ть назревающее в  народе  волнение.
Все  еще  слишком  хорошо  помнили  время,  когда говорили, что
убийца убрался в Гренобль. На этот раз  страх  слишком  глубоко
въелся в души людей.
     Только  на следующий день, когда на соборной площади перед
зданием суда были выставлены  на  всеобщее  обозрение  улики  -
жутко было глядеть на эти двадцать пять одеяний и двадцать пять
пучков  волос, насаженные, как пугала, на жерди и расставленные
в ряд, - только тогда общественное мнение всколыхнулось.
     Многие сотни  людей  медленно  продефилировали  мимо  этой
чудовищной  галереи.  Родственники  жертв, узнававшие платья, с
криками падали в обморок. Остальная толпа, частью  из  любви  к
сенсациям,  частью желая устранить сомнения, требовала показать
убийцу. Вскоре  выкрики  стали  такими  громкими,  волнение  на
маленькой  площади, заливаемой толпами людей, таким угрожающим,
что председатель суда решился: он приказал  вывести  Гренуя  из
камеры и показать его толпе из окна второго этажа.
     Когда Гренуй подошел к окну, толпа умолкла. Внезапно стало
совсем тихо, как тихо бывает в жаркий полдень, когда все уходят
на работу в поля или забираются в тень домов. Не было слышно ни
шарканья  ног,  ни  шороха, ни вдоха. Целую минуту толпа стояла
раскрыв глаза и рот. Никто  не  мог  постичь,  что  этот  хилый
маленький,  согбенный  человек,  стоявший там, в окне, что этот
червячок, эта горстка  праха,  это  ничтожество  совершило  две
дюжины убийств. Он просто не был похож на убийцу. Правда, никто
не  мог бы сказать, как он, собственно, представлял себе убийцу
- этого дьявола, - но в одном все были единодушны:  не  так!  И
все   же   -   хотя   убийца   совершенно   не   соответствовал
представлениям  людей  и  потому  его  наглядная  демонстрация,
казалось  бы,  должна  была  быть  малоубедительной  - уже само
появление этого человека в окне и то обстоятельство, что именно
он, и никто  другой  был  показан  как  убийца,  парадоксальным
образом  оказалось  убеждающее  воздействие.  Все  подумали: не
может быть, это неправда! - и в тот же момент поняли,  что  это
должно быть правдой.
     Разумеется, как только сторожа оттащили человечка назад, в
темноту  комнаты,  как только он перестал быть присутствующим и
видимым,  но  еще,  пусть  на   кратчайшее   время,   продолжал
оставаться воспоминанием, чуть ли не символом мерзкого убийцы в
мозгах  людей  -  ошеломление  толпы  схлынуло,  уступив  место
подобающей случаю реакции: заработали языки, тысячи глаз  снова
оживились.  И  тогда  все  крики  слились  в  один-единственный
громовой раскат  гнева  и  мести:  "Отдайте  его  нам!"  И  они
бросились  штурмовать  здание  суда,  чтобы собственными руками
задушить его, разорвать, разодрать в клочки. Страже с  огромным
трудом удалось забаррикадировать ворота и оттеснить беснующуюся
толпу.  Гренуя  немедленно  увели  в его застенок. Председатель
подошел к окну и обещал, что суд будет  скорым  и  беспощадным.
Тем  не менее понадобилось еще несколько часов, чтобы разошлась
толпа, и еще несколько  дней,  чтобы  хоть  немного  успокоился
город.
     Действительно,    процесс    против   Гренуя   продвигался
чрезвычайно быстро, ибо в деле имелись неопровержимые улики, да
и  сам  обвиняемый  на  допросах  без  обиняков   признался   в
совершении убийств, в которых его обвиняли.
     Только  на  вопрос о мотивах преступлений он не сумел дать
удовлетворительного ответа. Он лишь повторял, что девушки  были
ему  нужны  и  поэтому он их убивал. Зачем они были ему нужны и
что это вообще значило, что они "были ему нужны", - об этом  он
молчал.
     Тогда  его  подвергли пыткам, на несколько часов подвесили
за ноги, влили в него семь пинт воды, надели испанские сапоги -
без малейшего успеха. Этот человек казался  нечувствительным  к
телесной  боли,  он  не проронил ни звука и на повторный вопрос
все так же отвечал: "Они  мне  были  нужны".  Судьи  сочли  его
умалишенным.  Они  прекратили  пытки и решили как можно скорее,
без дальнейших допросов, закончить процесс.
     Единственная небольшая оттяжка  была  вызвана  юридической
перебранкой   с   мэрией   Драгиньяна,   в  подчинении  которой
находилась  Ла  Напуль,  и  парламентом  в  Эксе,  поскольку  и
Драгиньян  и  Экс  желали  присвоить  процесс себе. Но грасские
судьи не позволили отнять у себя это дело. Они, и никто другой,
схватили преступника, в  сфере  их  юрисдикции  было  совершено
преобладающее большинство убийств, и им угрожал взрыв народного
гнева,  если  бы  они  передали  убийцу другому суду. Его кровь
должна была пролиться в Грасе.
     15 апреля  1766,  года  приговор  был  вынесен  и  зачитан
обвиняемому  в  его  камере.  "Подмастерье парфюмера Жан-Батист
Гренуй, - гласил приговор,  -  должен  быть  в  течение  сорока
восьми  часов  выведен  за  заставу Дю-Кур и там, лицом к небу,
привязан к деревянному кресту и ему будет  нанесено  двенадцать
ударов  железным прутом по живому телу, каковые удары раздробят
ему суставы рук, ног, бедер и плечей, после чего  он  останется
прикрученным  к  кресту до его смерти". На этот раз палачу было
категорически запрещено оказывать преступнику обычную милость -
удушение  ниткой  после  раздробления  суставов,  -  даже  если
предсмертные  мучения  будут продолжаться несколько дней. Затем
труп следовало закопать в живодерне, а место не отмечать.
     Гренуй никак не отреагировал на  приговор.  Служащий  суда
спросил,  есть  ли  у  него  последнее желание. "Нет", - сказал
Гренуй; у него было все что нужно.
     В камеру вошел священник, чтобы  исповедовать  Гренуя,  но
уже через четверть часа вышел оттуда, не выполнив своей миссии.
Приговоренный  при  упоминании  имени  Господа взглянул на него
абсолютно отрешенно, словно только что услышал это имя впервые,
а потом растянулся на своих нарах, чтобы тотчас же  погрузиться
в  глубочайший сон. Дальнейшие увещевания, сказал священник, не
имели бы смысла.
     В течение двух следующих дней приходило  множество  людей,
чтобы поглядеть на знаменитого убийцу вблизи. Сторожа позволяли
им  заглянуть в камеру через глазок в двери, и за каждый взгляд
брали шесть сольди. Один гравер по меди, который хотел  сделать
набросок,  был  вынужден заплатить им шесть франков. Но рисунок
скорее  разочаровывал.  Заключенный,  прикованный   цепями   за
запястья  и  лодыжки, все время лежал на своих нарах и спал. Он
отвернулся лицом к стене и не реагировал  ни  на  стук,  ни  на
окрики.  Вход  в  камеру  посетителям  был  строго воспрещен, и
сторожа, несмотря на соблазнительные предложения, не  рисковали
нарушить  этот  запрет.  Опасались,  что заключенный может быть
преждевременно убит кем-нибудь из близких его жертв. По той  же
причине  ему  не  передавали  от  посетителей еды. Она могла бы
оказаться отравленной.
     Все время пребывания в тюрьме Гренуй получал еду из  кухни
для  челяди  епископского  дворца, и главный надзиратель обязан
был снимать с нее пробу. Впрочем, последние два дня  он  вообще
не  ел. Он лежал и спал. Время от времени его цепи позванивали,
и когда сторож кидался к глазку, он успевал увидеть, что Гренуй
делал глоток из  фляжки  с  водой,  снова  валился  на  нары  и
засыпал.  Казалось,  что человек этот так устал от своей жизни,
что не желает  проводить  в  состоянии  бодрствования  даже  ее
последние часы.
     Между  тем лобное место у заставы Дю-Кур было подготовлено
для казни. Плотники сколотили  эшафот  двухметровой  высоты,  с
трехметровыми сторонами помоста, с перилами и прочной лестницей
- такого  великолепного  в  Грасе  еще никогда не бывало. Кроме
того, они соорудили деревянную трибуну для  почетных  гостей  и
ограду,  чтобы  удерживать на расстоянии простонародье. Места у
окон в домах слева и  справа  от  заставы  Дю-Кур  и  в  здании
городской  стражи давно были сданы внаем по бешеным ценам. Даже
в  богадельне,  расположенной  несколько  наискосок,  подручный
палача  снял  на время у больных их комнаты и с большой выгодой
пересдал  их  любопытствующим  взглянуть  на  казнь.   Продавцы
лимонада  кувшинами  запасали  лакричную воду, гравер отпечатал
несколько  сотен  экземпляров  портрета  убийцы,  сделанного  в
тюрьме  и  весьма  приукрашенного  полетом  фантазии,  бродячие
торговцы дюжинами стекались  в  город,  пекари  пекли  памятные
пряники.
     Палач,  мсье  Папон, которому уже много лет не приходилось
совершать казни через раздробление суставов, заказал у  кузнеца
тяжелый  четырехгранный  железный  прут и ходил с ним на бойню,
чтобы поупражняться в ударах на трупах животных. Он имел  право
нанести  только  двенадцать ударов, и этими двенадцатью ударами
должны были быть наверняка раздроблены двенадцать суставов,  но
при  этом  не повреждены ценные части тела, например, грудь или
голова    -    сложная    задача,    требовавшая     величайшей
чувствительности пальцев.
     Жители   города   готовились   к   этому   событию  как  к
торжественному празднику. То, что день  будет  нерабочим,  было
понятно само собой. Женщины наглаживали свои воскресные наряды,
мужчины  выколачивали  пыль  из  сюртуков  и курток и до блеска
начищали  сапоги.  Те,  кто  имел  военный  чин   или   занимал
должность,  был цеховым мастером, адвокатом, нотариусом, главой
братства  или  еще  чем-то  значительным,  надевал  мундир  или
мантию,  ордена,  шарфы,  цепи  и белый как мел пудреный парик.
Верующие предполагали  post  festum1  собраться  в  церкви  для
богослужения,    поклонники    сатаны    -    устроить   пышную
благодарственную   мессу   Люциферу,   образованная   знать   -
отправиться  на  магнетические сеансы в отели Кабри, Вильнева и
Фонтмишеля. В кухнях уже вовсю  пекли  и  жарили,  из  подвалов
несли  вино,  с  рынков  - цветы для украшения столов, в соборе
репетировали органист и церковный хор.
     В доме Риши на улице Друат было тихо. Риши  запретил  себе
всякую  подготовку  ко  Дню  освобождения, как назвали в народе
день казни. Ему все было отвратительно.  Отвратителен  внезапно
воскресший    ужас   людей,   отвратительно   их   лихорадочное
предвкушение радости. И сами они, эти люди,  все  вместе,  были
ему   отвратительны.   Он  не  участвовал  ни  в  представлении
преступника и его жертв на соборной площади, ни в процессе,  ни
в  омерзительном променаде зевак перед камерой осужденного. Для
опознания волос и платья своей дочери он пригласил членов  суда
к  себе домой, кратко и сдержанно дал свои показания и попросил
оставить ему эти вещи в качестве реликвий, что и было  сделано.
Он отнес их в горницу Лауры, положил разрезанную ночную рубашку
и  нижнюю  сорочку на ее кровать, распустил по подушке ее рыжие
волосы, сел перед кроватью и больше не отходил от  нее,  словно
эта  бессменная  вахта могла восполнить то, чего он не сделал в
ту ночь в Ла Напули. Он был так полон отвращения, отвращения  к
миру  и  к  самому  себе,  что  не  мог  плакать. И к убийце он
испытывал отвращение. Он не желал больше видеть в нем человека,
но только жертву, обреченную на заклание. Он увидит его  только
в  момент  казни,  когда  тот  будет лежать на кресте и на него
обрушатся двенадцать ударов, вот когда он  его  увидит,  увидит
его  совсем  вблизи,  он  оставил за собой место в самом первом
ряду. И когда народ разойдется, через несколько часов, тогда он
поднимется к нему на окровавленный эшафот,  и  сядет  рядом,  и
будет  нести  вахту  целыми днями и ночами, если понадобится, и
смотреть ему в глаза, этому убийце своей  дочери,  и  по  капле
будет  вливать  в  его  агонию  все  свое  отвращение как едкую
кислоту, пока эта гадина не сдохнет...

     ________________
     1 После праздника (лат.).

     А потом? Что он сделает поток? Он  не  знал  этого.  Может
быть, он вернется к привычной жизни, может быть, женится, может
быть,  зачнет  сына, может быть, не сделает ничего, может быть,
умрет. Ему это было  совершенно  безразлично.  Думать  об  этом
казалось  ему  столь  же  бессмысленным,  как думать о том, что
делать после смерти: разумеется, ничего, о чем он мог бы  знать
уже теперь.

     49

     Казнь  была  назначена  на пять часов пополудни. Уже утром
пришли первые любители зрелищ  и  обеспечили  себе  места.  Они
принесли  с  собой  стулья  и  скамейки,  подушки  для сиденья,
провизию, вино и привели своих детей. Когда ближе к полудню  со
всех  сторон к городу начали стекаться толпы сельского люда, на
площади у заставы Дю-Кур уже было так тесно, что  новоприбывшим
пришлось  располагаться  на полях и в садах, разбитых террасами
на склонах плато, и вдоль дороги на Гренобль. Бродячие торговцы
уже развернулись вовсю, люди ели,  пили,  кругом  стоял  шум  и
смрад,  как  на  ярмарке. Вскоре собралось тысяч десять народу,
больше чем на праздник Королевы Жасмина, больше  чем  на  самый
большой крестный ход, больше чем когда-либо вообще собиралось в
Грасе.  Люди  усыпали  все склоны. Они залезали на деревья, они
карабкались на стены и крыши, они десятками, дюжинами теснились
в проемах окон. Лишь в центре площади, за барьером  ограждения,
словно  вырезанное  ножом  из  теста  человеческой  толпы,  еще
оставалось свободное место для трибуны и эшафота, который вдруг
стал совсем маленьким, как игрушка или сцена кукольного театра.
И еще оставался свободным узкий проход от места казни к заставе
Дю-Кур и на улице Друат.
     Примерно в три часа появились мсье Папон и его  подручные.
Их  встретили  одобрительным  гулом.  Они  подтащили  к эшафоту
сбитый из бревен крест и  установили  его  на  четырех  тяжелых
плотницких  козлах,  подобрав  подходящую  для  работы  высоту.
Подмастерье плотника  прибил  его  к  козлам.  Каждое  действие
подручных  палача и плотника толпа сопровождала аплодисментами.
А когда после этого к  эшафоту  приблизился  Папон  с  железным
прутом,  обошел крест со всех сторон, отмерил число своих шагов
и стал то с одной, то с другой  стороны  наносить  воображаемые
удары, разразилась настоящая овация.
     Около  четырех  начала  заполняться трибуна. Явилось много
благородных господ, богачей с лакеями и  прекрасными  манерами,
красивых  дам,  больших  шляп, блестящих туалетов - было на что
полюбоваться. Собралась вся знать города и провинции. Прошли на
свои места члены Городского совета, держать  сомкнутым  строем,
во  главе  с  обоими  консулами.  Риши  был  в черном, в черных
чулках, в черной  шляпе.  За  Советом  выступал  магистрат  под
предводительством председателя суда. Последним появился епископ
в открытых носилках, в сиянии фиолетового облачения и в зеленой
камилавке.  Те,  кто еще не снял шляпу, поспешил хотя бы теперь
обнажить голову. Торжественный момент приближался.
     Потом минут десять не происходило ничего.  Господа  заняли
места,  народ замер, никто больше не ел, все ждали. Папон и его
подручные  стояли  как  вкопанные  на  сцене  эшафота.  Солнце,
большое  и желтое, висело над Эстерелью. Из грасской долины дул
теплый ветер, доносивший аромат цветущих апельсиновых деревьев.
Было жарко и прямо-таки невероятно тихо.
     Наконец,  когда  уже  казалось,  что  напряжение  достигло
предела  и тишину вот-вот разорвет тысячеголосый вопль, свалка,
драка или еще какое-нибудь событие в  толпе,  послышался  топот
копыт и скрип колес.
     На  улице Друат появилась запряженная парой карета, карета
лейтенанта полиции. Она  проехала  через  городские  ворота  и,
видимая  теперь  всем,  въехала  в узкий проулок, который вел к
месту  казни.  Лейтенант  полиции  настоял  на  таком   способе
доставки,  так  как  думал,  что  иначе не сможет гарантировать
безопасность преступника. Вообще-то это не было принято. Тюрьма
находилась  всего  в  пяти  минутах  от  места  казни,  и  если
приговоренный  по какой бы то ни было причине не мог преодолеть
это расстояние  пешком,  то  его  привозили  туда  на  открытой
телеге,  запряженной  ослом. Чтобы кого-то везли на собственную
казнь в богатом экипаже, с кучером, ливрейными лакеями и конным
эскортом - такого еще никогда не бывало.
     Несмотря на это, в толпе не возникло ни  беспокойства,  ни
недовольства,  напротив,  все  были довольны, что вообще что-то
происходит, и восприняли экипаж как удачную идею, подобно  тому
как   в   театре   благосклонно  принимают  известную  пьесу  в
неожиданно новой постановке. Многие даже нашли  уместным  такой
выход главного героя. Такому исключительно мерзкому преступнику
полагалось   исключительное   обращение.   Нельзя  же  его  как
заурядного  разбойника  тащить  на  площадь  в  цепях  и   бить
батогами.  В  этом  не было бы ничего сенсационного. То ли дело
поднять его с мягкого сиденья богатого экипажа  да  подвести  к
кресту - в этом была куда более изобретательная жестокость.
     Карета  остановилась  между  эшафотом  и  трибуной.  Лакеи
спрыгнули  с  запяток,  открыли  дверцу  и  спустили  маленькую
откидную  подножку.  Вышел  лейтенант  полиции,  за  ним офицер
охраны и  наконец  Гренуй.  Он  был  в  голубой  куртке,  белой
рубашке,  белых  шелковых  чулках  и  черных туфлях с пряжками.
Никаких оков на нем не было. Никто не  вел  его  под  руки.  Он
вышел из кареты как свободный человек.
     И  тогда  произошло  чудо.  Или нечто вроде чуда, а именно
нечто настолько непостижимое, неслыханное  и  невероятное,  что
все  свидетели  назвали  бы это потом чудом, если бы они вообще
еще когда-нибудь решились заговорить об этом, а они никогда  не
говорили,  ибо  все  они позже стыдились признаться, что вообще
были причастны к такому делу.
     А дело было в том, что десять тысяч человек на  площади  у
ворот  на  окружающих  склонах внезапно, в один миг, прониклись
непоколебимой верой, что маленький человек  в  голубой  куртке,
только что вышедший из кареты, никак не мог быть убийцей. Не то
чтобы  они  усомнились в его идентичности! Перед ними стоял тот
самый человек, которого они,  попадись  он  им  тогда  в  руки,
линчевали  бы с бешеной ненавистью. Тот самый, которого два дня
назад   по   закону   приговорили   к   смерти   на   основании
неопровержимых  улик и собственного признания. Тот самый, чьего
умерщвления палачом они страстно ждали  всего  минутой  раньше.
Это был он, несомненно он!
     И  все-таки  не  он,  не  мог  он  им быть, не мог он быть
убийцей. Человек, стоявший на  лобном  месте,  был  воплощенная
невинность.  В  тот  момент  это  знали  все  -  от епископа до
продавца  лимонада,  от  маркиза  до   маленькой   прачки,   от
председателя суда до уличного мальчишки.
     И  Папон  это знал. И его кулаки, сжимавшие железный прут,
задрожали. Его сильные руки вдруг стали такими слабыми,  колени
такими  мягкими,  сердце  таким  пугливым, как у ребенка. Он не
смог бы поднять этот прут, никогда в жизни у него не нашлось бы
сил поднять его против маленького невинного  человека,  ах,  он
боялся  того  момента,  когда  его  приведут  сюда,  наверх, он
зарыдал, он был вынужден опереться на свой  убийственный  прут,
чтобы  не  упасть  от  слабости  на  колени, - большой, сильный
Папон!
     И десять тысяч собравшихся мужчин, и женщин,  и  детей,  и
стариков  испытывали  то  же  самое:  они  стали  слабыми,  как
маленькие   девочки,   неспособные   устоять   перед   обаянием
совратителя.  Их захлестнуло мощное чувство влечения, нежности,
безумной  детской  влюбленности,  да,  видит   Бог,   любви   к
маленькому   злодею,   и   они   не   могли,   не   хотели  ему
сопротивляться. Это было как  плач,  от  которого  нет  защиты,
который  поднимается  из  нутра,  из  живота и чудесным образом
разлагает, разжижает, уносит прочь все, что ему сопротивляется.
Люди  как  бы  расплавились,  их  разум  и  душа  растворились,
превратились  в  аморфную,  жидкую  стихию и ощущали еще только
комок сердца, безудержно колотящийся внутри, и они - каждый, из
них - вложили его на веки вечные в руки маленького  человека  в
голубой куртке: они любили его.
     Гренуй  вот  уже  несколько  минут стоял у открытой дверцы