еде, представляющей собой их "внешний
мир"  или окружение. Даже наша туманная попытка  вообразить подобную встречу
обычно бессознательно подтасовывает по крайней мере идею общего пространства
и   общего  времени,   чтобы   придать   смысл   приставке  "со-"  в   слове
"сосуществование", а пространство и время - это уже среда обитания. Но этого
недостаточно.   Если   бы   ваши   мысли   и   страсти  воспринимались  мной
непосредственно,  как  мои  собственные,  без  всяких  признаков чуждости  и
инопринадлежности, то как бы я  отличил их от своих? И  откуда в нас взяться
мыслям и страстям без объектов этих мыслей и страстей? Да и вообще, откуда у
меня понятие о "внешнем" и "ином", если в моем опыте нет "внешнего мира"? Вы
можете ответить, как христианин, что Бог  (и дьявол) и впрямь влияет на  мое
сознание  непосредственно,  без   всяких  признаков  "внешнего".   Да  -  ив
результате  большинство  людей  не  имеют  о них понятия. Мы вправе  поэтому
предположить, что если бы души людей влияли  друг на друга непосредственно и
нематериально,  то  для них  вера  в  существование  других была  бы  редким
триумфом веры и проницательности. При  таких условиях  мне  было бы  труднее
составить мнение о своем соседе, чем сейчас - о Боге, ибо сейчас в признании
влияния на меня Бога мне помогают  вещи, достигающие меня через внешний мир,
такие как церковная традиция, Священное Писание и беседа религиозных друзей.
У  нас  есть именно то,  что необходимо для  человеческого общества  - нечто
нейтральное, не  вы и не я,  чем  мы оба  можем манипулировать, чтобы делать
друг другу знаки. Я могу говорить  с вами, потому что оба мы можем  посылать
звуковые  волны  в окружающем  нас  обычном воздухе.  Материя, разъединяющая
души, также сводит  их воедино. Она  позволяет  каждому из  нас  иметь  свое
"снаружи", равно как и "внутри", и то, что для вас  есть  акт воли и  мысли,
доходит до моего  слуха и зрения; вы имеете возможность не только быть, но и
являться, и поэтому я имею удовольствие познакомиться с вами.
     Таким  образом, общество предполагает общее  поле, или "мир", в котором
встречаются  друг с другом  его  члены.  Если, как  обычно верят  христиане,
существует ангельское  общество,  то ангелы  тоже должны  иметь  такой мир и
поле, нечто такое,  что для них равносильно "материи" (в современном, а не в
схоластическом, смысле).
     Но для того, чтобы материя служила нейтральным  полем, она должна иметь
свою  собственную  фиксированную  природу.  Если бы  "мир", или материальная
система,  имел лишь одного обитателя, он мог  бы каждое мгновение меняться в
соответствии  с его желаниями  - "деревья  в  тень  столпятся для него".  Но
попади вы  в  мир, который таким образом меняется по  каждому капризу, вы бы
совершенно  не  могли  действовать  в нем  и,  таким  образом, перестали  бы
располагать  вашей  свободной  волей.  Непохоже  также,  что  вы  сумели  бы
известить меня о  своем присутствии -  вся материя, посредством  которой  вы
пытались бы  подавать мне  знаки, находилась бы  уже под моим контролем,  не
будучи способной поддаваться вашей манипуляции.
     Опять-таки,  если  материя  будет  обладать  фиксированной  природой  и
подчиняться  постоянным законам, не  все  состояния материи  будут одинаково
созвучны  желаниям  данной  души, и  не  все  -  одинаково благоприятны  для
конкретного материального агрегата, который она именует телом. Хотя огонь на
известном расстоянии приятен  телу,  при сокращении этого  расстояния он его
уничтожит.  Отсюда,  даже  в  идеальном  мире,  -  необходимость в  сигналах
опасности, для  передачи которых, судя по  всему, служат  болевые волокна  в
наших  нервах.  Значит ли это, что в любом  возможном мире неизбежен элемент
зла - в форме боли? Не думаю, ибо хотя и справедливо, что малейший грех есть
непомерное  зло,  зло  боли  зависит  от  степени,  и  боль  ниже  некоторой
интенсивности не внушает никакого  страха или отвращения. Никто не возражает
против процесса: "тепло - очень тепло - слишком горячо - припекает", который
принуждает нас  отдернуть  руку  от  огня.  И,  если  я  могу  верить  своим
собственным ощущениям, некоторая ломота в ногах перед отходом ко сну,  после
целого дня ходьбы, даже приятна.
     И опять  же,  если фиксированная  природа  материи  возбраняет  ей быть
всегда   и  во  всех   своих  проявлениях  одинаково   приемлемой  даже  для
одной-единственной  души, то уж куда менее возможно для  материи вселенной в
каждый  данный  момент  быть распределенной таким  образом, чтобы  она  была
одинаково  удобной и  приятной для  каждого  члена общества.  Если  человек,
путешествующий   в   одном   направлении,   идет   под  гору,  то  идущий  в
противоположном направлении должен двигаться в гору. Если даже  галька лежит
там, где мне угодно ее видеть, она не может, кроме как по совпадению, лежать
там, где хотите вы. И в этом обстоятельстве нет никакого зла - напротив, оно
дает повод для  многообразных проявлений вежливости, уважения и бескорыстия,
в которых находят свое выражение любовь, хорошее настроение и скромность. Но
оно, конечно же, открывает дорогу великому злу, т.е. конкуренции и вражде. И
если  души  свободны,  им нельзя воспрепятствовать в  решении проблемы путем
конкуренции,  а  не  путем  взаимной  вежливости.  А  развив в  себе чувство
враждебности, они могут затем воспользоваться фиксированной природой материи
для  нанесения  друг  другу  вреда. Постоянная природа  дерева,  дающая  нам
возможность   использовать  его   в  качестве  балки,  позволяет  нам  также
употребить его для  удара  по голове  ближнему.  Постоянная природа  материи
вообще означает, что когда люди  сражаются,  победа,  как правило, достается
тому,  кто обладает  лучшим оружием,  искусством и численным  преимуществом,
пускай справедливость и не на его стороне.
     Мы можем, наверное, вообразить себе мир, в котором Бог каждое мгновение
исправляет   результаты  злоупотребления  свободной  волей  со  стороны  Его
созданий, так что деревянная  балка становится мягкой,  как трава,  когда ее
употребляют в  качестве оружия, а воздух отказывается мне повиноваться, если
я пытаюсь пустить  в нем звуковые волны, несущие ложь  и поношение. Но тогда
это  будет мир,  в котором  неправильные поступки  невозможны, и в  котором,
поэтому, свобода  воли ничего  не будет  значить -  более того, если довести
этот принцип до логического предела, невозможными станут и злые помыслы, ибо
мозговое вещество, которым мы пользуемся  при мышлении, отказало бы нам в их
формировании.  Вся  материя  вблизи  дурного  человека  была  бы  подвержена
непредсказуемым переменам. Тот факт, что Бог может менять поведение материи,
а  подчас и делает это, производя то, что  мы именуем  чудесами,  составляет
часть  христианской  веры,  но  сама  концепция  общего,  а   следовательно,
стабильного мира требует, чтобы подобные вещи случались исключительно редко.
Играя в шахматы, вы  можете пойти  на некоторую произвольную уступку  своему
противнику, которая  будет  относиться  к обычным правилам игры, как  чудеса
относятся к законам природы. Вы  можете убрать  у  себя  ладью или позволить
партнеру изменить неудачный ход. Но если вы будете уступать во всем, что ему
в любой момент угодно - если бы ему было позволено менять  любой ход, а ваши
фигуры исчезали бы, когда ему не нравится  их положение на доске, то никакая
игра  не  была бы возможной. Таким же  образом дело обстоит и с жизнью душ в
этом  мире:  фиксированные законы,  результаты,  к  которым  ведет причинная
необходимость, весь  природный порядок представляют собой пределы, в которые
заключена совместная жизнь, а  также единственное  условие, в которых  такая
жизнь возможна.  Попытайтесь  исключить  возможность  страдания,  требуемого
естественным порядком и существованием свободной воли, и вы  обнаружите, что
исключили саму жизнь.
     Как я уже отметил, это повествование о внутренних необходимостях в мире
имеет целью лишь дать образец того, что они могут собой представлять. Знать,
каковы  они  на  самом  деле,  под  силу  лишь  Всеведущему,  располагающему
информацией и мудростью, но вряд ли они менее сложны, чем я полагаю. Излишне
говорить, что "сложность"  существует лишь в человеческом понимании  - мы не
представляем  себе,   чтобы   Бог  аргументировал,  подобно   нам,  от  цели
(сосуществование свободных духов)  к связанным с  ней условиям,  но имеем  в
виду  единый, совершенно самодостаточный  акт творения,  кажущийся  нам,  на
первый взгляд, сотворением  многих независимых вещей, а затем -  сотворением
вещей  взаимно  необходимых. Даже  мы  в  состоянии слегка  возвыситься  над
концепцией взаимных необхо-димостей в том виде, в каком я ее здесь обрисовал
- мы можем свести материю как фактор разрознения душ и материю как фактор их
сведения   воедино   в    единой    концепции   Множественности,   так   что
"разрозненность"  и  "единство"  будут  лишь двумя  ее  аспектами.  По  мере
продвижения вперед нашей мысли все более очевидными становятся единство акта
творения и невозможность перестройки творения  таким образом, словно тот или
иной его элемент  вполне  устраним. Вероятно, что  это  не  "лучшая из  всех
возможных"  вселенных,  а единственно возможная. Возможные миры  могут  быть
лишь мирами, "которые Бог мог бы сотворить, но не сотворил". Идея о том, что
"мог бы" сделать Бог, содержит слишком антропоморфную концепцию Бога. Что бы
ни  значила  человеческая свобода.  Божественная свобода не  может  означать
неопределенности альтернативных решений и  выбора одного из них. Совершенная
доброта  не  допускает  спора  о  цели,  которой  необходимо  достигнуть,  а
совершенная мудрость несовместима со спором о средствах, наиболее подходящих
для ее достижения.  Свобода Бога  состоит в том факте, что  никакая причина,
помимо Него  Самого,  не  лежит  в  основе  Его  актов,  и  никакое  внешнее
препятствие им не  противостоит - что Его собственная  благость есть корень,
из  которого они все произрастают, а Его собственное всемогущество - воздух,
в котором все они цветут.
     Таким образом, мы подходим к нашему следующему  предмету - Божественной
благости.  Пока  что  об этом  ничего не  было сказано,  равно  как не  было
предпринято  никакой  попытки ответить  на  возражение, что  если  вселенная
должна  с  самого начала  допустить  возможность  страдания,  то  абсолютная
благость  воздержалась  бы  от  создания  вселенной. И я должен предупредить
читателя, что я не потщусь доказывать,  что  создать было правильнее, чем не
создавать - я  не знаю человеческих весов, на которых можно было бы взвесить
столь необыкновенный  вопрос. Можно провести  какое-то сравнение между одним
состоянием бытия и другим, но попытка сравнить бытие  с небытием завершается
пустыми словами. "Лучше бы мне вообще не существовать" -  но в каком  смысле
"мне"? Каким  образом я, если  я не существую, выигрываю от несуществования?
Наше намерение куда  проще, оно  заключается лишь в том,  чтобы,  видя перед
собой страдающий мир и  имея заверение, на  совсем  ином основании, что  Бог
благ,  составить  себе  понятие  об этой благости  и  в этом  страдании,  не
содержащее противоречия.
     3
     Божественная благость

       Любовь  может терпеть,  и  Любовь может прощать, но Любовь никогда не
примиритсяс недостойным любви предметом... Бог, Который есть Любовь, никогда
поэтому не  примирится  с вашим  грехом,'ибо сам по себе грех не  способен к
перемене, но  Он  может  примириться  с вашей личностью, потому что ее можно
возродить.
     Трэерн "Столетия медитации".

     Любое рассмотрение благости  Бога  тотчас  же  угрожает  нам  следующей
дилеммой.
     С  одной  стороны, если Бог мудрее нас.  Его суждения должны во  многих
вопросах отличаться от наших,  и не  в последнюю очередь  в вопросе  добра и
зла. Поэтому то, что кажется нам благом, может не быть благом в Его  глазах,
а кажущееся нам злом может и не оказаться злом.
     С  другой стороны, если нравственные  суждения Бога отличаются от наших
настолько, что наше "черное" может быть для Него "белым", мы ничего не можем
иметь  в  виду,  говоря  о  Его благости, ибо сказать  "Бог благ", утверждая
одновременно, что Его благость есть нечто совершенно иное,  чем наша, значит
сказать  всего  лишь: "Мы не знаем, каков Бог". А наличие у Бога  совершенно
неведомого качества не  может  дать нам нравственного  основания для любви и
повиновения.  Если Он  не "благ"  (в  нашем смысле  этого  слова),  мы будем
повиноваться,  если  будем вообще, лишь  из  страха,  и  с  тем  же  успехом
повиновались  бы   всемогущему  дьяволу.  Таким  образом,  учение  о  полной
греховности, приводящее к заключению, что, коль скоро мы полностью греховны,
наша идея добра попросту ничего  не стоит, может  превратить христианство  в
форму дьяволопоклонства.
     Избежать этой дилеммы можно с помощью наблюдения за тем, что происходит
в  человеческих  отношениях,  когда  человек  невысоких нравственных  устоев
попадает  в  общество людей  лучше и мудрее  его, и постепенно перенимает их
устои  -  этот  процесс,  кстати говоря,  я  могу  описать  довольно  точно,
поскольку  сам ему  подвергся. Когда я впервые пришел  в  университет, я был
настолько  лишен морали и совести,  насколько  это возможно для подростка. В
лучшем случае я чувствовал слабое отвращение к жестокости и к жадности - что
же до целомудрия, правдивости и самопожертвования, то я относился к ним, как
павиан  относится к классической  музыке. По милости Бога я попал в компанию
молодых людей (ни один из них, кстати сказать, не был христианином), которые
были достаточно близки мне по уму и воображению для установления немедленной
близости,  но   которые  знали   о  нравственном   законе  и   пытались  ему
повиноваться. Таким образом их понятия о добре и зле отличались от моих. То,
что  происходит в  подобном случае, вовсе  не похоже  на  ситуацию когда вас
просят  относиться как  к "белому" к  тому,  что доселе  именовалось черным.
Новые нравственные суждения  никогда не входят в сознание в качестве простых
противоположностей  прежних  суждений,  хотя  и  являются  таковыми, но  как
хозяева, прихода которых  ожидают.  У вас не возникает сомнений относительно
того, в какую сторону вы движетесь, они больше похожи на добро, чем те крохи
добра, которые у вас уже есть, но в определенном  смысле с ними  неразрывны.
Но  великое  испытание  заключается  в  том,   что  принятие   новых  устоев
сопровождается чувством  стыда и вины, человек чувствует,  что  он  попал  в
общество,  где  ему  не место.  Именно  в свете подобных  чувств  и  следует
рассматривать благость Бога.  Не подлежит  никакому  сомнению, что  Его идея
благости отличается  от  нашей,  но  вы можете  не  бояться,  что,  по  мере
приближения  к ней,  вас  попросят  попросту  сменить  нравственные устои на
противоположные.  Когда вы  осознаете  значимую  разницу между  Божественной
моралью  и  вашей  собственной,  у  вас не  возникнет никакого сомнения, что
требуемая от  вас перемена направлена в сторону  того,  что вы уже называете
"улучшением". Божественная  "благость" отличается от нашей, но не радикально
-  она  отличается от нашей не так, как белое  от черного, а как совершенная
окружность  -  от  первой  попытки  ребенка  нарисовать  колесо.  Научившись
рисовать,  ребенок  будет  сознавать,  что  окружность,  которую  он  теперь
изображает, есть именно то, что он пытался изобразить с самого начала.
     Это  учение  подразумевается  в  Писании.  Христос  призывает  людей  к
покаянию -  этот  призыв был бы бессмысленным, будь  нравственные устои Бога
резко  отличными  от  тех,  которые  им  уже известны, и которых  они  не  в
состоянии придерживаться.  Он  аппелирует к  нашей  нынешней нравственности:
"Зачем же вы и по самим себе не судите, чему быть должно?" (Луки 12:57). Бог
в   Ветхом  Завете  корит  людей  на  основе  их   собственных   понятий   о
благодарности, верности и справедливости и выносит Себя, так сказать, на суд
Своих собственных созданий:
     "Какую  неправду нашли во Мне отцы ваши, что удалились  от Меня?" (Иер.
2:5).
     После  этих  предварительных замечаний будет,  на  мой взгляд,  уместно
сказать,  что иные из  концепций  Божественной благости, занимающие  немалое
место  в наших мыслях, хотя и редко  высказываемые вслух, не застрахованы от
критики.
     Под благостью  Бога мы в наше время  подразумеваем почти  исключительно
Его  любве-обилие,  и  в  этом мы,  возможно,  нравы.  Л под Любовью, в этом
контексте,  большинство  из  нас  подразумевает  доброту  -  желание  видеть
ближнего  счастливым,  и  не  то  чтобы каким-то особым  счастьем,  а просто
счастливым. По-настоящему нас  удовлетворил бы  Бог, Который говорил бы  обо
всем, что нам нравится делать: "Ну  и что с того, раз они довольны?" Нам, по
сути,  нужен  не столько Отец Небесный, сколько  небесный  дедушка  - этакий
благожелательный  и расслабленный старичок,  который,  как говорится, "любит
смотреть,  как веселится молодежь",  и  чей план вселенной  состоит просто в
том, чтобы  можно  было искренне сказать  в  конце  каждого  дня,  что  "все
погуляли на славу".  Согласен - немногие  сформулируют  богословие  именно в
таких  терминах, но  весьма сходное понятие  таится  в уме  у  многих. Я  не
претендую  на  то,  чтобы быть  исключением  -  я  бы  очень  хотел жить  во
вселенной,  управляемой  в  соответствии  с этими принципами.  Но  поскольку
достаточно-таки ясно, что я не живу  в такой вселенной,  и поскольку у меня,
тем не менее,  есть основания  полагать,  что Бог  есть Любовь,  я прихожу к
заключению, что мое понятие о любви нуждается в поправке.
     К тому же я,  возможно, уже  слышал, даже от поэтов,  что любовь -  это
нечто более  суровое и прекрасное, чем просто доброта, что даже любовь между
полами  - это, как у  Данте, "жена, чей лик  вселяет трепет". В  любви  есть
доброта,  нелюбовь и  доброта не одноименны,  и когда доброта (в приведенном
выше  смысле)  отделена  от  других  элементов  любви,  в  ней  присутствует
некоторое  фундаментальное безразличие к  ее предмету,  и даже  нечто  вроде
презрения к  нему. Доброта  очень охотно  соглашается на  устранение  своего
предмета  -  нам  всем встречались люди,  чья доброта к  животным  постоянно
вынуждает их убивать животных, чтобы они не страдали. Доброта как таковая не
беспокоится о том, хорошим или плохим  становится ее предмет, коль  скоро он
избежал страдания. Как отмечается в Писании, балуют, как правило, незаконных
детей, - законных же, которым надлежит хранить семейные традиции, подвергают
наказаниям  (Евр.  12:8). Именно  для людей, чья  судьба  нас совершенно  не
волнует, мы требуем счастья на любых условиях;
     что  же  касается  наших  друзей,  возлюбленных  и  детей,  то  тут  мы
требовательны, и скорее  примиримся с  немалыми их страданиями, чем с  таким
счастьем, которое нам чуждо и которое мы презираем. Если Бог есть Любовь, то
Он, по определению, есть нечто большее, чем доброта. И судя по всему, что об
этом написано. Он часто упрекал и осуждал нас, но никогда не относился к нам
с презрением. Он  продемонстрировал уважение к нам Своей любовью, в ее самом
глубоком, самом трагическом и самом неизбежном смысле.
     Разумеется,  отношение  между Творцом  и  тварью  уникально, и ему  нет
параллели в отношении одной твари к другой. Бог одновременно дальше от нас и
ближе к нам,  чем любое другое  существо. Он дальше от нас, потому  что сама
разница  между тем, кто  имеет первооснову Своего бытия в Самом Себе и  тем,
кому эту  первооснову нужно придать, такова, что в  сравнении с ней  разница
между архангелом и червем незначительна.  Он создатель, а мы  - создание. Он
оригинал, а мы - производное. Но в то  же время и по той же причине близость
между  Богом  и злейшей из  тварей теснее, чем  любая близость  между  двумя
тварями. Наша жизнь каждое