--  Зачем  же  начальство нервировать? И  потом,  он  думает,  он  меня
вербует, а может, эвон-то, я его...  Пусть говорит, мы послушаем себе  не во
вред. Ботиночки-то скрипели, а сам  расспрашивал, какие слухи насчет высшего
руководства  и  лично насчет самого  главного  товарища в  природе  клиентов
фигурирувают.  Ха!   Кто  их   знает,  какие  слухи?  Всякие,  верно?  Велел
внимательно слушать и запоминать.  Ну,  сообчать, конешное дело, лично  ему.
Вот,  телефончик  продиктовал  дополнительный,  если  чего важное,  а  он  в
отсутствии. Обещал содействие в случае чего.
     -- Чего именно?
     --  Он намекнул,  но не  уточнил. При оказии в разговорах с пассажирами
велел  разъяснять,   что  денежной   реформы,  дескать,  в   текущий  момент
вышестоящие  органы  не  планируют. Это враждебные слухи. Мол, правительство
целиком в  заботе об  трудящихся, понял? А  то,  говорит,  неуместная паника
отражается  на  производительности  труда.  Надо  народ  успокоить,  чтоб не
хмурился. Ха!
     -- Пускай сами успокаивают.
     -- Пущай-то  пущай. Но он опять же намекал: дескать, выборочно ставят в
машины  подслушки.  Я, конечно,  удивления  не  изображал,  но  для  порядка
спрашиваю:
     "А в моей-то тачке установлено?"
     "Это, -- говорит, --  мне неизвестно,  не я  этим занимаюсь. Тебе лично
мы,  конечно,  доверяем,  ты  наш  человек.  Только,  мол, на  случай,  если
иностранцев везешь. Расширение, мол, с иностранцами производится..."
     -- Ну и хрен с ними! Наше дело -- баранка да счетчик.
     -- Ха! Мое дело -- тебе передать.
     Отец плюхнулся за руль, больно задев  Машу локтем. Мотор долго не хотел
заводиться, чихал и наконец взревел. Отец высунулся по пояс из окошка.
     -- Ведет, сволочь!
     -- Ведет не ведет, план отдай. Нахлобучив фуражку,  отец отъехал, вдруг
притормозил, дал задний ход, опять поравнялся с Тихоном.
     -- У тебя в загашнике не завалялось? Начинаю без копья.
     -- Ха! Я тебе что, Госбанк? Сам учись печатать.
     -- Завтра посчитаемся.
     -- Раздеваешь меня! -- Тихон порылся в карманах, достал  две скомканные
двадцатипятирублевки. -- С тебя  процент на  портвейн!  И  за это по  дороге
заедь к Клавке, пять банок мне на ночь возьми.
     -- Какие пять банок, пап? -- спросила Маша, когда Тихон уплыл назад.
     -- Не твое дело!
     Вокруг кишел автомобильный муравейник. Со  всех сторон ползли, пятились
машины.  Вот-вот  столкнутся, но  под боком  у отца  в  этой неразберихе  не
страшно.
     -- Что  за  клиент без  счетчика? -- строго спросил из окошка отбивала,
механически пробив время выезда, но придержав путевку.
     -- Дочка, Андреич, -- объяснил отец. -- Сейчас по дороге домой завезу.
     -- Учти, что не положено.
     -- Учту, учту, за мной, сам знаешь, не пропадет...
     Отбивала  подышал  на штамп, прижал  его к  путевке  и  надавил кнопку.
Ворота загромыхали и раздвинулись. Отец вырулил на улицу.
     --  Как же  домой,  пап?  Мама  ведь  велела,  чтоб  мы целый  день  не
появлялись...
     -- Помалкивай, сам знаю!


        2.

     День стоял не солнечный, но и не пасмурный. Ветер вяло  закручивал пыль
в  воронки,  медленно  гнал вдоль тротуаров  мусор  вперемежку  с  листьями.
Грузовики застилали улицы сизым дымом. Дым растекался и таял, оставляя запах
горелой каши. Проехали потихоньку пустырь и несколько кварталов. Отец лениво
глазел  по сторонам,  изредка чертыхался. Сцепление, наверно, вело  не туда.
Возле  гостиницы на тротуаре  стоял  чемодан с привязанной к  нему авоськой.
Рядом нервно бегал  мужчина в сером плаще.  В  одной руке он держал коробку,
другой  размахивал,   пытаясь   остановить   какой-нибудь  транспорт.   Отец
притормозил, перегнулся, навалившись на Машу, к окошку.
     -- Куда?
     -- На Курский. Если можно, поскорей.
     -- Всем надо скорей. Но если будет пойда, можно.
     -- Пойда? Что-то я не слыхал...
     -- Это по-восточному, как бы сказать, смазка.
     -- Ах, смазка! Так бы и сразу. Смазка будет.
     Пассажир открыл переднюю дверцу.
     -- О, да тут занято...
     И расположился на заднем сиденье, обхватив рукой вещи.
     -- Дочка, -- объяснил отец. -- Мать нас с ней  из дому выгнала. Но мы и
сами проживем, верно, Маш?
     -- Не совсем ведь выгнала, пап!
     -- Дурочка, я ж шучу.
     Застеснявшись, Маша кивнула и стала разглядывать прохожих на тротуарах.
     -- У меня тоже дочка в Муроме. Вот куклу ей везу. Посмотреть не хочешь?
     На сиденье легла коробка. Маша вопросительно взглянула на отца.
     -- Посмотри, чего ж, руки не отсохнут.
     Маша  вежливо сняла  крышку.  Кукла была  ослепительная:  синие  глаза,
черные ресницы, желтые волосы. Платье  -- модное. Даже бусы и часы  на руке.
Закрыв коробку, девочка сказала равнодушно:
     -- У меня полно кукол, да, пап? Целых двенадцать штук...
     --  А  такой у  тебя, положим, нету,  --  возразил пассажир.  -- Я  сам
торговый  работник,  весь поступающий товар  знаю.  Это  новинка,  импорт из
Венгрии. Нету ведь?
     -- Такой нету, -- призналась Маша.
     -- Скажи отцу, пускай приобретет. Сейчас как раз завоз.
     -- Приобретешь, -- засмеялся отец, -- а мать ворчать будет...
     -- Разве ж таксисты мало гребут?
     -- А торговые работники мало?
     --  Вроде  и немало, --  неопределенно протянул  клиент. --  И зарплата
текет, и навар. Но рублю-то цена копейка, сам знаешь.
     -- Мама говорила, в рубле сто копеек.
     -- Много она понимает, твоя мама, -- проворчал отец.
     -- По-моему, бабы не виноваты, -- сказал пассажир.
     -- Кто ж тогда виноват?
     -- Деньги ненаглядные! Они ведь скользят да вертятся. Тут возьмешь, там
отдай. Круглые, что твой руль.
     -- Пап, почему деньги круглые?
     Маша смотрела, как выталкивают одна другую цифры  на счетчике. Пассажир
глянул на счетчик, потом на девочку, сощурился:
     -- Круглые? Потому как гуляют  по кругу. Вон, вишь,  вертятся?  Ты даже
глаз оторвать не можешь -- гипноз! Отец отдает твоей матери, мать продавцу в
магазин, продавец в такси садится -- опять отцу, отец опять матери.
     -- А мама мне на мороженое?
     -- И на мороженое. Детям тоже радость положена.
     Отец долго молчал.
     -- Впрямь круглые, -- вдруг согласился он. -- Ты  их крутишь, они тебя.
И все норовят  вкруг горла, вкруг горла... Только, по-моему, все ж деньги не
полную цену имеют.
     Пассажир заинтересованно наклонился к отцу.
     -- Что же, по-твоему, имеет полную цену?
     -- Не знаю. Люди-то должны быть людьми. Али теперь уж нет?
     -- Ну,  люди! -- клиент  расхохотался.  --  Чего  они  стоят?  Практика
показывает: и копейки человеку за так нельзя дать. Дашь -- возьмет и тебя же
в дерьмо  обмакнет. Жизни  цену  определяешь, только когда  заболеешь,  и  в
карман врачу клади. На людей, брат, надейся, а сам простофилей не будь. Ищи,
где плохо лежит! Деньги на деревьях не растут.
     -- А если б росли? -- скосил глаза отец.
     -- Если б росли, я бы Мичуриным стал. Выводил бы гибриды -- полсотенные
с  сотенными  скрещивал.  -- Пассажир засмеялся, удовлетворенный  родившейся
мыслью. --  Вот  какая агрономия,  верно,  дочка?  Учат  вас  в школе разной
ерунде, а как деньги делать -- предмета такого нету. Еще называется аттестат
зрелости. Вот она, зрелость-то!
     Он  постучал по  карману. Маша хотела  защитить  школу, но  промолчала.
Скоро  месяц, как она во  второй класс ходит. И будет всегда в школу ходить,
потому что  дома еще скучнее. Санька же в шестом классе. Он про деньги давно
все знает. В  магазин сам  ходит и к отцу в день  получки едет, чтобы скорей
деньги матери привезти. А  то отец еще когда дома появится. Они с  Тихоном с
получки должны в шашлычную зайти. Они уважают шашлычную.
     Отец,  резко  повернув,  остановился у  стеклянного  подъезда Курского.
Пассажир стал шарить в карманах.
     -- Сколько там, дочка, натарахтело?
     Маша быстро прочитала:
     -- Ноль два семь восемь.
     Человек протянул бумажку -- пять рублей.
     -- Не мало?
     -- Ладно! -- сказал отец.
     --  Пятьсот копеек, -- сказала  Маша и стала загибать пальцы, беззвучно
шевеля губами. -- Сдачи я сейчас посчитаю.
     -- Да не считай, --  заторопился пассажир. -- Вот только куколку у тебя
заберу. Ну, прощай, доченька!
     Он вылез, вытащил чемодан с авоськой, коробку и смешался с толпой.
     -- Хороший дядя...
     -- Все хорошие, пока...
     -- Пока что?
     -- Да так... Поехали на стоянку, пока нас тут не прижучили.
     На стоянке -- толкотня, чемоданы, детский плач, мешки, лица всех наций,
дым, ящики, базар, ругань. Наверное,  только что пришел  поезд. Отец хлопнул
дверцей, обошел машину.
     -- Чья очередь?
     Машин нос расплющился о стекло. Она изо всех сил колотила в окно.
     -- Чего тебе?
     -- Пап-пап! Посади вон того Гитлера с птичкой.
     Отец  подмигнул и,  пока  трое  с большими  чемоданами  ссорились, кому
садиться первому, привел за рукав и посадил худого старика в синем выцветшем
костюме. У него были  смешные квадратные усики, и этим он напоминал Гитлера.
Гитлер держал в руке клетку. В клетке сидела на жердочке голубая птица.
     -- Так  я,  собственно  говоря,  молодой  человек,  вне,  так  сказать,
очереди.
     -- Знаю! Дочке ты понравился... Куда?
     -- Собственно говоря, на Птичий рынок.
     -- На Птичий, так на Птичий...
     -- Поставьте клетку сюда,  -- Маше  захотелось поиграть  с птичкой.  --
Пожалста! Я ее крепко буду держать.
     Она  обняла клетку и просунула  внутрь  палец. Палец  был тоненький,  и
голубая птица клюнула его, приняв, видно, за червяка. Но не больно.
     -- Это какая птица?
     -- Попугайчик, милок, волнистый.
     -- Он поет?
     -- Разговаривает, если не волнуется. Только о чем, неведомо...
     Ехали долго, у светофоров были пробки, а где светофоров не было, пробки
были  еще  длиннее.  Никто не хотел пропускать  других,  и  движение  совсем
стопорилось.  Отец вывернул влево, обошел несколько машин  и тут  же услыхал
посвист гаишника. Тот не обращал внимания на пробку, но  выискивал, кого  бы
остановить.
     -- Нарушаем? Попрошу документики.
     Гаишнику, Маша знала, всегда оставляют,  если ни за что, то десятку. Но
не просто  дают, а так,  чтобы он не обиделся. Иначе придется ждать, пока он
сочинит бумагу в парк, а за ее ликвидацию надо будет давать уже не десять, а
двадцать  пять.  Папа умеет с ними разговаривать: всегда хватает десятки. Но
тут разговор пошел долгий. Из-за того, что такси остановлено посреди дороги,
машин скопилось еще больше.
     Старик все  время бормотал  что-то, кивал и гладил рукой щеточку  усов.
Девочка  пыталась поговорить с попугайчиком.  Тот  поворачивал набок голову,
прислушивался. А  то  начинал метаться, испугавшись  визга  тормозов. Иногда
Маша оборачивалась, и тогда старик подмигивал ей или тихонько свистел:
     -- Чифырть-чифырть-чику! Чику-чифырть!..
     Наконец все уладилось.
     -- Десять? -- спросила Маша со знанием дела.
     -- А как же! -- отозвался отец. -- Чтоб он ими подавился!
     -- Извини, сынок, -- проговорил старик.  -- Это  я такой невезучий. При
мне всегда что-нибудь да не так.
     -- Ладно уж, сочтемся...
     Когда  подъехали  к Птичьему  рынку, Маша погладила клетку и попыталась
посвистеть, как старик. Но не получилось. Она обняла отца за шею и зашептала
ему в ухо.
     -- Ты что -- дурочка? Мать же нас убьет...
     Но тут же, отстранив дочку, спросил старика:
     -- Продавать, что ли?
     -- Собственно говоря, однако, да.
     -- Почем?
     --  Тут главное,  -- старик  засмущался, --  в какие руки, так сказать,
отдавать. Если в чистые, тогда совсем задешево и с клеткой. У старухи астма,
птицу в дому держать нельзя.
     -- Тоже правильно! Пятерки хватит?
     -- Хватит, конечно, хватит! -- растерялся старик, вертя в руках деньги.
--  Только... Вот  ведь какая мелодия:  мне теперь рынок-то ни  к чему. Меня
старуха дома ожидает.
     -- Зачем дело стало? Обратно на вокзал свезем, Маш?
     Она кивнула.
     -- Накладно мне выйдет.
     -- Да так отвезу! Я уже эту сумму из попугая вычел.
     -- Счастливый ты человек, -- сказал старик. -- Знаешь практику жизни.
     -- Уж счастливый, дальше некуда!
     -- Сам-то из каких?
     -- Я-то? Гегемошка, кто ж еще?
     -- Как-как?
     -- Ну гегемон. Пролетарий то есть.
     --  Рабочий класс?  Это  хорошо.  А  я  вот из  кулаков.  Так  сказать,
классовый враг. За это просидел молодость, пришлось...
     -- Не повезло!
     До  самого вокзала  старик держал пятерку в  руках. А  как приехали  --
заморгал,  засуетился, вытащил  кошелек,  спрятал  туда деньги и  все что-то
причитал. Потом полез в карман и вытащил пакетик проса.
     -- Вот, милок! Чуть корм отдать не позабыл...
     -- А попугай теперь насовсем мой? -- спросила Маша.
     -- Твой, твой! -- успокоил ее отец. -- И Санькин, конечно, тоже...
     -- Замечательный Гитлер, добрый.
     -- Откуда ты Гитлера взяла?
     -- Из телевизора. Только этот лучше. У него, наверно, денег мало...
     Отец ее недослушал, вылез  таскать мешки.  В  такси расселся  восточный
человек в кепке с огромным козырьком, загорелый и в себе уверенный. Багажник
и заднее сиденье они с отцом набили мешками грецких орехов и теперь ехали на
Черемушкинский рынок.
     -- Между прочим,  как у вас  тут теперь с культурным  обслуживанием? --
первым делом осведомился пассажир.
     -- В каком смысле? -- оценивающе посмотрел на него отец.
     -- Блондинки, между прочим, на вечер в наличии не имеется?
     -- Блондинки по  червончику штука,  --  не отрываясь  от  дороги, сразу
сказал отец.
     -- А брюнетки? -- встряла Маша.
     -- Брюнетки не надо, -- отрезал пассажир. -- Мы сами брюнеты.
     Когда выгрузились на рынке, он напомнил:
     -- Давай блондинку, только без обмана.
     -- Вот,  -- отец достал записную книжку, дал ему карандаш и продиктовал
номер. -- Скажешь, от Семен Семеныча. По телефону лишнего не болтай, ясно? С
ней отдельно рассчитаешься.
     -- Она Азербайджан уважает?
     -- Она всех уважает, кто платит.
     Восточный человек расплатился за  такси и за  номер  блондинки.  Отец с
Машей уехали.
     -- Зачем ему блондинка, пап?
     -- В кино сходить.
     -- А аборт?
     -- Что -- аборт?
     -- Аборт она будет делать?
     Девочка сидела в обнимку с клеткой. Попугай забился в угол, дремал. Они
все  ездили и ездили. Везли туристов  с рюкзаками,  инвалида на костылях, за
ним  семью: мать, отца  и двух близнецов.  Оба близнеца одинаковыми голосами
выли на всю улицу. Высадив их, отец закурил,  проехал немного  и остановился
возле винного  магазина.  У  входа  стояла  толпа,  ожидая конца  обеденного
перерыва. Такси зарулило во двор.
     -- Ты к Клавке?
     -- С чего ты взяла?
     -- Дядя Тихон сказал.
     -- Чем болтать, погуляй-ка вокруг машины, погляди, чтоб во двор  никого
не  занесло. Я быстро. Отец исчез в  двери, загроможденной  по бокам пустыми
коробками. Потом показался снова.
     -- Никто здесь не шастал?
     -- Никто!
     Он  вытащил из-за двери и, прижимая к  животу,  принес  коробку. На ней
было написано: "Брутто. Нетто".
     -- Брутто и Нетто -- братья, пап?
     -- Да помолчи ты!
     Он поставил коробку возле багажника и ударом кулака открыл замок.
     -- Ой, сколько огнетушителей! -- воскликнула Маша. -- Пять штук!
     -- Держи-ка! -- он дал ей в руки один и стал отвинчивать другой.
     Сняв крышку, он опустил внутрь бутылку водки и снова завинтил.
     -- Секрет, -- он первый раз за весь день рассмеялся.
     -- Какой  же секрет? -- рассудительно сказала Маша. -- Пять банок  дядя
Тихон ночью реализует. Только зачем ему деньги? Ведь у него жены нет, ты сам
говорил.
     -- Зато бабы есть, -- сурово сказал отец. -- Это еще дороже.
     -- Почему дороже?
     -- Потому что их много, а он один, поняла?
     -- Поняла.
     Потом они  стояли  на стоянке, и  отец выкурил  полпачки сигарет.  Маша
стала  кашлять  от  дыма,  и  ей  захотелось  есть. Но  отец  ведь работает,
попросишь -- рассердится. Лучше  потерпеть. И  она стала кормить попугая.  В
машину никто не садился.
     --  Загораешь? --  к папе подошел  шофер из соседнего такси.  -- Дай-ка
курнуть... Все  норовят  пешком пройти или в  крайнем случае  на  трамвае, а
деньги в чулок.
     -- Зачем в чулок? -- спросила Маша.
     -- Из чулка они не вываливаются, если не дырявый...
     Шофер прикурил и отошел.
     -- Ну-ка подвинь свою клетку, --  пробурчал отец.  -- К лешему их всех,
поехали!


        3.

     У  шашлычной  на  Ленинградском   проспекте  теснилась   очередь.  Отец
пробрался  сквозь толпу,  волоча за  собой дочь, и пнул дверь.  Гардеробщик,
фуражка золотом, как папу увидел, сразу засов скинул.
     -- Лида в смене?
     -- Тама, куды она деется!
     Маша цепко держала отца  за  карман  куртки.  В  зале пахло  дымом, шум
стоял, как в бане. Если по ушам хлопать, получается музыка.
     -- Стой тут, с места ни-ни!
     Отец  исчез. Когда он  вернулся,  им сразу  показали на столик в  углу,
возле  раздачи. Ничего не спрашивая, официантка Лида  принесла два шашлыка и
бросила на стол пачку сигарет.  У  нее, как у Снегурочки, на  черных волосах
трепетал кружевной кокошник. Лида устало присела на край стула.
     -- Чо не заходишь?
     -- Работы по завязки.
     --  У,  ее  вечно  по завязки,  работы-то.  И вся черная.  Так и  жизнь
пролетит, как ворона. А радости не видать...
     -- Дак к тебе же Тихон зачастил!
     -- Ну и чо? Я ему полста в месяц плачу за то, что он меня сюда возит.
     -- А я, значит, дармовой?
     -- Венгерский  офицер с  женщин  денег  не берет.  Может,  мне  с тобой
интересней.
     Вынув из кармана  зеркальце и  помаду, Лида взглянула  на  себя, обвела
помадой  губы. Приведя себя в порядок, придирчиво, но без ревности, оглядела
Машу.
     -- Разрежь мне, -- попросила девочка отца.
     Он разрезал ей мясо мелкими кусками, отломил край булки.
     -- Чо, дома уже и не кормят? Нынче-то воскресенье...
     -- Полаялись.
     -- Заехал бы вечером. Я сегодня в восемь освобожуся, Тихон занят...
     -- Девать, вишь, некуда, -- он глазами показал на Машу.
     -- Ну и дурак!..
     -- А мальчонка-то как?
     -- Ишь, вспомнил! Все папку ждет, а папка -- троеженец чертов!
     -- Почему "трое..."?
     -- А потому! Чего скрывал, мне все Римка рассказала...
     --  Насчет  чего такого  она тебе могла насплетничать? --  отец опустил
голову.
     -- А насчет того, на кого ее  дочь похожа и где у тебя ночные смены. Да
ладно, я не прокурор, гуляй себе дальше...
     Лиду звали клиенты, и она, вздохнув, поднялась.
     -- Деньги-то возьми, -- бросил ей вслед отец.
     --  Ты  же  в  деньги  не  веруешь,  --  усмехнулась  она.  --  Все  не
заработаешь, а мало мне не надо.
     -- Тут без денег кормят? -- спросила Маша.
     -- Без денег нигде не кормят.  Недотепа ты  у  меня. Вот Сашка, тот все
разумеет. Как-нибудь враз рассчитаюсь, соображаешь?
     -- Конечно, соображаю.
     -- Вот-вот...
     Он вынул четвертак.
     -- На-ка, спрячь  в  карман для  матери,  чтобы она  не ныла. А то  еще
растратим!
     Дочь спрятала бумажку  в карман, дожевала  соленый огурец и  отодвинула
железную тарелку. Отец взял с ее тарелки  оставшийся холодный  кусок, жир да
жилы,  прожевал, закурил,  надел фуражку и пошел.  Маша собачкой побежала за
ним.
     На  этот  раз  они везли  двух  болтливых рыбаков  с амуницией. Те тоже
спросили  про  Машу. И опять пришлось  объяснять. Предложили отцу  заплатить
свежей рыбой.
     -- Протухнет она у меня до конца смены. Не то бы взял.
     Маша и не заметила, как уселся бритый парень в пиджачке, явно купленном
только что. Даже ярлык не оторван.
     -- Чего стоишь, ля? Езжай, ля, быстрей!
     -- Скажи куда -- поедем...
     -- Крути баранку, ля, отсед-а-а-а! -- заорал парень, как зарезанный. --
Потом, ля, скажу!
     Он  ело