своей  подлинной  страсти  -
изощренной охоте за  ароматами.  И  поскольку  перед  ним  была
великая  цель  и  он  имел  в запасе больше года времени, он не
только с лихорадочным рвением, но  и  необычайно  планомерно  и
систематически  стал оттачивать оружие, отрабатывать изощренные
приемы, упорно доводить до  совершенства  методы.  Он  начал  с
того, на чем остановился у Бальдини, - с извлечения ароматов из
неодушевленных  предметов:  из  камня,  металла,  дерева, соли,
воды, воздуха...
     То, что тогда из-за применения грубого метода  дистилляции
окончилось  жалкой  неудачей,  теперь  удалось благодаря мощной
абсорбирующей силе жира. Ему понравился холодный  заплесневелый
запах латунной дверной задвижки, и он на несколько дней обмазал
ее говяжьим салом. И надо же - после того как он соскреб сало и
проверил  результат,  оно  хоть  и  очень  в  малой степени, но
все-таки  однозначно  пахло  именно  латунью.  И   даже   после
отмывания  алкоголем  запах  еще  оставался, бесконечно слабый,
далекий, затененный  испарением  винного  спирта  и  доступный,
вероятно, во всем ммире только тонкому нюху Гренуя, но все-таки
он  был,  и  это  значило,  что хотя бы в принципе он был в его
распоряжении. Имей он десять тысяч задвижек, которые он смог бы
тысячу дней  подряд  покрывать  салом,  он  сумел  бы  получить
крошечную  каплю  Essence  Absolue,  аромата  такой силы, что у
любого и всякого возникла бы иллюзия, что у  него  прямо  перед
носом - латунный оригинал задвижки.
     То  же  самое удалось ему с ароматом пористого известняка,
кусок которого он нашел на оливковой плантации  перед  хижиной.
Он  его  мацерировал и получил маленький шарик каменной помады,
чей   неизъяснимый   запах   восхищал   его   неописуемо.    Он
скомбинировал  его  с  другими  запахами,  извлеченными из всех
возможных  предметов,  подобранных   вокруг   его   хижины,   и
мало-помалу смастерил миниатюрную модель оливковой плантации за
францисканским   монастырем,   которую,   заперев  в  крошечном
флакончике, мог носить при себе и если захочется,  оживлять  из
мертвых. Конечно, виртуозные кунштюки, чудесные забавы, которые
он  устраивал  с  ароматами,  тешили его одного и были известны
только ему. Но сам он был в восхищении  от  этих  бессмысленных
трюков,  и  в  его  жизни  ни прежде, ни потом не было моментов
такого  поистине  невыносимого  счастья,  какое  он  испытывал,
сотворяя  в  азарте  игры  благоухающие ландшафты, натюрморты и
портреты отдельных предметов. А  вскоре  он  перешел  на  живые
объекты.
     Он  стал  ловить зимних мух, личинок, крыс, мелких кошек и
топить их в горячем  жире.  По  ночам  он  залезал  в  сарай  к
коровам,  козам и поросятам, чтобы на несколько часов завернуть
их  в  обмазанные  жиром  холсты  или  обмотать   промасленными
бинтами.  Или  прокрадывался  в  овечий  хлев,  чтобы  обстричь
ягненка,  чью  душистую  шерсть  он  стирал  в  винном  спирте.
Поначалу  результаты  были  не  слишком  вдохновляющими.  Ибо в
отличие от таких терпеливых предметов,  как  латунная  задвижка
или  камень,  животные  не  хотели  отдавать свой запах. Свиньи
терлись боками о края  кормушек,  сдирая  с  себя  бинты.  Овцы
блеяли, когда он ночью приближался к ним с ножом. Коровы упорно
стряхивали  с  вымени  жирные тряпки. Некоторые из пойманных им
жуков,  когда   он   пытался   их   переработать,   выбрасывали
отвратительно  воняющие  секреции, а крысы, наверное от страха,
испражнялись  в  его  высокочувствительные  помады.   Животные,
которых он хотел мацерировать, в отличие от цветов, не отдавали
свой  аромат  безропотно  с  молчаливым  вздохом,  но  отчаянно
сопротивлялись умерщвлению, ни за что не давали  себя  утопить,
брыкались,  и  боролись,  и  выделяли пепропорционально большие
количества смертного пота, вызванного страхом, так что  горячий
жир  портился  от перенасыщения кислотами. Это, конечно, мешало
разумной работе. Объекты следовало успокоить, и  так  внезапно,
чтобы  они  еще не успели испугаться или оказать сопротивление.
Ему пришлось их убивать.
     Сначала он попробовал это на  каком-то  щенке.  Из  конуры
перед  бойней  он  выманил его от матери куском мяса и привел в
мастерскую,  и,  когда  животное   с   радостным   возбужденным
тявканьем  запрыгало,  пытаясь  выхватить  мясо  из  левой руки
Гренуя, он поленом, которое держал в правой, нанес ему короткий
и резкий удар по затылку. Смерть щенка наступила так  внезапно,
что  выражение  счастья  еще  долго  сохранялось в его глазах и
лапах, когда Гренуй  в  помещении  для  ароматизации  осторожно
укладывал  его  на  решетку  между  жирными  пластинами, где он
теперь  испускал  свой  чистый,  не  замутненный  потом  страха
аромат.  Разумеется,  нужно  было все время быть начеку! Трупы,
так же как сорванные цветы, быстро портились. И  потому  Гренуй
сторожил   свою  жертву  примерно  двенадцать  часов,  пока  не
заметил, что из тела собаки потекли струйки хотя  и  приятного,
но  здесь  не  уместного  трупного  запаха.  Он  тут же прервал
анфлераж, убрал труп и спрятал кусочек ароматизированного  жира
в  котел,  где его тщательно промыл. Он дистиллировал алкоголь,
пока его не осталось  с  наперсток,  и  этот  остаток  вылил  в
крошечную  стеклянную  пробирку.  Духи отчетливо пахли влажной,
свежей, блестящей  собачьей  шкурой;  запах  был  резким,  даже
поразительно  резким.  И  когда  Гренуй дал его понюхать старой
суке с бойни, она разразилась лаем, и завизжала,  и  не  хотела
отрывать ноздри от стеклянной пробирки. Но Гренуй плотно закрыл
ее,   положил   в  карман  и  еще  долго  носил  при  себе  как
воспоминание о том  дне  триумфа,  когда  ему  впервые  удалось
отобрать благоухающую душу у живого существа.
     Потом,  очень  постепенно и с величайшей осторожностью, он
приступил  к  людям.  Под  прикрытием  своего  легкого   запаха
невзрачности он по вечерам толкался среди завсегдатаев "Четырех
Дофинов"  и  под  столами,  и  скамьями,  и в укромных закутках
прицеплял обрывки пропитанной маслом или жиром  материи.  Через
несколько  дней  он собирал их и исследовал. Действительно, они
наряду со всеми возможными  кухонными  испарениями  и  запахами
табачного  дыма  и вина выдыхали немного человеческого аромата.
Но он оставался очень расплывчатым и завуалированным  -  скорее
общим   ощущением  смрада,  чем  личным  запахом.  Ту  же  ауру
человеческой  массы,  но  более  чистую  и  сублимированную   в
возвышенно-потливое качество, можно было получить в соборе, где
Гренуй  24  декабря развесил под скамьями свои пробные флажки и
откуда забрал их 2, декабря,  после  того  как  над  ними  было
отсижено  не  меньше  семи  обеден.  На  этих  обрывках  ткани,
впитавшей атмосферу  собора,  запечатлелся  жуткий  конгломерат
запахов  прогорклого  пота, менструальной крови, влажных впадин
под  коленами  и   сведенных   судорогой   рук,   смешанных   с
отработанным  воздухом  дыхания  тысяч  поющих хором и шепчущих
молитвы глоток, и с тяжелыми вязкими  парами  ладана  и  мирры,
жуткий  в  своей  облачной  бесформенности,  вызывающей тошноту
сгущенности  и  все-таки  уже   узнаваемо   человечий.   Первый
индивидуальный  запах Гренуй раздобыл в богадельне. Ему удалось
украсть  предназначенные  собственно,  для  сожжения   простыни
одного  только что умершего от чахотки подмастерья кожевенника,
в которых он пролежал завернутым два месяца. Полотно так сильно
пропиталось сальными выделениями кожевенника, что  впитало  его
испарения,  как  паста  для  анфлеража,  и его можно было прямо
подвергнуть отмывке. Результат был кошмарный: под носом  Гренуя
из раствора винного спирта кожевенник восстал из мертвых, и его
индивидуальный   обонятельный   портрет,  пусть  схематический,
искаженный    своеобразным    методом    репродуцирования     и
многочисленными  миазмами болезни, но все же вполне узнаваемый,
проступил в воздухе помещения: маленький человек лет  тридцати,
блондин  с  широким  тупым  носом, с короткими руками, плоскими
сырными ступнями,  набухшим  членом,  желчным  темпераментом  и
дурным  запахом изо рта, этот кожевенник не отличался красотой,
не стоило сохранять его, как того маленького щенка. Но все-таки
Гренуй целую ночь позволил привидению носиться по своей  хижине
и   то  и  дело  подцеплял  его  нюхом,  счастливый  и  глубоко
удовлетворенный чувством власти, которую  он  обрел  над  аурой
другого человека. На следующий день он вытряхнул его вон.
     В  эти  зимние  дни он поставил еще один опыт. Одной немой
нищенке, бродившей по городу, он  платил  франк,  чтобы  она  в
течение   дня   носила   на  голом  теле  тряпки,  обработанные
различными смесями жира и  масла.  Выяснилось,  что  комбинация
жира  ягнячьих почек и беспримесного свиного и коровьего сала в
соотношении  два  к  пяти  к  трем  при  добавлении   небольших
количеств  девичьего  масла  лучше  всего подходит для усвоения
человеческого запаха. На этом Гренуй остановился. Он  отказался
от  того,  чтобы  овладеть  целиком  каким-то живым человеком и
переработать его по правилам парфюмерии.  Это  было  бы  всегда
связано  с  риском и не дало бы новых результатов. Он знал, что
теперь он  владеет  техническими  приемами,  которые  позволяют
насильно  отобрать  у человека его аромат, и это не нуждалось в
новых доказательствах.
     Запах человека сам по себе был ему тоже безразличен. Запах
человека он мог достаточно хорошо имитировать суррогатами.  То,
чего  он страстно желал, был запах определенных людей: а именно
тех чрезвычайно редких людей, которые внушают любовь. Они-то  и
стали его жертвами.

     39

     В  январе  вдова  Арнульфи  сочеталась  законным браком со
своим  первым  подмастерьем  Домиником  Дрюо,  который,   таким
образом,  стал  мэтром Дрюо, мастером перчаточных и парфюмерных
дел. Был дан большой обед для мастеров гильдии, обед поскромнее
для  подмастерьев,  мадам  купила  новый  матрац  для  постели,
которую  она отныне официально делила с Дрюо, и вынула из шкафа
свои яркие платья. В остальном  все  осталось  по-старому.  Она
сохранила  за  собой  доброе  старое  имя  Арнульфи,  сохранила
неразделенное имущество финансовое руководство делами  и  ключи
от   подвала;   Дрюо   ежедневно   исполнял   свои  сексуальные
обязанности, а потом освежался вином; а Гренуй, хотя и оказался
первым и единственным  подмастерьем,  выполнял  основную  часть
навалившейся  работы за неизменно маленькое жалованье, скромное
питание и убогое жилье.
     Год начался желтым потоком кассий, гиацинтами, фиалками  и
наркотическими нарциссами. Однажды мартовским воскресным днем -
прошел  примерно  год  с  момента  его  прихода в Грас - Гренуй
отправился на другой конец города посмотреть, как обстоят  дела
в  саду  за  каменной  стеной. На этот раз он был подготовлен к
запаху и довольно точно представлял, что его ожидает...  и  все
же,  когда  он  ее учуял, уже у Нового моста, на полпути к тому
месту за стеной, сердце его забилось громче, и он почувствовал,
как кровь в его жилах вскипела пузырьками от счастья. Она  была
еще   там   -   несравненно   прекрасное   растение   невредимо
перезимовало, налилось соком, подросло, расправилось, выпустило
роскошнейшие побеги! Ее аромат, как он и ожидал, стал  сильнее,
не  потеряв своей изысканности. То, что еще год назад искрилось
брызгами и каплями, теперь струилось плавным, слегка  постозным
потоком  аромата, сверкало тысячью красок, и каждая краска была
цельной и  прочной  и  больше  не  обрывалась.  И  этот  поток,
блаженно  констатировал  Гренуй,  питался из все более сильного
источника. Еще один год, еще только год, еще только  двенадцать
месяцев,  и  источник забьет в полную силу, и он сможет прийти,
захватить его и приручить дикое извержение его аромата.
     Он пробежал вдоль стены до  знакомого  места,  за  которым
находился  сад.  Хотя  девушка явно была не в саду, а в доме, в
горнице за закрытыми окнами, ее аромат веял, как ровный  мягкий
бриз.  Гренуй стоял совсем тихо. Он не был оглушен или опьянен,
как в первый раз. Он был олон  счастливым  чувством  любовника,
который   издалека   подстерегает   или   наблюдает   за  своей
боготворимой возлюбленной и знает, что через год  уведет  ее  к
себе.  В  самом деле, Гренуй, этот одинокий клещ, это чудовище,
эта нелюдь Гренуй, который никогда не испытывал любви и никогда
не мог внушить любви, стоял в тот мартовский день  у  городской
стены Граса, и любил, и был глубоко счастлив своей любовью.
     Правда,  он  любил не человека, не девушку в доме, там, за
стеной. Он любил аромат. Только его, и ничто  другое,  и  любил
его  как будущий собственный аромат. Через год он завладеем им,
в  этом  он  поклялся  себе  своей  жизнью.  И,  принеся   этот
своеобразный   обет   или   заключив  эту  помолвку,  присягнув
сохранять верность своему  будущему  аромату,  он  в  радостном
настроении   покинул  место  присяги  и  через  заставу  Дю-Кур
вернулся в город.
     Лежа ночью в своей хижине, он еще раз извлек ее аромат  из
воспоминания - не смог противостоять искушению - и погрузился в
него,  он ласкал его и позволял ему ласкать себя, он ощущал его
совсем  рядом,  так  близко,  словно  во  сне,  словно  он  уже
действительно  обладал  им,  своим  ароматом, своим собственным
ароматом, и, пока длилось это  опьяняюще-дивное  мгновение,  он
любил  его в себе и себя благодаря ему. Он хотел заснуть с этим
чувством влюбленности в себя. Но как раз в тот момент, когда он
закрыл глаза и ему осталось  сделать  всего  один  вдох,  чтобы
погрузиться  в грезу, аромат покинул его, внезапно исчез, и его
место заполнил холодный запах козлиного хлева.
     Гренуй ужаснулся. "А если, - подумал он,  -  а  если  этот
аромат,  которым  я  овладею,  кончится?  Ведь  это  не  как  в
воспоминаниях,  где  все  запахи  непреходящи.  Реальный  запах
изнашивается,  соприкасаясь  с  миром.  Он  летуч.  И  когда он
износится, не будет больше источника, откуда я его  взял.  И  я
останусь  голым, как прежде, и мне придется снова помогать себе
моими суррогатами. Нет, будет хуже,  чем  прежде!  Ведь  я  уже
узнаю  его и овладею им, моим собственным царственным ароматом,
и не смогу его забыть, так как я никогда не забываю запахов.  И
значит,  я  всю  жизнь  буду терзаться воспоминанием о нем, как
терзаюсь уже сейчас, в момент моего предвкушения... Тогда зачем
я вообще хочу овладеть им, зачем он мне?"
     Эта мысль была  чрезвычайно  неприятной.  Гренуй  безмерно
испугался,  что,  овладев  ароматом,  которым он еще не владел,
неизбежно  снова  его  потеряет.  Как  долго  он  удержит  его?
Несколько дней? Несколько недель? Может быть, целый месяц, если
будет  душиться  очень  экономно?  А  потом?  Он уже видел, как
вытряхивает из флакона  последнюю  каплю,  споласкивает  флакон
винным спиртом, чтобы не пропало ни малейшего остатка, и видит,
обоняет,   как  его  любимый  аромат  навсегда  и  безвозвратно
улетучивается.  Это  будет  медленным  умиранием,  он  как   бы
задохнется,  наоборот, постепенно, в муках испарит себя наружу,
в омерзительный, жуткий мир.
     Его знобило. Его  охватило  желание  отказаться  от  своих
планов,  выйти  в ночь и уйти куда глаза глядят. Ему захотелось
перевалить за снеженные горы, и пройти без остановки  сто  миль
до  Оверни,  и  там заползти в свою старую пещеру, и заснуть, и
умереть во сне. Но он не сделал этого. Он остался на месте и не
поддался желанию, хоть оно и было сильным. Он не поддался,  ибо
это было его старое желание уйти куда глаза глядят и заползти в
пещеру.  Он уже испытал это. А то, чего он еще не испытал, было
обладание   человеческим   ароматом,   ароматом,    столь    же
царственным,  как  аромат девушки за каменной стеной. И хотя он
понимал, что за обладание  и  последующую  потерю  аромата  ему
придется  заплатить  ужасную  цену, все-таки обладание и потеря
казались ему желаннее, чем простой отказ от того и другого. Ибо
он отказывался всю свою жизнь. Но никогда еще не обладал  и  не
терял.
     Постепенно   сомнения   отступили   и  с  ними  озноб.  Он
почувствовал, как его снова  оживила  теплая  кровь  и  воля  к
свершению задуманного снова овладела им. И овладела им сильнее,
чем   прежде,   ибо  теперь  эта  воля  диктовалась  не  чистым
вожделением,  но  еще  и  взвешенным  решением.   Клещ   Гренуй
поставленный перед выбором - засохнуть ли в самом себе или дать
себе  упасть,  решился  на  второе,  вполне  сознавая,  что это
падение будет последним. Он снова улегся  на  нары,  зарылся  в
солому, накрылся одеялом и почувствовал себя героем.
     Но   Гренуй   не   был   бы   Гренуем,   если  бы  надолго
удовлетворился фаталистическо-героическим чувством.  Для  этого
его  воля  к  самоутверждению  была  слишком непреклонной, тело
слишком закаленным, ум - слишком изощренным. Итак,  он  решился
овладеть  ароматом  девушки  из  сада за каменной стеной. Пусть
через несколько недель он его потеряет и умрет от этой  потери,
пусть  так.  Но  было бы лучше не умирать и все-таки владеть ее
ароматом или по крайней мере оттянуть как на  как  можно  более
долгий  срок  эту  потерю.  Аромат  надо сделать стойким. Нужно
устранить  летучесть  аромата,  не  нарушив  его  характера,  -
проблема из области парфюмерии.
     Есть   запахи,  которые  держатся  десятилетиями,  Сундук,
натертый мускусом, кусок  кожи,  пропитанный  коричным  маслом,
комок  амбры,  шкатулка  кедрового дерева в обонятельном смысле
живут почти вечно. А  другие  -  лиметиновое  масло,  бергамот,
экстракты  нарцисса  и  туберозы  и  многие цветочные ароматы -
выдыхаются уже через несколько  часов,  если  выставить  их  на
воздух   в   чистом  виде.  Парфюмер  борется  с  этим  роковым
обстоятельством, связывая излишне летучие ароматы  -  стойкими,
как  бы  накладывая  на  них  оковы, укрощающие их стремление к
свободе, а искусство состоит в том,  чтобы  наложить  оковы  не
жестко, а как бы предоставляя свободу связанному запаху, но все
же  удерживая  его  достаточно близко, чтобы он не мог убежать.
Этот трюк дважды великолепно удался Греную с туберозным маслом,
чей  эфемерный  аромат  он   сковал   крошечными   количествами
цибетина,  ванили, лабданума и кипариса и именно тем выявил его
прелесть. Нельзя ли сделать нечто похожее с  ароматом  девушки?
Разве непременно нужно расточать драгоценнейший и самый хрупкий
из  ароматов,  употребляя  его  в  чистом виде? Как нелепо! Как
ужасающе бездарно! Разве алмазы оставляют неограненными?  Разве
золото  носят  на  шее  самородками? Неужто он, Гренуй, - всего
лишь  примитивный  грабитель  запахов  вроде  Дрюо   и   прочих
мацератов,  дистилляторов  и  выжимателей  цветов?  Не  он ли -
величайший парфюмер мира?
     Он стукнул себя по лбу с досады, что не додумался до этого
раньше. Конечно, этот единственный в своем роде  аромат  нельзя
применять  в  натуральном  виде.  Ему,  как драгоценному камню,
нужна оправа. Он на самом верху, одновременно  и  вплетенный  в
другие  запахи,  и  царящий над ними. Он изготовит духи по всем
правилам искусства, и аромат девушки за каменной  стеной  будет
их  сердцем. Разумеется, для аранжировки, для опорной средней и
разрешающей  ноты,  для  заострения  и  фиксации  звучания   не
подходят ни мускус, ни цибетин, ни розовое масло, ни амбра, это
ясно. Для таких духов, для такого человеческого благоухания ему
нужны другие ингредиенты.

     40

     В  мае того же года на розовом поле, на полпути от Граса к
расположенному восточнее местечка Опио, был  найден  обнаженный
труп пятнадцатилетней девушки. Она была убита ударом дубинки по
затылку.   Крестьянин,  обнаруживший  труп,  был  так  потрясен
ужасной находкой, что чуть не навлек подозрений на себя,  когда
дрожащим голосом сообщил лейтенанту полиции, что никогда еще не
видел  такой  красоты - хотя, в сущности, он хотел сказать, что
никогда еще не видел ничего ужаснее.
     Девушка в самом деле отличалась изысканной  красотой