ившиеся на кухне.
     -- Вы не имеете права, -- произнесла Наденька страшным шепотом.
     -- Да что  ты  с  ней  разговариваешь, с куклой! -- выпалил дядя  Миша,
отчего  Лариса Павловна зашипела, как мокрая тряпка  под утюгом, и двинулась
грудью на дядюшку.
     --  Ах вот  как? Скобарь!  Алкоголик!..  --  И  прочее, и  прочее,  что
совершенно неинтересно.
     -- Ишь, фифа! -- сказал опешивший дядюшка.
     Из  дальнейших переговоров выяснилось, что соседка обвиняет Наденьку  в
незаконном  сожительстве   и   сводничестве,   причем  из  реплик   Наденьки
явствовало, что Ларису Павловну тоже монашкой не назовешь. Впрочем, Наденька
говорила это в порядке активной обороны,  выведенная из себя необоснованными
-- видит Бог! -- обвинениями соседки.
     --  А  вот и  еще шлюшка! -- внезапно сделала  выпад  в  сторону Наташа
Лариса Павловна.
     Наташа, разрыдавшись, выбежала из кухни, а за нею последовала Наденька;
бабка  Нюра всплеснула руками -- вообще произошло замешательство. Дядюшка --
так тот  вовсе оцепенел  после таких слов,  какие  вряд  ли  доводилось  ему
слышать от женщин в его добропорядочной провинции.
     Интересно,   что   Пирошников  сохранял   полное  равновесие  души,   с
нескрываемой  иронией наблюдая за действиями сторон.  Даже  чудовищные слова
Ларисы  Павловны вызывали  в нем  не гнев, а усмешку, поскольку были  лишены
основания.  Лариса Павловна  как  заведенная  продолжала свою  филиппику,  к
которой  Пирошников пару раз позволил себе  сделать остроумный  комментарий,
чем лишь подлил масла в огонь.
     Однако мало-помалу ему становилось все  тяжелее на душе -- и  совсем не
потому, что уши  его устали от склоки. Приходя в подобное расположение духа,
Пирошников всегда  про себя  знал, что оно проистекает от причин внутренних,
от   мгновенно  возникающего,  точно  всплывающего  со   дна  души  ощущения
собственного ничтожества.
     Ему присущи  были такие приступы  отвращения к собственной  личности --
отвращения, правда, особого рода, ибо даже в самые жестокие минуты ненависти
к  себе Пирошников  одновременно чувствовал, что именно это  испытываемое им
ощущение приподымает его душу и является искуплением. Он бывал в равной мере
ничтожен  и значителен  в  своих  глазах от причастности, с одной стороны, к
жалкому миру  суеты,  глупости  и  пороков, а с другой стороны -- к высокому
своему предназначению, о  котором  уже говорилось,  но которое пока  никаким
образом не давало о себе знать.
     В  особенности же изнывала душа, когда  замечала  признаки  того самого
омертвения  чувств,  то есть неспособности к  живому восприятию:  к боли,  к
счастью, к горю, к состраданию, к радости -- точно сердце вдруг обнаруживало
на  себе  сухую  и  твердую корку, накрепко приставшую  к горячей и  ранимой
плоти.  Вот  это  было  самым  ужасным  для  Пирошникова,  и  он,  выражаясь
фигурально, ломал  ногти и раздирал  пальцы  в кровь,  стараясь  сорвать эту
корку, причем, естественно, испытывал боль. Еще надо упомянуть, что переходы
от одного состояния к  другому совершались у  него быстро  и  незаметно  для
окружающих.
     Вот и  теперь,  посреди сражения, тень  надвинулась  на  лицо  молодого
человека.  На  мгновенье он,  по своему обыкновению, мысленно отодвинулся от
происходящего, залетел куда-то высоко  и далеко, чтобы оттуда увидеть  себя,
иронизирующего и равнодушного  старика,  умершего несколько столетий  назад,
окаменевшего  сердцем да еще любующегося  собой  в те моменты, когда реплики
его попадали в цель.
     Владимир с отчаяньем сорвал присохшую  корку, и рана закровоточила.  Он
увидел плоское от  кухонного чахлого  света лицо Наденьки, которая вернулась
уже на место действия с выражением внешнего спокойствия; он увидел ее глаза,
в которых сейчас не было злости, а  только  боль; он увидел и топчущегося на
месте  дядюшку, откровенно страдавшего,  и  Ларису  Павловну, которой, будем
справедливы, тоже  несладко было от склоки, и  старушку  Анну  Кондратьевну,
вечную приживалку, охающую  на  своем сундуке.  Все  эти люди, в отличие  от
Пирошникова,  жили -- худо ли,  бедно, мучаясь, страдая, но жили, а он  лишь
обозначал  свое  присутствие, притворяясь  живым.  Конечно,  приятно, должно
быть,  сознавать  себя существом, стоящим выше страстей, тем  более довольно
прозаических, существом разумным и даже не лишенным юмора, но, право, в этом
ли счастье? Пускай  всезнайки с мертвым сердцем  посмеются над Пирошниковым,
но все же он сорвал корку и сразу стал беззащитен.
     Вернувшаяся  Наденька  посмотрела  на  Владимира  как-то  отчужденно  и
равнодушно, ибо его поведение  до сего  момента и вправду  показывало полную
незаинтересованность молодого человека в происходящих событиях, словно они и
не  его вовсе касались, словно  Наденька не из-за него терпела нападки, -- и
это ее в глубине души обидело. Однако Пирошников, посмотревший вдруг на вещи
по-иному, подошел к ней и заговорил, не обращая внимания на Ларису Павловну.
     -- Наденька,  прости  меня,  слышишь! Я не стою ни твоих, ни  Наташиных
слез,  не  истязайте свои души,  забудьте обо  мне,  не тревожьте  себя моим
спасением. Вы пропадете ни за что...
     Сами  понимаете, что  давать такие  козыри  в  руки Ларисе Павловне  не
следовало.  Соседка сразу приободрилась, обнаруживши  вдруг незащищенность и
слабость Пирошникова, доселе от нее скрытые.
     --  Вы   подумайте,   какое  благородство!  --  воскликнула  соседка  и
оглянулась по сторонам, как бы ища слушателей. -- А разве это не вы, молодой
человек, совсем  недавно ползли на четвереньках пьяным в моей комнате? Разве
не вы умоляли меня помочь вам? Но я вас быстро раскусила! Ваш образ действий
лучше подойдет для нее... -- И Лариса Павловна протянула руку с отставленным
мизинцем,  на  кончике  которого  горел  рубиновый  ноготь,   в  направлении
Наденьки. -- Ей не привыкать!
     -- Не обращай внимания, Наденька! -- шепнул Пирошников.
     -- Пускай  говорит, --  ответила  Наденька, которую,  казалось,  вполне
успокоили последние  слова Пирошникова, так что  теперь она смотрела на него
мягко, а тирады соседки облетали ее стороною, не задевая.
     -- И скажу! Не прикидывайся мадонной с младенцем, милая,  эта роль тебе
не  подходит! Кстати,  расскажи своему рыцарю, как ты прижила ребеночка. Ему
будет интересно.
     Наденька  лишь  на секунду  отвела  глаза от Пирошникова, но  даже  это
последнее замечание Ларисы  Павловны  не вывело  ее  из  равновесия. Видимо,
Наденька уже решилась  в душе на что-то, и теперь никакие Ларисы Павловны не
могла  ей  повредить.  Слава Богу, она  безошибочно и  вовремя почувствовала
перелом, произошедший  в Пирошникове,  -- может  быть, раньше,  чем  он  его
заметил.
     Что  же касается  других участников  кухонной битвы, то бабка Нюра лишь
забилась   поглубже  в  свой  угол,   а  дядя  Миша,  напротив,   совершенно
ошеломленный  заявлением  соседки  о  каком-то  ребеночке,  сжал  кулаки  и,
растопырив руки, как боксер, зарычал:
     -- Ты что, с ума спятила? Что ты такое несешь?
     --  Говорю,  значит,  знаю!  --  парировала  Лариса  Павловна,  отмеряя
положенную дядюшке порцию убийственного взгляда, под которым дядя Миша сник,
и,  почуяв,  что  соседка  действительно не с потолка взяла свое  чудовищное
утверждение, горестно махнул рукою и пошел к выходу.
     Пирошников  же,  подошедший к  Наденьке,  положил  руки ей на  плечи  и
проговорил:
     -- Наденька, ну пойдем  же отсюда, здесь нельзя больше...  --  и что-то
еще такое, что должно было показаться Ларисе Павловне и  наивным, и смешным,
и жалким.
     Почему  как-то   всегда  получается,  что  человек,  вдруг  и  внезапно
открывающий  на наших  глазах душу, в  особенности если при этом он бормочет
Бог знает что -- а именно так чаще всего и бывает, -- такой человек вызывает
у  окружающих  в  лучшем  случае  чувство  неловкости, когда  хочется  глаза
спрятать  от смущения  за него, такого  неумелого и беззащитного; а у  людей
черствых,  знающих, по их собственному выражению, толк  в жизни, такие сцены
вызывают усмешку и ощущение своего превосходства?
     Итак,  скандал  уже  прошел  высшую  точку,  стороны   определили  свое
отношение друг к другу, козыри были выложены. Лариса Павловна победила ввиду
явного преимущества.  Последним всплеском бури стало явление Наташи, которая
вернулась  в  кухню с сухими, но  несколько  покрасневшими  от недавних слез
глазами и с видом донельзя решительным. Как видно, она совсем недавно кусала
губы,  чтобы остановить рыдания, потому  что на бледном ее  лице  лишь они и
были  заметны. Наташа вступила в  кухню и,  как  говорят, с  места в карьер,
голосом, вот-вот готовым сорваться, неровным каким-то и нервным,  произнесла
губительные  слова,   которые   столь  часто  произносятся  в  самых  разных
ситуациях, но, видит Бог, не в такой.
     -- Володя, я люблю тебя. Люблю, люблю, люблю!
     Она вновь  закусила губу, которая  уже было  запрыгала, как  мячик,  и,
круто повернувшись  на каблуках, исчезла, оставив  присутствовавших  в кухне
осмысливать ее  слова. Затем все услышали,  как  хлопнула за Наташей входная
дверь.
     У Пирошникова признание вызвало лишь соболезнующую гримасу, которой, по
счастью, Наташа уже не видела,  а Наденька, испуганно взглянув на Владимира,
отстранилась  и  отступила  на  шаг.  Удивительно,  что  соседка  никак   не
прокомментировала  Наташиных слов, а лишь пожала плечами и выплыла из кухни,
как дредноут. Покачиваясь на волнах, как маленькие шлюпки, потянулись следом
Пирошников с Наденькой. Наступил штиль.
-==Глава 17. Праздник==-
     Напомним,  что  дело  шло  к  субботнему  вечеру,  собственно,  он  уже
наступил,  поскольку  в  декабре  вечер  начинается  утром, сразу  же  после
завтрака.
     Пирошников  с Наденькой в молчании  удалились  из  кухни  в коридор. Их
остановил звонок в  квартиру,  и  Наденька открыла  дверь. На  пороге  стоял
Георгий Романович  с шарфом, выпирающим  из-под отворотов пальто  до  самого
подбородка,  и  с  каким-то  продолговатым предметом  в руке,  завернутым  в
хрустящую  белую бумагу,  под которой опытный взгляд  Пирошникова  определил
бутылку шампанского.
     Георгий   Романович   сделал  вежливый  полупоклон   и,  не   дожидаясь
приглашения, вступил на территорию квартиры.
     -- Наденька, я думаю, надо отметить начало нового этапа нашей жизни, --
сказал он, намекая, должно быть, на отбытие своих вещичек.
     --  Не  обязательно,  --  холодно  ответила  Наденька, все  еще  стоя у
раскрытой двери, словно ожидая немедленного ухода Георгия Романовича. Однако
он,  не  смутившись  подобным  приемом,  лишь  печально  покачал  головой  и
посмотрел на Наденьку мудрым, всепонимающим взглядом.
     -- Как знаешь! -- сказал  бывший муж и повторил совсем уж мягко: -- Как
знаешь...
     Он  поставил  завернутую бутылку  на старухин  комод и,  заложив руки в
перчатках за спину,  прошелся туда-сюда  по коридору.  Наденька все стояла у
двери и молчала. Молчал и  Пирошников, тяготясь неопределенностью, как вдруг
на пороге выросла компания из трех человек  и с шумом ввалилась  в квартиру,
отчего в прихожей сразу сделалось тесно.
     -- Привет! -- крикнул один из  вошедших, весьма дружески  устремляясь к
Георгию Романовичу.
     -- Кирилл! Рад, очень рад,  -- проговорил  Георгий Романович,  радуясь,
по-видимому, не столько Кириллу, сколько перемене разговора, которую он внес
с собою.
     Наденька  отошла  от  двери  к  Пирошникову  и   шепнула,  заметив  его
недоумение:
     -- Это Кирилл, бывший хозяин мастерской. Он скульптор...
     А  пришедший  скульптор   уже  обнимал  Старицкого,  нависая  над  ним,
поскольку был  гораздо  выше  ростом,  а  тот  снисходительно посмеивался  и
похлопывал его по спине рукою в перчатке.
     --  Наденька!  Пламенный!..  --  обратился Кирилл  к Наденьке,  оставив
Старицкого. -- А это мои друзья, Неля и Юрка, знакомьтесь, -- показал  он на
своих спутников, девушку лет девятнадцати и молодого мужчину.
     Кирилл шагнул к  Пирошникову  и, хлопнув предварительно  того сбоку  по
плечу, протянул ему руку ладонью кверху:
     -- Кирилл. Кирюха тоже можно...
     --  Владимир,  --  сказал  Пирошников, вкладывая  свою  руку  в  ладонь
великана, на чем процедура знакомства была закончена.
     --  Пошли!  --  без  дальнейших  слов  скомандовал  Кирилл,  решительно
устремляясь к двери мастерской. -- Все за мной!
     И все  действительно  потянулись за ним,  ибо этот шумный человек  умел
покорять. Голова  у него была большая,  постриженная  по  машинку. Полуседой
бобрик придавал ему спортивный вид. Кирилл был  похож на футбольного тренера
лет сорока,  а в руках, дополняя впечатление,  болталась большая  спортивная
сумка.
     Кирилл  открыл  дверь  в  мастерскую,  и  все ввалились  туда,  включая
возникшего  откуда-то дядю Мишу;  последним, хотя и не слишком охотно, вошел
Георгий Романович, спрятавший на всякий случай свое шампанское во внутренний
карман пальто.
     Кирилл с размаху поставил на середину  комнаты сумку, в которой  что-то
звякнуло.  Расстегнув молнию на сумке, он достал  оттуда  газету, которую  с
подчеркнутой  тщательностью расстелил на полу. Вслед за этим  из сумки стали
появляться одна за другой и занимать свое место на газете бутылки вина.
     -- Располагайтесь!  --  гудел хозяин.  -- Я вчера одну вещичку  продал.
Купальщица, керамика... Эй, дед! -- обратился он к дядюшке. -- Тащи стаканы!
     Дядюшка неожиданно вытянулся по-военному и выразил  полную готовность к
подчинению.  Возникла  предпраздничная  суматоха,  довольно  бестолковая, но
деятельная.  Всем  вдруг  нашлось занятие,  чему  способствовали  краткие  и
энергичные приказания Кирилла. Были  принесены стаканы, вилки, тарелки, а из
сумки хозяина комнаты и портфеля его приятеля появилась закуска; раскладушки
Пирошникова  и  дядюшки  были  придвинуты к расстеленной  газете; поплыли из
кухни стулья и табуретки, покачиваясь и перевертываясь в воздухе; Пирошников
с Наденькой  тоже были  втянуты в  общий круговорот, лишь  Георгий Романович
слегка нервничал, ибо были нарушены какие-то его планы.
     --  Обжили   комнатушку,  и  правильно!  --  говорил   хозяин,   весьма
профессионально  разрезая  соленые  огурчики  и  располагая  их  на  тарелке
звездочкой. -- Пока там Ларка воюет, а вы... Ай да Надюха!
     Он наполнил стаканы и поднял руку, призывая к вниманию.
     -- Не у тех, кто  во прах государства поверг, -- начал тост Кирилл,  --
лишь у пьяных душа устремляется вверх.  Надо пить в понедельник, во вторник,
в субботу, в воскресение, в пятницу, в среду, в четверг!
     -- Правильно! -- сказал его приятель, а подружка хихикнула.
     Пирошников отхлебнул из стакана и сел рядом  с дядюшкой на раскладушку,
отчего  он,  дядя  Миша, и  находившийся с другой стороны  Георгий Романович
сползли к  середине и  оказались тесно  прижатыми  друг  к  другу.  Странная
компания, не правда ли?
     Сколько таких странных компаний доводилось наблюдать нам с вами  и, что
еще хуже,  участвовать в них! Естественная тяга человека  к общению,  но как
легко  создать его  иллюзию,  сгрудившись  над  бутылками, поднимая  бокал и
улыбаясь  каждому, в  свою  очередь  тоже улыбающемуся,  лицу.  Как  утешает
всеобщее приятие, рожденное над колеблющейся поверхностью вина, отражающей и
вашу  довольную физиономию, и физиономию вашего врага, который сейчас  любит
вас липкой  любовью, и  прочие лица,  объединенные  в кривом зеркале винного
круга, дрожащего  внутри  стакана.  Пейте, родимые! Уважайте друг  друга, мы
вернемся к Пирошникову, которому, по правде сказать, что-то мешало предаться
веселью.
     Он обвел взглядом присутствующих и заметил, что Наденьки среди них нет.
Стул ее  был пуст, полный стакан стоял  на газете перед ее  местом; как  она
ухитрилась  исчезнуть -- неизвестно.  Только  что,  когда  хозяин  разливал,
Наденька был тут и даже смеялась и говорила что-то, а вот теперь ее не было,
и никто, кроме Пирошникова, этого не замечал.
     Налили  снова,  и  Пирошников, взяв свой стакан, как  бы  между  прочим
подошел  сначала  к окну, потом прошелся по  комнате и закурил.  Его примеру
последовали  другие,  кроме Старицкого; комната сразу  же  утонула в дыму, а
Владимир,  оставив  стакан  на  подоконнике,  прикрываясь  дымовой  завесой,
выскользнул  в  коридор.  Там  на  боевом  посту  находилась  старушка  Анна
Кондратьевна,  которая  тщательно  поправляла  кружевную  накидку  на  своем
комоде.
     --  И  пошто  пришли? --  начала она  неодобрительно,  подлаживаясь под
хмурый и сосредоточенный взгляд Пирошникова.
     -- Праздник у них, бабушка Нюра, -- пожал плечами Владимир.
     --  У  их  всегда праздники, -- сказала бабка, махнув  рукой, но слегка
потеплев.
     Пирошников  без  стука вошел в  Наденькину  комнату  и  увидел Толика и
Наденьку,  сидящих вместе на  диване. Судя по виду  Толика, мальчик старался
сохранять независимость, зато Наденька  была вся  устремлена к нему, так что
даже не перевела взгляда на Пирошникова.
     И опять он, словно со стороны, увидел себя и свою  мать незадолго до ее
смерти.  Она тогда  уже не понималась с  постели и все  просила его посидеть
рядышком, а  он  рвался  гулять.  "Подожди,  Володя!  Потом  погуляешь,  еще
нагуляешься", -- тихо говорила она, поглаживая его по голове и точно так же,
как Наденька сейчас, устремляясь к нему и рукою, и взглядом, и голосом,  так
что  ему становилось  на  мгновенье страшно  и  горькое  предчувствие  тенью
пролетало в душе.
     Пирошников  почувствовал  себя  лишним рядом с Наденькой  и Толиком, но
лишь  на  миг.  Наденька повернула голову  и взглянула  вопросительно, будто
ожидая каких-то слов, а Толик неожиданно улыбнулся Пирошникову.
     -- Будем еще играть? -- спросил он.
     --  Тебе  нужно  спать,  маленький!  --  сказала  Наденька.  --  Завтра
поиграете.
     Мальчик состроил недовольную гримасу и оглянулся на Наденьку с вызовом.
     -- Вот мама приедет, я ей все расскажу. Хочу к бабушке!
     Наденька на эти слова  отвернулась, и молодому человеку показалось, что
она  едва  сдерживается,  чтобы не  заплакать. Пирошников подошел к Толику и
взъерошил ему волосы.
     -- Завтра, -- сказал он, кивая. -- Честное слово.
     -- Честное-пречестное?
     -- Самое-самое пречестное.
     Толик сейчас же решился  спать, чтобы  утро наступило быстрее. Наденька
постелила  ему  на диване,  он улегся и крепко зажмурил глаза, надеясь таким
образом скорее заснуть. Наденька  и Владимир сели у стола, на котором стояла
лишь тарелка с остатками манной каши  --  ужином  Толика, и  несколько минут
смотрели  на засыпающего  мальчика. Поначалу  веки его  мелко подрагивали, и
дыхания не было  слышно, но  вот  он  перевернулся  на другой бок  и задышал
глубоко и ровно, как дышат во  сне. Наденька  уронила голову себе на руки да
так и осталась в этой окаменевшей позе.
     -- Хочешь спать? -- спросил Пирошников шепотом. (Наденька  отрицательно
качнула головой.) -- Почему ты оттуда ушла?
     Наденька,   не  поднимая  головы,  повернула  к  нему   лицо  и  устало
усмехнулась. Несколько  секунд  она смотрела в какую-то точку, расположенную
над шкафом, а потом сказала:
     -- Толика нужно было кормить... Ты можешь возвращаться обратно.
     --  Я  не хочу, -- еще тише  сказал Владимир  и  погладил  Наденьку  по
голове.
     -- Не надо, -- сказала она. -- Мне и без того тошно.
     -- Будет легче.
     -- Может быть, -- вздохнула она, снова пряча лицо.
     А  Владимир склонился к ней  и  дотронулся губами  до  затылка, прикрыв
глаза, и снова, как  вчера с Наташей, проваливаясь в  мягкую пропасть. Но на
этот  раз он  не  скоро оттуда  выбрался.  Сколько  времени  они  сидели  не
шелохнувшись,  объединенные только  дыханием,  нельзя точно  сказать.  Может
быть,  пять минут,  а  может быть, час. Во  всяком  случае, когда Пирошников
открыл глаза, он как бы заново увидел эту комнату с желт