половиной миллиона, - сказал он. - На  это  уже  можно  кое-что
устроить.
     Затем, бегая по комнате, он стал перечислять, загибая пальцы, что можно
сделать на эти деньги.
     - Купить хороших дальнобойных пушек, организовать небольшую, но крепкую
артиллерию и целый пехотный корпус.
     -  Пехотный  корпус!  -  крикнул  он  вдруг,  останавливаясь  посредине
комнаты. - Две тысячи человек, вооруженных ружьями Конгрева!
     Потом он вернулся к мысли, которая сильно занимала  его  с  прибытия  в
Грецию.
     -  Прежде  всего,  -  сказал  он,  -  надо   было   предпринять   осаду
какого-нибудь небольшого турецкого городка или крепости. Это  сразу  подняло
бы Грецию в глазах Европы и деньги потекли бы золотым дождем.  Как-никак,  а
континент на стороне Греции, несмотря на все афоризмы  Питта  и  Меттерниха.
Очень было  бы  хорошо,  чтобы  привлечь  внимание  Европы,  начать  издание
какого-нибудь журнала, посвященного освобождению Греции. На трех или четырех
языках мира сразу.
     - Например, - сказал Гамба, уже знавший кое-что об издательских  планах
Байрона, - "Греческий телеграф".
     Байрон отрицательно покачал головой. Мысль о газете мучила  его,  и  он
носился с ней, пожалуй, не меньше, чем с планами о боевом  судне  или  осаде
турецкого города.
     - Из этого дела, - сказал он задумчиво, - ничего не получится.  Правда,
он дал деньги - и немалые - на подобное же издание,  но  в  успех  его  мало
верит. Причины? - они ясны для него! Всякое бесцензурное  издание  в  Греции
обречено на скорую гибель уж потому, что  его  некому  будет  одергивать.  В
Греции  еще  нет  общественного   мнения.   Свобода   превратится   в   свою
противоположность.
     Гамба смотрел  на  него,  утвердительно  качал  головой  и  думал,  что
здоровье его друга совсем не так плохо, как его хотят  представить.  У  него
очень крепкая го