ом одновременно.
Нужно было уметь отличить жир бараньей почки от телячьего жира,
а фиалку "виктория" от пармской фиалки. Нужно было знать, когда
созревают  гелиотропы  и  когда  цветет пеларгония и что цветок
жасмина с восходом солнца теряет свой  аромат.  Об  этих  вещах
субъект  вроде  Пелисье, разумеется, не имел понятия. Вероятно,
он никогда еще не уезжал из Парижа,  никогда  еще  в  жизни  не
видел  цветущего  жасмина. Ему и во сне не снилось, какая нужна
гигантская  черная  работа,  чтобы  из  ста  тысяч   жасминовых
лепестков  извлечь  маленький  комочек  конкреции или несколько
капель чистой эссенции.  Вероятно,  он  знал  только  ее,  знал
жасмин   только   в   виде  концентрированной  темно-коричневой
жидкости в маленьком флаконе, стоявшем  у  него  в  несгораемом
шкафу  рядом  со  многими  другими  флакончиками, из которых он
смешивал свои модные духи. Нет, в добрые старые времена,  когда
уважали  ремесло,  такой  хлыщ,  как этот Пелисье, не посмел бы
соваться в парфюмеры. У него для этого нет никаких  данных:  ни
характера,  ни образования, ни скромности, ни понятия о цеховой
субординации. Всеми своими  успехами  он  обязан  исключительно
открытию,  сделанному  двести  лет  назад  гениальным  Маурицио
Франжипани - кстати, итальянцем! - и  состоявшему  в  том,  что
ароматические  вещества растворимы в винном спирте. Смешав свои
пахучие порошки с алкоголем и перенеся тем самым  их  запах  на
летучую  жидкость,  он  освободил запах от материи, одухотворил
его, изобрел запах как чистый запах, короче: создал духи. Какое
великое деяние!  Какой  эпохальный  подвиг!  Его  действительно
можно  сравнить только с величайшими достижениями человеческого
рода,  с  изобретением   письма   ассирийцами,   с   евклидовой
геометрией,  с  идеями  Платона и превращением винограда в вино
греками. Поистине, прометеев подвиг! Но поскольку  все  великие
подвиги  духа  отбрасывают не только свет, но и тени и приносят
человечеству наряду с благодеяниями также и горести  и  печали,
поскольку  великолепное открытие Франжипани имело, к сожалению,
дурные  последствия.  Ибо  с  тех  пор,  как   люди   научились
зачаровывать  дух  цветов  и  трав,  деревьев,  смол и секреций
животных  и  удерживать  его  в  закрытых  флаконах,  искусство
ароматизации  постепенно  ускользало  от  немногих универсально
владевших ремеслом мастеров  и  открылось  шарлатанам,  которые
только  и умели что держать нос по ветру - вроде этого вонючего
хорька Пелисье.  Не  заботясь  о  том,  как  и  когда  возникло
волшебное  содержимое  его  флаконов,  он  может  теперь просто
исполнять капризы своего обоняния и смешивать  все,  что  вдруг
взбредет на ум ему или публике.
     Этот  ублюдок  Пелисье  в свои тридцать пять лет наверняка
уже  нажил  большее  состояние,  чем  он,  Бальдини,   накопил,
наконец,  благодаря  тяжелому  упорному труду трех поколений. И
состояние Пелисье с каждым днем увеличивалось, а его, Бальдини,
с каждым днем таяло. В прежние времена такого вообще  не  могло
быть!  Чтобы  почтенный  ремесленник и уважаемый коммерсант был
вынужден буквально бороться за существование -  такое  началось
всего  несколько десятилетий назад! С тех пор как везде и всюду
разразилась эта лихорадка нововведений, этот безудержный  понос
предприимчивости,  это  зверское бешенство экспериментирования,
эта мания величия в торговле, в путешествиях и науках!
     Или  взять   это   помешательство   на   скорости!   Зачем
понадобилось  копать  такое  множество  новых дорог? К чему эти
новые мосты? К чему? Чтобы за  неделю  можно  было  доехать  до
Лиона?  А  какой в этом толк? Кому от этого польза? Зачем сломя
голову нестись через Атлантику? Чтобы через месяц  очутиться  в
Америке?  А  ведь  люди  тысячелетиями прекрасно обходились без
этого  континента!  Что  потерял   цивилизованный   человек   в
первобытном  лесу  у  индейцев  или негров? Или в Лапландии, на
Севере, где вечные льды и где живут дикари, которые жрут  сырую
рыбу?  Мало этого - пожелали открыть еще один континент, где-то
в южных морях, говорят. К чему это безумие? Другие, видите  ли,
тоже   так  делали,  испанцы,  проклятые  англичане,  начальные
голландцы, с которыми потом  пришлось  сражаться,  чего  вообще
нельзя  было себе позволять. 300 000 ливров чистоганом - вот во
что обходится один военный корабль, а потом он  тонет  за  пять
минут  от  единственного  пушечного выстрела, и прощайте навек,
денежки налогоплательщиков. Господин министр  финансов  требует
теперь  отчислять  ему  десятую  часть  всех  доходов, сплошное
разорение, даже если не платить ему этой части, раз  уж  кругом
царит такое падение нравов.
     Все несчастья человека происходят оттого, что он не желает
спокойно  сидеть  у  себя  дома  -  там,  где ему положено. Так
говорит Паскаль. Но Паскаль  был  великий  человек,  Франжипани
духа,  собственно,  мастер  в  своем  ремесле, а на таких нынче
спроса нет. Теперь они читают подстрекательские книги гугенотов
или англичан. Или пишут трактаты, или  так  называемые  великие
научные  сочинения, в коих все и вся ставится под вопрос. Будто
бы нет больше ничего достоверного, и все  вдруг  изменилось.  В
стакане  воды,  дескать,  плавают малюсенькие зверушки, которых
раньше никто не  видел;  сифилис  теперь  вроде  бы  нормальная
болезнь,  а  не божья кара; Господь, мол, создал мир не за семь
дней, а за миллионы лет, если это вообще  был  Господь;  дикари
такие  же люди, как мы; детей мы воспитываем неправильно; земля
больше не круглая, как была до сих пор, а сплюснутая  сверху  и
снизу, наподобие дыни - как будто в этом дело! Все кому не лень
задают  вопросы,  и  роют, и исследуют, и вынюхивают, и над чем
только не экспериментируют. Теперь мало сказать  что  и  как  -
изволь  еще  это  доказать,  представить  свидетелей,  привести
цифры, провести какие-то там смехотворные опыты. Всякие  дидро,
и даламберы, и вольтеры, и руссо, и прочие писаки, как бы их ни
звали  -  среди  них  есть  даже  духовные  ообы  и благородные
господа! - своего добились: собственное коварное  беспокойство,
развратную  привычку  к неудовлетворенности и недовольству всем
на свете, короче, безграничный хаос, царящий в их головах,  они
умудрились распространить на все общество!
     Куда  ни  погляди, всех лихорадит. Люди читают книги, даже
женщины.  Священники  торчат  к  кофейнях.  А   когда   однажды
вмешалась полиция и засадила в тюрьму одного из этих прожженных
негодяев,     издатели     подняли    несусветный    крик,    а
высокопоставленные господа и дамы пустили в ход  свое  влияние,
так что через пару недель его снова освободили или выпустили за
границу,  где он потом беспрепятственно продолжал строчить свои
памфлеты. В салонах болтают исключительно о траекториях  комет,
кровообращении и диаметре земного шара.
     И   даже   король   позволил  продемонстрировать  при  нем
новомодную  ерунду,  что-то  вроде  искусственной   грозы   под
названием  электричество:  в  присутствии  всего двора какой-то
человек потер какую-то бутылку, и посыпались искры,  и  на  его
величество,  как  говорят,  это произвело глубокое впечатление.
Невозможно  себе  представить,  что  его  прадед,  тот  истинно
великий  Людовик,  чье победоносное правление Бальдини еще имел
счастье застать, потерпел бы столь смехотворную демонстрацию  в
свое присутствии! Но таков был дух нового времени, и добром все
это не кончится.
     Ибо  если  уже  позволительно  самым  бесстыдным и дерзким
образом ставить под сомнение авторитет божьей церкви; если о не
менее богоданной монархии и священной  особе  короля  говорится
просто  как  о  сменяемых позициях в целом каталоге других форм
правления, которые можно выбирать по собственному вкусу;  если,
наконец, докатились до того, что самого Бога, лично Всемогущего
Господа объявляют излишним и совершенно всерьез утверждают, что
порядок,  нравственность  и  счастье на земле мыслимы без Него,
просто благодаря врожденной морали и разуму  самих  людей...  о
Боже,  Боже! - тогда во всяком случае не стоит удивляться, если
все идет вверх дном, и нравы вконец развратились и человечество
навлекло на себя  кару  того,  кого  оно  отрицает.  Это  плохо
кончится. Великая комета 1681 года, над которой они потешались,
которую  они  считают  просто кучей звезд, была предупреждающим
знамением Господа, ибо она - теперь-то мы знаем  -  предсказала
век   распущенности,   разложения  духовного,  политического  и
религиозного болота, которое человечество само создало для себя
и в котором оно когда-нибудь погрязнет и где  пышно  расцветают
только  такие  махровые  и  вонючие  болотные  цветы,  как этот
Пелисье!
     Старик  Бальдини  стоял  у  окна  и  ненавидящим  взглядом
смотрел  на  реку  под косыми лучами солнца. Под ним выныривали
грузовые лодки и медленно скользили на запад к Новому мосту и к
пристани у галерей Лувра. Ни одна из них не  поднималась  здесь
вверх  против  течения,  они сворачивали в рукав реки на другой
стороне острова. Здесь же все стремилось только мимо,  порожние
и  груженые  суда,  гребные  лодки  и  плоские челноки рыбаков,
коричневая от грязи вода и  вода,  отливающая  золотом,  -  все
стремилось  прочь,  медленно,  широко  и  неудержимо.  А  когда
Бальдини смотрел вниз прямо под собой, вдоль  стены  дома,  ему
казалось, что поток воды втягивает в себя опоры моста, и у него
кружилась голова.
     Покупать дом на мосту было ошибкой, и вдвойне ошибкой было
покупать дом на западной стороне. И вот теперь у него постоянно
перед  глазами  стремящаяся  прочь река, и ему казалось, что он
сам, и его дом, и его нажитое за многие  десятилетия  богатство
уплывают  прочь,  как эта река, а он слишком стар и слаб, чтобы
устоять против мощного потока. Иногда, отправляясь по делам  на
левый   берег  в  квартал  около  сорбонны  или  у  церкви  Св.
Сульпиция, он шел через остров и  не  по  мосту  Сен0Мишель,  а
более длинным путем - через Новый мост, потому что этот мост не
был застроен. И тогда он останавливался у восточного парапета и
смотрел  вверх  по  течению,  чтобы  хоть  раз увидеть, как все
стремится ему навстречу; и на  несколько  мгновений  предавался
сладким  грезам  о  том,  что  дело  его  процветает, семейство
благоденствует, женщины не дают ему проходу  и  его  состояние,
вместо того чтобы таять, все растет и растет.
     Но  потом,  когда он поднимал глаза совсем немного кверху,
он видел на расстоянии каких-нибудь ста метров свой собственный
дом, стоящий высоко на мосту Менял, покосившийся и  тесный;  он
видел  окна  своего  кабинета  на  втором  этаже и самого себя,
стоящего там у окна и смотрящего вниз на  реку  и  провожающего
взглядом  стремящуюся  прочь  воду,  как  вот теперь. И на этом
прекрасный сон кончался, и Бальдини, стоящий  на  Новом  мосту,
отворачивался,    более    подавленный,   чем   прежде,   более
подавленный, чем теперь, когда он отвернулся от окна, подошел к
письменному столу и сел.
     Перед    ним    стоял    флакон    с    духами    Пелисье.
Золотисто-коричневая  жидкость,  мерцавшая  в  солнечном свете,
была прозрачной, без малейшей мути.  Она  выглядела  совершенно
невинно, как светлый чай, - и все же кроме четырех пятых частей
спирта  она  содержала  одну  пятую  часть  таинственной смеси,
которая могла привести в возбуждение целый город. Эта  смесь  в
свою очередь состояла, вероятно, из трех или тридцати различных
веществ,   находившихся   в   некоем  вполне  определенном  (из
бесконечного  числа  возможных)  объемном  соотношении  друг  с
другом.  Это  была  душа  духов  -  если,  говоря о духах этого
холодного как лед предпринимателя Пелисье, уместно упоминать  о
душе, - и ее строение нужно было сейчас выяснить.
     Бальдини тщательно высморкался и немного спустил жалюзи на
окне,  так  как  прямой  солнечный  свет вредит любому пахучему
веществу и любой более или менее изящной концентрации  запахов.
Из  ящика  письменного  стола  он достал свежий белый кружевной
носовой платок и расправил его.  При  этом  он  откинул  голову
далеко   назад  и  сжал  крылья  носа  -  не  дай  бог  поймать
опрометчивое обонятельное впечатление прямо  из  бутылки.  Духи
следует  нюхать  в  свободном,  летучем состоянии и никогда - в
концентрированном.  Он  смочил  несколькими   каплями   носовой
платок,  помахал  им  в воздухе, чтобы убрать алкоголь, а потом
приблизил к носу. Тремя  очень  коротким  резкими  толчками  он
втянул в себя запах, как будто это был порошок, тут же выдохнул
его, помахал рукой, приближая к себе воздух, еще раз принюхался
и в заключение сделал глубокий вдох и медленно, с многократными
задержками  выдохнул  воздух,  словно выпуская его скользить по
длинной плоской лестнице. Он бросил платок на стол и  откинулся
на спинку кресла.
     Духи  были  отвратительно  хороши.  Этот убогий Пелисье, к
сожалению, знал толк в своем деле. Боже, какой мастер, пусть он
тысячу раз ничему не учился! Баольдини  хотел  бы,  чтобы,  это
были  его  духи  -  "Амур  и  Психея".  В  них  не было ни тени
вульгарности.  Абсолютно  классический  запах,  завершенный   и
гармоничный.  И  в  то  же  время  восхитительно  новый. Он был
свежим, но не назойливым. Он был цветочным, но не слащавым.  Он
обладал   глубиной,  великолепной,  притягательной,  роскошной,
темно-коричневой  глубиной  -  при  этом  в  нем  не  было   ни
перегруженности, ни высокопарности.
     Бальдини  почти благоговейно встал и еще раз поднес к лицу
платок. "Чудесно, чудесно... - бормотал он, жадно принюхиваясь.
- В  нем  есть  веселость,  он  прелестен,  как   мелодия,   он
прямо-таки поднимает настроение... Какая чепуха!" И он в ярости
швырнул  платок  обратно  на  стол, отвернулся и отошел в самый
дальний угол кабинета, словно устыдился  своей  восторженности.
Смешно   впадать  в  столь  неуместное  красноречие.  "Мелодия.
Веселость. Прелесть. Поднимает  настроение"  -  вздор!  Детский
вздор.  Минутное впечатление. Старый грех. Вопрос темперамента.
По всей вероятности, итальянская наследственность.  Никогда  не
суди  по первому впечатлению! Это же золотое правило, Бальдини,
старый ты осел! Когда нюхаешь - нюхай, а суди  потом!  "Амур  и
Психея"  -  духи  незаурядные.  Весьма  удачное  изделие. Ловко
состряпанная халтура. Чтобы не сказать фальшивка. А чего иного,
кроме фальшивки,  можно  ожидать  от  человека  вроде  Пелисье.
Разумеется,  такой  тип,  как  Пелисье,  не  станет фабриковать
заурядные духи. Мошенник умеет пустить пыль в  глаза,  сбить  с
толку   обоняние  совершенной  гармоничностью  запаха,  волк  в
овечьей шкуре классического искусства, вот кто  эта  бестия,  -
словом,  чудовище  с  талантом.  А  это  хуже, чем какой-нибудь
бездарный неумеха, не осознающий своего невежества.
     Но ты, Бальдини, не даешь себя  провести.  Тебя  только  в
первую  минуту  сбило  с  толку  ложное  впечатление.  Но разве
известно, что станется с этим запахом через час, когда  летучие
субстанции испарятся и обнаружится его сердцевина ? Или сегодня
вечером,   когда   будут   слышны  только  те  тяжелые,  темные
компоненты, которые сейчас как бы скрываются  в  полумраке  под
приятными цветочными покровами? Подожди, не торопись, Бальдини!
     Второе  правило  гласит: духи живут во времени; у них есть
своя молодость, своя зрелость и своя старость.  И  только  если
они  во всех трех возрастах источают одинаково приятный аромат,
их можно считать удачными. Ведь сколько уж раз бывало так,  что
изготовленная  нами  смесь  при первой пробе пахла великолепной
свежестью, спустя короткое время - гнилыми фруктами и, наконец,
совсем уже отвратительно -  чистым  цибетином,  потому  что  мы
превысили   его   дозу.   Вообще  с  цибетином  надо  соблюдать
осторожность!   Одна   лишняя   капля    может    привести    к
катастрофическим последствиям. Вечная ошибка. Кто знает - может
быть,  Пелисье  переложил цибетина? Может быть, к вечеру от его
амбициозных "Амура и Психеи" останется лишь след кошачьей мочи?
Поживем - увидим.
     А  для  начала  понюхаем.  Как  острый  топор  раскалывает
деревянную чурку на мельчайшие щепки, так наш нос раздробит его
духи  на  составные  части.  И  тогда  окажется, что этот якобы
волшебный  аромат  получен  вполне  обычным,  хорошо  известным
путем.  Мы,  Бальдини,  потомственные  парфюмеры,  мы поймаем с
поличным этого уксусника Пелисье. Мы сорвем маску с его мерзкой
рожи и докажем этому новатору, на что способно старое  ремесло.
Мы сварганим его модные духи заново, скопируем их нашими руками
с такой совершенной точностью, что этот ветрогон сам не отличит
их от своих собственных. Нет! Нам этого мало! Мы сделаем их еще
лучше!  Мы  обнаружим  его ошибки и устраним их и таким образом
утрем  ему  нос.  Ты  халтурщик,  Пелисье!  Вонючий  хорек!   В
парфюмерном деле ты выскочка, и больше ничего!
     Теперь  за  работу,  Бальдини!  Прочисти  нос  и нюхай без
всяких сантиментов! Надо разложить этот запах по всем  правилам
искусства! Сегодня к вечеру ты должен получить эту формулу!
     И он бросился обратно к письменному столу, вытащил бумагу,
чернила  и  свежий  носовой платок, разложил все это у себя под
руками и приступил к аналитической работе.  Она  заключалась  в
том, что он быстро проносил под носом смоченный духами платок и
пытался   из  пролетавшего  мимо  ароматного  облака  выхватить
обонянием ту или иную составную часть,  стараясь  при  этом  по
возможности  отвлечься  от  целостного восприятия, чтобы потом,
держа платок подальше от себя в вытянутой руке, быстро написать
название обнаруженного ингредиента, после чего  снова  провести
платком  под  носом,  подцепить следующие фрагмент запаха и так
далее...

     13

     Он  работал  без  перерыва  два  часа.  И   его   движения
становились  все  лихорадочней,  скрип  его  пера по бумаге все
энергичней, дозы духов, которые он  вытряхивал  из  флакона  на
свой платок и подносил к носу все больше.
     Теперь он почти не узнавал запахов, он давно был одурманен
эфирными субстанциями, которые вдыхал, но уже не мог различать,
- а ведь  в  начале  своих  проб он полагал, что безошибочно их
проанализировал.  Он  знал,   что   внюхиваться   дольше   было
бесполезно.   Он   никогда  не  узнает,  из  чего  состоят  эти
новомодные духи, сегодня-то уж наверняка не узнает ничего, да и
завтра ничего, если даже его нос с Божьей помощью снова  придет
в себя. Он так и не научился этому вынюхиванию. Ему всегда было
глубоко  противно  это занятие - разложение аромата. Расчленять
целое, более или менее  удачно  скомпонованное  целое,  на  его
простые фрагменты? Это неинтересно. С него хватит.
     Но    рука   его   механически   продолжала   тысячекратно
отрепети-рованным изящным  жестом  смачивать  духами  кружевной
платок,  встряхивать его и быстро проносить мимо лица, и каждый
раз он механически втягивал в себя порцию пронизанного ароматом
воздуха, чтобы, задержав дыхание по  всем  правилам  искусства,
сделать  продолжительный  выдох. Наконец нос сам избавил его от
этой  муки:  аллергически  распухнув   изнутри,   он   как   бы
закупорился восковой пробкой. Теперь он вообще ничего больше не
слышал  и  едва  мог  дышать.  Нос  был  забит  как при тяжелом
насморке, а в уголках глаз стояли слезинки. Слава Богу!  Теперь
с  чистой  совестью  можно  было  прекратить  работу. Теперь он
исполнил свой долг, сделал все, что было в его силах,  согласно
всем  правилам  искусства  и  как  бывало  уже не раз, потерпел
поражение. Ultra poss nemo obligatur1. Баста. Завтра  утром  он
пошлет  к Пелисье за большим флаконом "Амура и Психеи", надушит
его содержимым бювар графа Верамона и выполнит заказ.  А  потом
возьмет свой чемоданчик со старомодными помадами, притираниями,
саше  и  кусочками  мыла  и отправится в обход по салонам своих
древних старух герцогинь. И однажды последняя старуха герцогиня
умрет, и тем самым он лишится своей последней клиентки.  И  сам
он  тогда  ст